А так пассивна она потому, что ей никогда не приходилось самой принимать решения. Я представлял ее детство с нянями и гувернантками, частную школу в Швейцарии, прогулки на яхте. Такой образ жизни настолько не соответствовал нашему времени, что мне стало понятно, почему она показалась мне несовременной.
Когда она принесла кофе, я спросил:
— Не хотите отправиться со мной в Стилл-Вэлли на недельку?
Альма подняла брови и покачала головой. Меня снова удивила ее какая-то бесполость — или это андрогинные свойства проститутки?
— Вы интересная девушка.
Она села на кушетку рядом со мной, и я сразу забыл о ее андрогинности. Я удивлялся, как я вообще мог об этом подумать. Я знал, что буду спать с ней, и она это знала.
Утром я понял, что влюблен в нее по уши. После того, как мы проговорили часа полтора, она спросила:
— Вы же не пойдете домой, так?
— Не пойду.
— Ну что ж, тогда оставайтесь.
То, что произошло потом, не было обычным блудом, схваткой в постели. Фактически она и вовремя любви оставалась такой же пассивной. Да, она стонала от наслаждения, сперва во время минета, потом извиваясь подо мной в нижней позиции; она повисала на моей шее, обхватывала ногами мою спину; но даже в эти моменты она оставалась отчужденной. «Я люблю тебя», — прошептала она, сжимая мои волосы, однако ее руки были такими же нежными, как ее голос. Разгадав одну ее загадку, я нашел другую внутри нее. Я имел дело с десятком женщин, которые были лучше в постели, чем Альма Моубли, но никто из них не одаривал меня такой тонкостью чувств, таким богатством оттенков. Я словно заглядывал в приоткрытую дверь и видел совсем другую жизнь, другой опыт.
Я впервые понял, почему женщины сходили с ума от Дона Жуана.
И я знал, что она преподнесла мне тщательно отредактированную версию своего прошлого. Я был уверен, что она крайне неразборчива в своих связях, и видел в этом причину и ее дружбы с Х.Х.Х, и ее внезапного отъезда из Чикаго.
Конечно, я хотел раскрыть эту дверь и разгадать все ее тайны, и всегда иметь эту красоту и тонкость рядом с собой. В суфийской легенде слон влюбился в светляка и воображал, что тот светит только для него; а когда светляк улетел, слон был уверен, что в свете его фонарика запечатлелся его, слоновий, образ.
Глава 3
Можно сказать, что любовь сразила меня наповал. Я не мог больше писать, имея перед глазами живую загадку Альмы, я не хотел разгадывать загадки выдуманных персонажей.
Неотвязно думая об Альме, я пользовался любой возможностью побыть с нею; в течение десяти дней я проводил с ней все время, кроме занятий. На моем диване громоздились нечитанные студенческие работы, а на столе — книги и статьи о Готорне. Наша сексуальная лихорадка в те дни была невообразимой. Мы занимались любовью в аудиториях, в незапертом офисе, где, кроме меня, работали другие преподаватели; однажды я вошел за ней в женский туалет и овладел ею сзади, когда она наклонилась над раковиной. Одна студентка на семинаре спросила, как я могу определить мужчину. «Как существо сексуальное и несовершенное», — не задумываясь, брякнул я.
Я сказал, что проводил с ней почти все время. Исключением были два вечера, когда она говорила, что уезжает к тете в Сан-Франциско. Она назвала ее имя — Флоренс де Пейсер, — но я все равно терзался сомнениями. Однако возвращалась она такая же, как и уезжала, — я не видел никаких следов встречи с другим любовником.
Или с Х.Х.Х., чего я боялся еще больше. Она окружила миссис де Пейсер таким множеством деталей, вроде йоркширского терьера Чуки и служанки по имени Росита, что мои подозрения улеглись. Нельзя вернуться со встречи с зомби из Х.Х.Х, и рассказывать про терьера Чуки.
На самом деле меня, скорее, беспокоили не гипотетические соперники, а одна фраза, сказанная ею в первый вечер. «Ты принят», — сказала она. Я сперва подумал, что она имеет в виду наше окружение — китайские вазы, картину Писсарро и бухарский ковер.
— Тогда и ты принята, — ответил я.
— Может, и я, но не только, — и она прижала палец к моим губам.
Через день или два я забыл об этих словах.
Конечно, я забросил и большую часть работы. Я влюбился, как никогда прежде; похоже было, что я всю жизнь бегал от любви, отделываясь шуточками, и только Альма поставила меня с ней лицом к лицу. Все мои подозрения по ее поводу сгорали в пламени чувств. Если в ней и было того, что я не знал, мне не было до этого никакого дела.
Я уверен, что она первой заговорила о браке. Это были фразы типа: «Когда мы поженимся, мы будем много ездить» или «Какой дом ты хочешь, когда мы поженимся?» Мы не задерживались на этой теме — я был слишком счастлив.
— Да, ты действительно принят, — снова сказала она как-то.
— Может, познакомишь меня со своей тетей?
— Если мы поженимся в будущем году, — сказала она вместо ответа, — давай проведем лето в Греции. У меня там есть друзья, у которых можно остановиться. Мой отец жил на Поросе.
Через пару дней она заговорила о том, что после Пороса мы поживем месяц в Испании.
— А как же Вирджиния Вулф?
— Из меня все равно вышла неважная студентка.
Конечно, я не думал всерьез, что мы будем путешествовать месяцами, но мне хотелось в это верить.
Когда до моей лекции о Стивене Крэйне осталось совсем немного, я вдруг понял, что совершенно не готовился, и сказал Альме, что должен провести пару вечеров в библиотеке:
— Все равно лекция будет ужасная. Мне плевать, что Либерман не продлит мой контракт — мы ведь все равно собираемся бросить Беркли, — но я хочу хоть немного оправдаться перед ним.
Альма сказала, что она все равно собирается в гости к миссис де Пейсер дня на три.
На следующий день мы обнялись на прощание, и она уехала. Я пошел в свою квартиру, где за предыдущий месяц провел очень мало времени, собрал свои заметки и пошел с ними в библиотеку.
Там я в первый раз после лекции увидел Хелен Кайон. Она не видела меня, поглощенная разговором с моим коллегой Рексом Лесли. Заметив меня, она положила руку ему на плечо. Я улыбнулся и мысленно пожелал им счастья.
Этот вечер и следующий я работал над лекцией, но я не мог ничего сказать о Стивене Крэйне, он не интересовал меня; поверх страниц я видел лицо Альмы с блестящими глазами и маняще приоткрытым ртом.
На второй вечер я вышел из дома перекусить и увидел ее возле бара под названием «Последний риф», куда я не заходил, — он был известен, как оплот местных «голубых» и наркоманов. Я замер: почему-то меня сразу охватил страх. Она была не одна, и хотя мужчина рядом с ней, очевидно, вышел из бара (он держал в руке стакан пива), он не был похож на «голубого». Он был высоким, бритоголовым, в темных очках, очень бледный. Хотя он был одет по-человечески (в кожаную куртку на голое тело), он напоминал зверя, голодного волка в человеческой шкуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97