– Наташка, ты – как негритос!
Обычно она всегда более загорелая, чем я. Я никогда не завидовала ей, но порой считала, что все ей незаслуженно. Из-за того что у нее и мама, и папа, она каждый год ездит отдыхать с ними на юг. На Кавказ они все время ездят. Опять она в себя кого-то влюбила. На этот раз в Абхазии. Я была уже чуть выше Ольги, худее. Ее круглые щеки сделались совсем шарами. Отъелась на шашлыках.
– Ну, как ты сможешь ходить в школу, Наташка? Я просто не представляю тебя за партой!
Мы пили белое вино, принесенное Ольгой, курили. Конечно, в такой ситуации трудно представить себя в школе. Может, Ольга видела во мне какую-то перемену? Ну да – у меня вот даже сиськи выросли! Точно в это же время года, только нам было по двенадцать, мы встретились после летних каникул, и я с завистью смотрела на подпрыгивающие Ольгины сисеньки. У меня были какие-то прыщики. Мы носились по улицам, и под красную футболочку я засовывала кусочки ваты. Ольга хохотала, и мы забегали в парадное, потому что эти шарики то и дело сползали вниз.
– Ольга, а что с Зосей, ты ее не видела?
Ольга сидела нога на ногу. Золотистые волосики поблескивали на загорелой ноге. На слишком спортивной ноге.
– Ой, у Зоей такая лажа вышла! Она наконец-то забеременела, а мамаша ее – дура! – заставила аборт делать. И как! Повела к какой-то тетке на дом. Зося стала рассказывать подробности, как она сначала должна была выдуть литр водяры, чтобы боли не чувствовать, но я уши заткнула. Гадость какая-то! И она тоже должна в школу возвращаться. Бляди, не могли ее на тройки вытянуть!
Ольга рассказывала про рестораны, ночные бары с «клевыми» ребятами. У грузина, который в нее влюбился, была американская машина «форд». Мне было неловко сказать, что ни в Сочи, ни в Одессе в ресторане я не была. Я врала, придумывала, и так увлеклась, что самой стало потом обидно. Но, может, я своим обманом защищала нашу с Александром любовь от Ольгиных насмешек? Все равно она бы не восторгалась моим рассказом о ежике, найденном в одну из наших ночных прогулок на дорожке. Разве это роман?! «Форд» – это да! Я бы хотела на «форде» поездить, но и ежика, ежика тоже!
Я стояла у дверей квартиры и ждала, пока Ольга сядет в лифт.
– Всегда у вас темнотища на лестнице, Наташка. Я стала ее пугать, прячась за дверью. Она просила подождать.
– А вот ты, Олечка, меня не ждала! Помнишь?
Ольга загромыхала дверью пришедшего лифта и стала оправдываться.
– Я сама боялась! Что я, смелее тебя? Ну пока, до завтра.
Она обманывала меня. Нам по одиннадцать тогда было. Вечерами мы возвращались из Юсуповского сада с катка. Ей-то что, у нее во дворе всегда бабки на скамейке сидят допоздна, парадное ярким светом освещается. Я боялась на лифте ехать, мне казалось, он обязательно между этажами застрянет! Я бежала по лестнице, окликала ее. Громко, чтобы каких-нибудь дядек пугать. А она мне не отвечала снизу. Ее там не было. Ей не могло быть страшно – там внизу всегда был свет, мимо парадного люди ходили. Ей лень было. И тогда, не слыша ее ответа, я начинала петь во весь голос: «Взвейтесь кострами, си-иние ночи! Мы, пионеры, – дети рабочих!»
16
Александр пришел днем. Такой свежий и блестящий. Выбритый до мельчайшего волосочка, обычно оставляемого мужиками где-нибудь на шее, на яблочке. Синяя отглаженная рубашка чуть ли не хрустела. Его розовые ногти с белыми лунками заставляли меня прятать свои руки – совсем не уродливые, с длинными пальцами, но всегда с обглоданными ногтями.
Я сидела за пианино вполоборота к нему. Наигрывала одной рукой и рассказывала о медосмотре в новой школе. Он сбегал вниз. Купил шампанское. И все рухнуло. Вдруг. Все полетело в пропасть. Он выпивал за меня, за мою новую жизнь, за школу…
Я никак не могла припомнить, как же он сказал – всего минуту назад, – то ли «расстанемся», то ли «мы должны расстаться». Меня это очень мучило. Именно – как он это сказал. Я разревелась.
Встала перед ним, захлебываясь слезами и соплями, разговаривая детским голосом. Прося его, умоляя. Неизвестно даже о чем – «ну, пожалуйста, ну, Сашенька, миленький, ну, пожалуйста…» Как провинившийся ученик, теребя заусенцы, опустив глаза. И мне стыдно было. Так стыдно… А ему… жалко меня. Он прижимал мою голову к плечу, к шее. От него пахло по-новому. Он гладил меня по голове, а я шептала ему в шею, икая от слез: «Ну не бросай меня, Сашенька, пожалуйста…»
Пришла Ольга. Александр решил воспользоваться ее приходом, чтобы отвлечь меня. Стал весело расспрашивать о лете. Решил сбегать еще за шампанским. Я увидела его идущим к дверям и бросилась за ним. «Нет, нет, Саша! Нееет!» Он стал уверять, что только на одну секунду, что тут же назад. Сказал: «Ты веришь мне?» Боже мой, да. Да, я ему верю. Но как же я могу ему верить?…
Я, захлебываясь, пыталась что-то объяснить Ольге. Но что я могла ей объяснить? Она пыталась меня успокаивать. Как-то стыдясь и неумело обнимая меня. Я прижималась к ее щеке своей опухшей мордой и видела ее нежную, мягенькую мочку. Я часто дурачилась и просила Ольгу позволить поцеловать ее. И она позволяла мне… «Оолеееечкаааа…»
Мы услышали с лестницы гром его ботинок, сбегающих через три ступеньки вниз, – лифт поднимался на пролет выше. Оля пошла открыть. Я побежала к зеркалу. Как ведьма я была! Как будто и не загорала, только белые и красные пятна на лице. Я успокаивала себя, прижав руки к щекам, а они оттягивали щеки вниз. Я беззвучно шевелила губами, которые выворачивались наружу. По всему моему телу пульсировал строгий голос: «Все. Все. Все».
Шампанское! Мы праздновали?… Ха-ха! Летний роман закончен. Я буду вспоминать тебя с грустно-приятным чувством, моя маленькая девочка. А как же хвостик, корова, ослик?… Как только новая волна истерики подходила, я еще сильней затягивалась сигаретой, еще вливала в себя колкие шарики шампанского. Я подумала, что должна немедленно что-нибудь сделать. Чтобы все вернулось, как было. Будто он и не сказал ничего. Я вскочила и, прикрывая, поддерживая свой ужасный рот, как при подступающей рвоте, выбежала из комнаты…
Я брошусь сейчас в пролет. Ах, как высоко-то! Нет-нет. Это очень быстро. Он не успеет! Я ведь должна дать ему время догнать меня, вернуть! Колени трясутся, и материн шлепанец соскальзывает с ноги. Александр выходит. Шлепанец прыгает по ступенькам, а я смотрю за перила, вниз. Александр хватает меня, подбирает тапок и, взяв меня на руки, бережно несет вверх по лестнице. В квартиру, по коридору, в комнату. Он кладет меня на диван, и я засыпаю. Проваливаюсь, будто в черный пролет.
Зачем он называл меня любимой, даже когда сказал «расстанемся»? Он не исчез потихоньку, он пришел мне объявить, что мы «расстанемся». Почему?! Он ведь кровь мою пил. Шрамик еще такой нежный. Может, он не может простить мне, что я заразила его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51