Крыша гремела и прогибалась железными квадратами.
Дверь. Опять оказались на чердаке. Благословен будь архитектор этих зданий, связанных между собой чердаками, переходиками, крышами, проходными дворами! Молча спустились по лестнице неизвестно куда выходящего дома. Выйдя из парадного, оказались на совсем другой улице. И вскоре увидели зеленый огонек приближающегося такси. Как в поезд, уезжающий в Сочи, мы вскочили в него.
33
Александр сам про себя сказал – счастливчик! С серебряной ложкой во рту родился. Его таки забрали в милицию после происшествия в больнице. Но отпустили. За неимением улик! Где их логика? Ведь и имя его у них было! Правая рука не знает, что левая делает. Через пару дней он, правда, был на приеме у помощника прокурора. Дама с мужской фамилией Желвакова выразила ему «восхищение» моей отчаянностью. Он ей не сказал, как мне потом, что, мол, какая тут отчаянность, правду девушка сказала. Ебется со всякими, но любит, получается, меня. Я стояла перед ним и чувствовала себя общипанной курицей. Бегает курочка по двору, вся такая в перышках, крылышках. И шеи у нее будто нет. Но на кухне, когда ее над огнем опаливают, эта шея вдруг оказывается такой длинной, синей и беспомощной. И голова на ней висит. Так же и у меня голова свисала и тряслась, будто на сломанной шее, когда я стояла перед ним.
Товарищ Желвакова потребовала у Александра справку с места работы. В неделю. Устроиться на липовую было бы глупо – они бы проверили и тогда уж точно присудили бы какой-нибудь срок. Сломали, сломали Александра. Я-то ладно. У меня вроде и прав никаких нет. Сама я так, конечно, не думаю. Права у меня появятся в шестнадцать, когда паспорт вручат. Но тут же и отберутся – общество сразу сделает меня равным своим членом. Равным со всеми, как все… Вот Александр равный теперь.
Двор с набережной канала Грибоедова. Совсем недалеко от моей второй школы. Из которой выгнали. Меня, в принципе, из обеих выгнали. После своей работы бегу к Александру. В подвальном помещении контора. Почти как детская комната милиции – в последнее время у меня только такие сравнения. Временный филиал научно-исследовательского института. Исследуют они что-то, связанное с атмосферой. В окне вижу спину Александра в свитере с седыми ворсинками. В этом свитере он уходил от меня в августе, в нем ходил он до поздней осени, нося под пиджаком, в нем же он душил меня.
И вот сидит в этом свитере… инженер. «Я сам себе хозяин! Я ебал все их организации в рот!» Да… Все же он устроился – график свободный. Посидит, ручечки черных приборчиков покрутит, в блокнотик что-то запишет, с дядьками бородатыми (вот, оказывается, не только художники с бородами, атмосферщики тоже!) посмеется и уйдет. Когда хочет. И придет, когда захочет. Все это временно. Группа готовится в экспедицию на остров Таймыр. «Да я уволюсь перед самой поездкой…» – я теперь и не думаю об этом. Финишная ленточка столько раз груди касалась, что теперь я живу каждым днем. Что будет, то и будет. Бритва, обмотанная в шелк, по шее – бжжжик!
Мы бежим к нему, скорее, пока мать его с работы не пришла. Все уже отработано. Пара поцелуев на диване. Встаем. Он раскладывает диван, и я уже полураздета. Несколько секунд у дивана – и мы ложимся на него. В процессе ласк и поцелуев заканчивается процесс раздевания. И в руке уже твердый член. Его рука между моих ног. Еще несколько минуток, чтобы внутри меня стало совсем мокренько, а его член – каменным. И вот я оседлала его, и мы несемся. Мой круп в его руках. Лошадь на коне. И грива разметалась и прилипла к потному лбу. Вверх – вниз, влево – вправо, как бы соскальзывая с седла. И глаза чуть приоткрыты и «да, сейчас! да, да… аааааа» сойдутся зрачками к носу. Звонок…
Захарчик и Дурак тоже работают. Их вызывали в местные отделения милиции. Дурак дал кому-то на лапу, и его оформили дворником. Он ходит на работу за зарплатой – 48 руб. в месяц. Захарчик работает осветителем в театре. Так же, как и Дурак, он работает! В прошлом году мать разыскала Володьку-баскетболиста, а теперь и этих вот всех… Захарчик посмеивается.
– Хорошо отделались! Ты, Саня, не смог бы быть бизнесменом за границей – женщины бы тебя погубили!
Людка не упустит момента подъебнуть Захарчика.
– А ты не смог бы из-за самого себя. И из-за своей мамочки. А по вам, влюбленные, надо боевик снимать! Написать сценарий – и в Голливуд отправить. Передать с каким-нибудь Мойшей, отъезжающим в Штаты виа Израиль. Или дипу в атташе-кейс засунуть. Это ведь не доски, контейнер не нужен…
Людку никуда не вызывают. У нее документы поданы на брак с иностранцем. Она панически ищет способов переправить хоть что-нибудь. Неважно даже, в какую страну – там, мол, документов для путешествия не надо. Захарчик слегка зол – она выуживает у него любую мелочь. Может, ревнует? Людка обещает ему найти француженку – «страшную-престрашную» – и прислать для фиктивного брака.
– Ты не коммерчески рассуждаешь, Людмила. Со страшненькой мне трудно работать будет. Она же поймет, что я вовсе не влюблен в нее, когда у меня не встанет. И придется ей башлять, а может, и валюту потребовать. Тебе же хуже! На эту валюту лучше в «Максим» в Париже сходить.
Мечты, мечты. Я должна бежать. Я ведь учусь. В школе рабочей молодежи.
Каждый вечер я в окружении тех, с кем, выражаясь их же языком, на одном гектаре срать бы не села. Уже в двенадцать лет я ненавидела мальчиков, приезжающих из провинций, толкущихся у техникумов, петэу. «Милая деревня…» – очень хорошо звучит в устах столичного поэта.
Все время разное количество учеников в классе. Преподают «Что делать?». Да-да, опять. Программа девятого и десятого классов обычной школы растянута здесь на три года. Ну вот они только за этот вопрос и взялись. В классе все приблизительно лет восемнадцати, но есть один дядька, он приходит, когда ему взбредет, лет тридцати пяти. Дядька! Я с такими дядьками еблась…
Ведут себя, как хотят. Встают, выходят, перебивают педагогов. Спросить если что хотят, так в голову не придет руку поднять – прямо с места орут. Мне обидно за учителей. За себя. Но я тихо сижу, стиснув зубы от злости, уговариваю себя отсиживать положенные мне часы. Ради бумажки. Ради проклятой бумажки, которая даст мне возможность… Вот именно – многоточие.
В седьмом классе нас хоть учили на машинке печатать на уроке труда. Так и назывался урок – «Труд». Но так недолго… А потом мы шили передники и готовили винегреты. Их мальчишки на переменке съедали. Их учили пилить и гвозди забивать. Учили бы нас иностранным языкам! Самим бы потом на пользу пошло – не надо было бы краснеть за всяких представителей, посылаемых за границу.
* * *
И в научно-исследовательском институте я нашла себе компанию. Мама бы сказала – «свинья всегда себе грязи найдет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Дверь. Опять оказались на чердаке. Благословен будь архитектор этих зданий, связанных между собой чердаками, переходиками, крышами, проходными дворами! Молча спустились по лестнице неизвестно куда выходящего дома. Выйдя из парадного, оказались на совсем другой улице. И вскоре увидели зеленый огонек приближающегося такси. Как в поезд, уезжающий в Сочи, мы вскочили в него.
33
Александр сам про себя сказал – счастливчик! С серебряной ложкой во рту родился. Его таки забрали в милицию после происшествия в больнице. Но отпустили. За неимением улик! Где их логика? Ведь и имя его у них было! Правая рука не знает, что левая делает. Через пару дней он, правда, был на приеме у помощника прокурора. Дама с мужской фамилией Желвакова выразила ему «восхищение» моей отчаянностью. Он ей не сказал, как мне потом, что, мол, какая тут отчаянность, правду девушка сказала. Ебется со всякими, но любит, получается, меня. Я стояла перед ним и чувствовала себя общипанной курицей. Бегает курочка по двору, вся такая в перышках, крылышках. И шеи у нее будто нет. Но на кухне, когда ее над огнем опаливают, эта шея вдруг оказывается такой длинной, синей и беспомощной. И голова на ней висит. Так же и у меня голова свисала и тряслась, будто на сломанной шее, когда я стояла перед ним.
Товарищ Желвакова потребовала у Александра справку с места работы. В неделю. Устроиться на липовую было бы глупо – они бы проверили и тогда уж точно присудили бы какой-нибудь срок. Сломали, сломали Александра. Я-то ладно. У меня вроде и прав никаких нет. Сама я так, конечно, не думаю. Права у меня появятся в шестнадцать, когда паспорт вручат. Но тут же и отберутся – общество сразу сделает меня равным своим членом. Равным со всеми, как все… Вот Александр равный теперь.
Двор с набережной канала Грибоедова. Совсем недалеко от моей второй школы. Из которой выгнали. Меня, в принципе, из обеих выгнали. После своей работы бегу к Александру. В подвальном помещении контора. Почти как детская комната милиции – в последнее время у меня только такие сравнения. Временный филиал научно-исследовательского института. Исследуют они что-то, связанное с атмосферой. В окне вижу спину Александра в свитере с седыми ворсинками. В этом свитере он уходил от меня в августе, в нем ходил он до поздней осени, нося под пиджаком, в нем же он душил меня.
И вот сидит в этом свитере… инженер. «Я сам себе хозяин! Я ебал все их организации в рот!» Да… Все же он устроился – график свободный. Посидит, ручечки черных приборчиков покрутит, в блокнотик что-то запишет, с дядьками бородатыми (вот, оказывается, не только художники с бородами, атмосферщики тоже!) посмеется и уйдет. Когда хочет. И придет, когда захочет. Все это временно. Группа готовится в экспедицию на остров Таймыр. «Да я уволюсь перед самой поездкой…» – я теперь и не думаю об этом. Финишная ленточка столько раз груди касалась, что теперь я живу каждым днем. Что будет, то и будет. Бритва, обмотанная в шелк, по шее – бжжжик!
Мы бежим к нему, скорее, пока мать его с работы не пришла. Все уже отработано. Пара поцелуев на диване. Встаем. Он раскладывает диван, и я уже полураздета. Несколько секунд у дивана – и мы ложимся на него. В процессе ласк и поцелуев заканчивается процесс раздевания. И в руке уже твердый член. Его рука между моих ног. Еще несколько минуток, чтобы внутри меня стало совсем мокренько, а его член – каменным. И вот я оседлала его, и мы несемся. Мой круп в его руках. Лошадь на коне. И грива разметалась и прилипла к потному лбу. Вверх – вниз, влево – вправо, как бы соскальзывая с седла. И глаза чуть приоткрыты и «да, сейчас! да, да… аааааа» сойдутся зрачками к носу. Звонок…
Захарчик и Дурак тоже работают. Их вызывали в местные отделения милиции. Дурак дал кому-то на лапу, и его оформили дворником. Он ходит на работу за зарплатой – 48 руб. в месяц. Захарчик работает осветителем в театре. Так же, как и Дурак, он работает! В прошлом году мать разыскала Володьку-баскетболиста, а теперь и этих вот всех… Захарчик посмеивается.
– Хорошо отделались! Ты, Саня, не смог бы быть бизнесменом за границей – женщины бы тебя погубили!
Людка не упустит момента подъебнуть Захарчика.
– А ты не смог бы из-за самого себя. И из-за своей мамочки. А по вам, влюбленные, надо боевик снимать! Написать сценарий – и в Голливуд отправить. Передать с каким-нибудь Мойшей, отъезжающим в Штаты виа Израиль. Или дипу в атташе-кейс засунуть. Это ведь не доски, контейнер не нужен…
Людку никуда не вызывают. У нее документы поданы на брак с иностранцем. Она панически ищет способов переправить хоть что-нибудь. Неважно даже, в какую страну – там, мол, документов для путешествия не надо. Захарчик слегка зол – она выуживает у него любую мелочь. Может, ревнует? Людка обещает ему найти француженку – «страшную-престрашную» – и прислать для фиктивного брака.
– Ты не коммерчески рассуждаешь, Людмила. Со страшненькой мне трудно работать будет. Она же поймет, что я вовсе не влюблен в нее, когда у меня не встанет. И придется ей башлять, а может, и валюту потребовать. Тебе же хуже! На эту валюту лучше в «Максим» в Париже сходить.
Мечты, мечты. Я должна бежать. Я ведь учусь. В школе рабочей молодежи.
Каждый вечер я в окружении тех, с кем, выражаясь их же языком, на одном гектаре срать бы не села. Уже в двенадцать лет я ненавидела мальчиков, приезжающих из провинций, толкущихся у техникумов, петэу. «Милая деревня…» – очень хорошо звучит в устах столичного поэта.
Все время разное количество учеников в классе. Преподают «Что делать?». Да-да, опять. Программа девятого и десятого классов обычной школы растянута здесь на три года. Ну вот они только за этот вопрос и взялись. В классе все приблизительно лет восемнадцати, но есть один дядька, он приходит, когда ему взбредет, лет тридцати пяти. Дядька! Я с такими дядьками еблась…
Ведут себя, как хотят. Встают, выходят, перебивают педагогов. Спросить если что хотят, так в голову не придет руку поднять – прямо с места орут. Мне обидно за учителей. За себя. Но я тихо сижу, стиснув зубы от злости, уговариваю себя отсиживать положенные мне часы. Ради бумажки. Ради проклятой бумажки, которая даст мне возможность… Вот именно – многоточие.
В седьмом классе нас хоть учили на машинке печатать на уроке труда. Так и назывался урок – «Труд». Но так недолго… А потом мы шили передники и готовили винегреты. Их мальчишки на переменке съедали. Их учили пилить и гвозди забивать. Учили бы нас иностранным языкам! Самим бы потом на пользу пошло – не надо было бы краснеть за всяких представителей, посылаемых за границу.
* * *
И в научно-исследовательском институте я нашла себе компанию. Мама бы сказала – «свинья всегда себе грязи найдет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51