Первый раз меня привела туда бабушка – в хореографический кружок. Я даже октябренком еще не была. Дальше – по переулку Гривцова и выхожу к Фонтанке. Заворачиваю налево, иду вдоль речки к мосту. На площади – Горисполком. У-у, тетка проклятая! Но вот – «Астория». Вкусный кофе делают там в баре. Как раз перед тем как потерять невинность, я откушала в «Астории» кофию. За «Асторией» бывший отель «Англетер». Бедный Сереженька Есенин! «Чтить метель за синий цветень мая, / Звать любовью чувственную дрожь…» Исаакиевский. Сквер. Сидели в сквере. Ебались на чердаке. Институт со львами.
В отделе копировщиц никто и не подозревает, что я племянница директора и что для меня придумали должность – ученица. А хули, государство не обеднеет, лишаясь сорока рублей в месяц! Начальница отдела – пресквернейшая бабища. Ни черта не делает целыми днями, а только ходит из одной комнаты в другую, шаркая тапками без задников. Рассказывает подробности из жизни своей дочери, только что вышедшей замуж. Ничего нового. Живут втроем в однокомнатной квартире.
Накалываю прошлогодний чертеж – я ведь ученица, ха-ха! – на доску. Отрезаю такого же размера кальку и накалываю ее сверху, сильно натянув.
– …То она – ах! то он – ах! И ворочаются и охают. Потом она – шмыг в ванну! Нальет воды на пол. И он потом в ванну – тоже весь пол замочит. И чего в ванну-то бегать? Пользовали бы тряпочку…
Во-во, все вы одинаковые – тряпочку!.. Тетки сидят, согнувшись в три погибели над досками. Они сдельно получают, вот и стараются побольше скопировать. Даже в столовку не ходят. Все с собой из дома приносят. Толстая всегда интересуется, кто что принес, и просит попробовать. Сама она в кастрюльках еду приносит.
Смазываю кальку специальным маслом. Из матовой она становится прозрачной. Макаю перо в тушь, стряхиваю на пол – весь пол в двух комнатах в кляксах. Прикладываю линейку к линии на чертеже и аккуратненько провожу пером по кальке. Теперь надо как-то умудриться отодвинуть эту линейку, чтобы линию не размазать. Но я, конечно, смазываю. По концам линии подтеки. Крылышки.
– …Нельзя же месяцами в одних и тех же брюках ходить! Это мужики могут. Она их бросила на кресло, так я смотрю – там аж засохло все! Ну, понятно, бабой стала. У нас там всегда чего-то…
Начальница поглядела на меня и замолчала. Я бы хотела дать ей доской по голове, вылить на нее тушь, чтобы она навсегда заткнулась. Что за дикость! Как ей не стыдно только? Никто ее не просит, сама рассказывает о ебле своей дочери. Прямо кайф ловит! Может, ночью их комнату освещает фонарь с улицы, и она, затаив дыхание, смотрит, как силуэты их движутся под одеялом. Они ведь точно одеялом укрываются! Даже посмотреть друг на друга не могут. А начальнице, наверное, завидно. Ее муж десять лет назад умер. Она десять лет не еблась?
Я ненавижу то, что я делаю. Я ненавижу, что я ничего не делаю. Никогда ведь я не стану копировщицей! Тоже мне, удружили, родственнички! И я ведь только четыре часа здесь. А если бы восемь? Да лучше завербоваться в экспедицию гeoлогическую! Поварихой. Пусть переебут все, но только не здесь. С десяти до шести, каждый день, всю жизнь! Кто тебя заставлял? Сама виновата. Могла бы учиться в нормальной школе, всего полтора года еще. А ты? Бросилась с головой в эту любовь свою, которая на волоске держится. Но я всегда оправдание найду. Спасибо, Окуджава: «Разве можно понять что-нибудь в любви…»
В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось – дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься.
Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно.
Подъезд был шикарный. С зеркалами. И как только сохранились? Все ведь портят. Мы поднимались наверх, на чердак. В голове мелькнуло несколько сценок – там, на чердаке, он убьет меня.
Нет. Там он собрал компанию, и они сейчас будут меня насиловать и бить. А он смотреть.
Дверь открыл бородатый Павел. Художник. Все художники бородатые. И этот, и Женя Рухин, который Сашкины иконы реставрировал. Это их форма, как у пионеров галстук, у ковбоев шляпа… В коридоре было темно. Павел шел вперед, освещая путь лампой на длинном шнуре. Несколько пустых комнат осветилось. А где же картины, если он художник?
Вот настоящий кабинет следователя. Александр сидел на высоком кресле, я на топчане, у него в ногах. В глаза мне прямо была направлена яркая лампа без абажура. Он пил коньяк. Приказал: «Рассказывай!» Что рассказывать? Я подумала, может, он кайф собирается словить от моего рассказа? Но нет, он собственник. Делиться не хочет. Моеоооо!
Он обзывал меня, несколько раз замахивался. Злые слезы блестели у него в глазах. «Может, я опять болен? Может, тебя наградили какой-нибудь скрытой формой сифилиса? Или ты уже успела подлечиться? Сссука!» Входил и выходил бородатый Павел. Просил: «Тише», – когда Александр со злого шепота срывался на крик. «Я должен тебя наказать!» Но мне не стало страшно. И я вспомнила, как так же он сказал о Гарике. Мне казалось, что я уже наказана. Раз не с ним, раз я виновница этих злых слез, этого шипящего «с» в слове «сука».
Еще несколько вскрикиваний, удар кулаком по столику, так что стаканчик подпрыгнул и выплеснул из себя коньяк. И тут же – удары в дверь. Вломились, вбежали. Сразу стало темно. Александр схватил меня за руку и потащил за собой по коридору, дальше, в квартиру. Быстро, не задевая ни за что, к дверям, о которых он, конечно, знал. И я только услышала его шепот: «Менты!»
Мы выскочили на чердак и, пригибаясь – балки очень низко были, – побежали. Еще одна дверь – и мы оказались на крыше. Сашке надо было жить во времена гангстеров, у него нюх на спасательные ходы и реакция бульдога. Мы добежали по плоской крыше до барьерчика – перегородка от другого дома или просто конец этого? Александр выглянул за барьер, перекинул через него одну за другой ноги и спрыгнул. Загремел металл. Я посмотрела вниз – два метра. И там стоял он и протягивал руки вверх. Ко мне! Я прыгнула. Мы пошатнулись, чуть не упав. Но он удержал нас, и мы опять побежали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
В отделе копировщиц никто и не подозревает, что я племянница директора и что для меня придумали должность – ученица. А хули, государство не обеднеет, лишаясь сорока рублей в месяц! Начальница отдела – пресквернейшая бабища. Ни черта не делает целыми днями, а только ходит из одной комнаты в другую, шаркая тапками без задников. Рассказывает подробности из жизни своей дочери, только что вышедшей замуж. Ничего нового. Живут втроем в однокомнатной квартире.
Накалываю прошлогодний чертеж – я ведь ученица, ха-ха! – на доску. Отрезаю такого же размера кальку и накалываю ее сверху, сильно натянув.
– …То она – ах! то он – ах! И ворочаются и охают. Потом она – шмыг в ванну! Нальет воды на пол. И он потом в ванну – тоже весь пол замочит. И чего в ванну-то бегать? Пользовали бы тряпочку…
Во-во, все вы одинаковые – тряпочку!.. Тетки сидят, согнувшись в три погибели над досками. Они сдельно получают, вот и стараются побольше скопировать. Даже в столовку не ходят. Все с собой из дома приносят. Толстая всегда интересуется, кто что принес, и просит попробовать. Сама она в кастрюльках еду приносит.
Смазываю кальку специальным маслом. Из матовой она становится прозрачной. Макаю перо в тушь, стряхиваю на пол – весь пол в двух комнатах в кляксах. Прикладываю линейку к линии на чертеже и аккуратненько провожу пером по кальке. Теперь надо как-то умудриться отодвинуть эту линейку, чтобы линию не размазать. Но я, конечно, смазываю. По концам линии подтеки. Крылышки.
– …Нельзя же месяцами в одних и тех же брюках ходить! Это мужики могут. Она их бросила на кресло, так я смотрю – там аж засохло все! Ну, понятно, бабой стала. У нас там всегда чего-то…
Начальница поглядела на меня и замолчала. Я бы хотела дать ей доской по голове, вылить на нее тушь, чтобы она навсегда заткнулась. Что за дикость! Как ей не стыдно только? Никто ее не просит, сама рассказывает о ебле своей дочери. Прямо кайф ловит! Может, ночью их комнату освещает фонарь с улицы, и она, затаив дыхание, смотрит, как силуэты их движутся под одеялом. Они ведь точно одеялом укрываются! Даже посмотреть друг на друга не могут. А начальнице, наверное, завидно. Ее муж десять лет назад умер. Она десять лет не еблась?
Я ненавижу то, что я делаю. Я ненавижу, что я ничего не делаю. Никогда ведь я не стану копировщицей! Тоже мне, удружили, родственнички! И я ведь только четыре часа здесь. А если бы восемь? Да лучше завербоваться в экспедицию гeoлогическую! Поварихой. Пусть переебут все, но только не здесь. С десяти до шести, каждый день, всю жизнь! Кто тебя заставлял? Сама виновата. Могла бы учиться в нормальной школе, всего полтора года еще. А ты? Бросилась с головой в эту любовь свою, которая на волоске держится. Но я всегда оправдание найду. Спасибо, Окуджава: «Разве можно понять что-нибудь в любви…»
В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось – дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься.
Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно.
Подъезд был шикарный. С зеркалами. И как только сохранились? Все ведь портят. Мы поднимались наверх, на чердак. В голове мелькнуло несколько сценок – там, на чердаке, он убьет меня.
Нет. Там он собрал компанию, и они сейчас будут меня насиловать и бить. А он смотреть.
Дверь открыл бородатый Павел. Художник. Все художники бородатые. И этот, и Женя Рухин, который Сашкины иконы реставрировал. Это их форма, как у пионеров галстук, у ковбоев шляпа… В коридоре было темно. Павел шел вперед, освещая путь лампой на длинном шнуре. Несколько пустых комнат осветилось. А где же картины, если он художник?
Вот настоящий кабинет следователя. Александр сидел на высоком кресле, я на топчане, у него в ногах. В глаза мне прямо была направлена яркая лампа без абажура. Он пил коньяк. Приказал: «Рассказывай!» Что рассказывать? Я подумала, может, он кайф собирается словить от моего рассказа? Но нет, он собственник. Делиться не хочет. Моеоооо!
Он обзывал меня, несколько раз замахивался. Злые слезы блестели у него в глазах. «Может, я опять болен? Может, тебя наградили какой-нибудь скрытой формой сифилиса? Или ты уже успела подлечиться? Сссука!» Входил и выходил бородатый Павел. Просил: «Тише», – когда Александр со злого шепота срывался на крик. «Я должен тебя наказать!» Но мне не стало страшно. И я вспомнила, как так же он сказал о Гарике. Мне казалось, что я уже наказана. Раз не с ним, раз я виновница этих злых слез, этого шипящего «с» в слове «сука».
Еще несколько вскрикиваний, удар кулаком по столику, так что стаканчик подпрыгнул и выплеснул из себя коньяк. И тут же – удары в дверь. Вломились, вбежали. Сразу стало темно. Александр схватил меня за руку и потащил за собой по коридору, дальше, в квартиру. Быстро, не задевая ни за что, к дверям, о которых он, конечно, знал. И я только услышала его шепот: «Менты!»
Мы выскочили на чердак и, пригибаясь – балки очень низко были, – побежали. Еще одна дверь – и мы оказались на крыше. Сашке надо было жить во времена гангстеров, у него нюх на спасательные ходы и реакция бульдога. Мы добежали по плоской крыше до барьерчика – перегородка от другого дома или просто конец этого? Александр выглянул за барьер, перекинул через него одну за другой ноги и спрыгнул. Загремел металл. Я посмотрела вниз – два метра. И там стоял он и протягивал руки вверх. Ко мне! Я прыгнула. Мы пошатнулись, чуть не упав. Но он удержал нас, и мы опять побежали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51