Да вот хотя бы незаконная охота – статья сто шестьдесят шесть – один год.
Ну и прочее. Почему же ваш друг не работает? До сих пор мучает травма головы? Да и остальные ваши и его друзья безработные. И Виктор Г…, и Захар В… У них тоже травмы?
Все знает. Виктор – это же Дурак. А В… – Захарчик. При неожиданном обыске люди первым делом стараются избавиться от записной книжки. Чуть ли не съедают ее, если выкинуть некуда. Я что же, тоже должна съесть свои книжки от матери? Во все она лезет! Борец за равенство!
– Вы знаете, я не считаю своими друзьями людей, которых видела несколько раз в жизни. Я и фамилий-то их не знаю. И кто это сказал, что при знакомстве надо трудовую книжку спрашивать?
Прокурор уже не слушает меня. Вкладывает мою бумажку в папку. Не очень толстая, но со всевозможными листочками, справками с печатями. На одном из них я узнаю материн почерк. Доносчица!
– Ну, мы закончим беседу на этом. Вы можете идти. Он встает, подает мне пальто. Мне неловко, тем более я смотрю на него сверху вниз.
– Привет Александру Иванычу. Наверняка я с ним вскоре увижусь. Да, и скажите, что он должен быть вам очень благодарен. Всего наилучшего.
Выхожу из кабинета и быстренько иду на лестницу. Никто меня не видел. Сейчас меня начнут доебывать материны сотрудницы. Работают всю жизнь на одном и том же месте, все друг о друге знают. Придешь на работу с темными кругами под глазами, а они тут же и заключат – неполадки дома.
Как только я вхожу, мать хватает пальто. Видела меня единственная врачиха. Но у нее сыночек только и ошивается у метро Маяковская, а там, как известно, одни наркомы. Так что ей нечего сказать. У матери план составлен. Теперь она ведет меня в женскую клинику. У нее даже номерок есть.
– Пусть проверят. Черт знает, что там с тобой! И на обследование в больницу положат. Не будешь по улицам шляться. Как раз до школы и побудешь там. Может, задумаешься над своей жизнью всерьез.
Недаром она на одном месте столько работает – все ее знают, все устроить могут.
Как же мерзко! Мать даже из кабинета врача не выходит, когда я взгромождаюсь на гинекологическое кресло. Отворачивается только и ногти свои покусывает. А врачиха, пизда старая, засунула в меня «зеркало» и комментирует: «Да, маточка увеличена. Видимо, перед менструацией, да?» Тут же, по просьбе мамаши, звонит в клинику, договаривается о моем прибытии туда. И на мать поглядывает подозрительно. Будто она только что в ее пизду глядела.
– Мама, зачем ты лазишь в мои записные книжки, тетрадки? Ты как собака-ищейка, сыщик! И тебе не стыдно? У тебя разве в юности секретов не было от матери?
Мы стоим на остановке трамвая.
– Я жалею, что слишком поздно стала это делать. Может, я смогла бы предупредить весь этот кошмар, заглянув в них раньше. И теперь нам не надо было бы краснеть перед людьми.
– Ты сама виновата в этом «кошмаре». Никто тебя о помощи не просил. Все страдают теперь из-за тебя!
Я смотрю на нее краем глаза – у нее в глазах слезы. Что она плачет? Сама все устроила. Мы, действительно, как две прокаженных с ней.
– Я пешком домой пойду. Не волнуйся, я домой, домой пойду!
Я смотрю, как она садится в трамвай. Не оглядываясь, ссутулившись, со слишком маленькой сумочкой для ее роста…
Я, наверное, всегда преувеличивала достоинства своей матери. Смотрела на нее все свое детство с открытым ртом. С годами реальность свое взяла – еще одна слабая женщина, посвятившая всю свою жизнь детям, сама из себя ничего не представляющая. Теперь она в панике – надежд, лет стольких потраченных, дети не оправдывают! Но какая же она дура! Думала, школа ей поможет?! С директрисой она поделилась, с милицией, с прокурором! Эта ее вера в коллектив меня коробит. У меня, слава Богу, прошло увлечение организацией людей в группы. Каких людей? Никому никакого дела нет до других! Каждый о своей жопе только беспокоится. Между двумя людьми отношения разваливаются из-за нежелания и страха брать на себя ответственность. А она на коллектив рассчитывает. Свою бы личную жизнь лучше устраивала. Где ее муж? – объелся груш. Вот именно – Валентин прекрасно живет на даче с грушевыми деревьями, а она одна.
29
На втором этаже дома, в котором я живу все свои пятнадцать лет, женская больница. Каждый день я ходила мимо этих окон в школу. Даже когда прогуливала, портфель надо было забросить в Зосино парадное под лестницу, а оно как раз напротив больницы. И возвращаясь из школы, я шла мимо этих окон.
К тому времени дня под окнами обязательно стоял мужик или сразу два, что делало это жутко комичным – оба они были заняты одним и тем же. Привязывали к веревочкам, спущенным бабами в цветастых халатах из окон, мешочки. Если сетки, то демонстрировали прохожим содержимое – апельсины, банки с соками, консервы. Потом баба тащила веревку вверх, и она обязательно цеплялась свертком за карниз. Тут всегда начиналась перебранка – он кричал ей, что она не так тянет, она орала ему, что не так привязан мешок. Когда передача наконец была у бабы, она скрывалась на некоторое время – видимо, проверяла содержимое. Если оставалась довольна, то бросала мужику записочку и махала рукой, если нет – ругала его из окна дураком и бездарью, желающим, чтобы она померла здесь с голоду… И зимой, и летом мужики стоят в этом переулочке с двухсторонним движением, троллебусной линией, магазинами «Вино» и «Бакалея» и сберегательной кассой.
Служебный вход в больницу в нашем парадном. Так что я даже пальто не надеваю – спускаюсь с матерью лифтом на первый этаж, поднимаемся на один пролет вверх: я в халате с мешочком в руках, мать в костюме. Проходим по коридорчику мимо кухни в приемную. Мать все знают, бумажки оформлены, меня ждут – «пока, мама»… Я всегда знала, что это женская больница, – одно время это был роддом, – но одно дело знать, а другое – попасть в нее.
Пиписысу, оказывается, надо брить! Медсестра дает мне станочек – хорошо, что сама должна это делать. В кабинете низенькая ванна. Медсестра включает воду, дает мне мыло – «встань, как подмываешься». Можно подумать, что все это делают одинаково, будто есть закон для этого. Поразмыслив, я ставлю одну ногу на дальний край ванны. Приседаю. Получается раскаряка. «Внутри сбрей, в промежности», – сестра подсказывает. Осторожненько надо, не порезать бы мою пиздусю. Я-то обрадовалась, хотела все волосики сбрить – хоть посмотреть на нее голенькую, с одиннадцати лет не видела. Но теперь уж неудобно, придется оставить дурацкую челочку.
Записав мой вес, давление, сестра спрашивает, есть ли у меня к чему-нибудь аллергия. Я бы сказала ей, но боюсь, меня и отсюда выгонят. Так что я помалкиваю. Она ведет меня через коридоры к палате.
Пять баб лежат, полусидят в койках. Шестая, между окном и дверьми, свободная – моя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51