И я бы не хотела ее иметь. То, что она бы мне сообщила, не оставило бы меня спокойной.
Мама стоит у темно-зеленых портьер в карточных сердцах, закрывающих большие белые двери «моей» комнаты. Моя в кавычках, потому что вовсе это не моя комната. Когда с нами жил мой брат Серега, то мы спали здесь втроем. Я на раскладном кресле, а мать с Валентином на раскладном же диване. Сергей спал в бабушкиной комнате.
Потом он ушел в армию, потом он женился. Валентин не приезжает сюда больше. Мать переселилась в бабкину комнату. Я теперь сплю здесь одна. «Моя» комната.
– Если бы ты была влюблена… Я бы поняла, не думай, что я ханжа какая-то. Ты бросаешься от одного увлечения к другому. Зачем ты тратишь столько своей энергии и времени на них? Ты даже не задумываешься, кто они – твои увлечения. И я ведь не договариваю.
Я сажусь за пианино.
– Знаешь, эту прелюдию Шопена один француз, Серж Гинзбург – жуткий наркоман, алкоголик и развратник – адаптировал и записал в исполнении своей жены. Очень сексуально.
Мне моя мама кажется сексуальной. Она садится в кресло. Странно, я никогда их – мать с Валентином – не слышала. Ведь только что подумала, что она сексуальна, и в то же время не могу представить себе мою маму… Я вот даже себе стесняюсь сказать – мою маму ебущейся. Моя мама?!
В той старой коробке из-под обуви я нашла клятвы-стихи моему отцу. Мама клялась ему в любви и в том, что он был и навсегда останется единственным, незаменимым. Мой отец умер, когда мне было два дня. Мне всегда стыдно ехать на кладбище. А мать вот уже четырнадцать лет ездит. С цветами, с маленьким деревцем. И в сумке всегда лопатка, совок, кисточки с краской… Я хожу вокруг чужих могил и стесняюсь сесть на скамейку возле отцовской.
– Я спою тебе песню, которую сама сочинила.
– Конечно, спой, доченька. Может, я из нее что-то пойму о тебе.
Валентин, дядя Валя, никогда не стал мне отцом.
* * *
Без пятнадцати девять утра мать входит в комнату. Ей уже на работу.
– Наталья, чтобы сегодня вечером – дома! Понятно?
Понятно. Я смотрю на нее с дивана. Она, наверно, долго заснуть не могла – мешки под глазами. Думала, небось, что она не так сделала, когда упустила, проглядела меня?
Ольга, конечно, раньше одиннадцати не придет. И вообще – она, может, там уеблась с итальяшками. Они, как грузины, любят блондинок. А Ольга не знает, кого любит. И на днях сказала, что не знает, испытывает оргазм или нет. И меня все пытала – а ты, а ты? Мне в последнее время неохота с ней откровенничать. А она очень любит вдаваться в подробности. И как она его член сначала пальчиками перебирала, как чувствовала набухающие веночки, и как осторожненько языком лизнула самую головку, и потом только, когда он вздрогнул, взяла весь в рот. У Ольги маленький рот. И зубы передние выпирают немного. Неужели хуй помещается в ее рот? По ее собственному признанию, она предпочитает ебаться. Стоя на коленках, и чтобы он держал ее за жопу. Она обижается, когда после очередного ее рассказа я улыбаюсь и молчу, а не посвящаю ее в свои постельные приключения.
4
– Алло. Говорит Александр.
– О, добрый день.
Надо же, телефон где-то раздобыл…
– Я не думаю, что он останется добрым для тебя. Предчувствую, что ты ничего не знаешь.
– Ах, как в театре!
– Надеюсь, ты не закричишь бис на эпилог: вы наградили меня гонореей, дорогая.
– ?…
– Триппером, может, ясней для тебя.
– Я не понимаю…
– Хули тут не понимать, еб твою…
– Но я не знала!
– Конечно, откуда тебе знать! Ебешься со всеми подряд!
– Я тебя тоже не знала…
– За это ты одарила меня трипаком?!
– Но мы ведь даже …
– Бля, не надо фонтаны спермы извергать, чтобы заразиться! Короче, через два часа жду тебя в саду напротив Елисеевского. Третья скамейка справа. Не придешь – пожалеешь! Поняла?
– Да. Но…
«Ту-ту-ту-ту-ту…»
Зачем? Он собирается убить меня. В саду?… Что же это такое произошло? Ничего не соображая, хожу по комнате. Провожу рукой по клавишам незакрытого с вечера пианино. Туда – прллл. Обратно – прррл. Туда… Обратно – бамс! В голове какая-то каша – на колени перед царицей Грузии, Мцыри, Гарик…
Я открываю сервантик – на нижней полке навалены блокнотики, тетрадки, вырезки из журналов и несметное количество бесплатных медицинских брошюрок, приносимых матерью с работы. «В помощь занимающемуся аутогенной тренировкой», «Мигрень и борьба с нею», «Личная гигиена женщины», «Венерические заболевания»! Боже ты мой, Венера – блядь…
Совсем не надо, чтобы Ольга пришла сейчас. Но она приходит – с туфлями, с шарфом.
– Номера в «Ленинграде» – говно. С «Европейской» не сравнить.
Я почти не слушаю ее. Три дня как раз прошло. И женщина может об этом не знать. Неужели Гарик знал и ебал меня? Мерзкий грузин! Ебал меня своим больным хуем!
– Такой мокренький. Я в жизни не ебалась с гондоном. Интересно сначала было, но потом неприятно – как что-то неживое в тебе…
Почему я должна верить этому хую Иванычу? Может, он на мне отыграться хочет за кого-то?
– Они, наверное, боятся русских баб. А может, за границей все с гондонами ебутся, может, так принято?
Почему у нас так не принято? Не было бы таких историй… Но Ольга же сказала, что неприятно… Да и из отечественных презервативов можно боты делать – выдержат. В брошюрке написано: «срочно обратиться в кожно-венерологический диспансер». Как я туда могу обратиться?! В четырнадцать лет?
– Давай споем Зосину любимую. Ну-у, давай!
Я-таки сажусь за пьяно. С ума сойти можно! «Мне мама гитару подарила, когда на свет родилась я. И часто-часто говорила – смотри, смотри же, дочь моя!» Вот именно.
Когда Ольга уходит, я плачу. Почему с ней такого не случилось? Можно подумать, что я родилась с гонореей! Меня ведь заразили. А Ольгу никто не заразил. Вот я сейчас одеваюсь, смотрюсь в зеркало, а во мне – зараза. Гонорея.
* * *
Напротив Елисеевского – Екатерининский сад. Вот она стоит – царица. А вокруг любовники. Ничего себе памятничек. У нее, интересно, была гонорея? Она вроде даже с конем еблась… Сажусь на третью скамейку справа. В аллее никого, только голуби прожорливые шастают.
И вот он идет. На меня. Какой красивый костюм на нем. Цвета ртути. Ни один нервик на лице не дрогнет. Как танк, идет.
– Ну, что скажешь?
Мне стыдно смотреть на него. Я смотрю в землю, истоптанную голубями.
– Что молчишь? Я с тобой, кажется, разговариваю?
Эта фраза напоминает маму. Или папу, которого нет.
– Я… Я очень сожалею о случившемся… А зачем ты меня позвал?
– Дура набитая! Для твоего же блага и позвал. Другой бы на моем месте тебе голову открутил!
– Ты разве не собираешься этого сделать?
– Хули толку мне с твоей пустой головы?!
Всем что-то нужно от другого, толк какой-то.
– Куда ты лезешь? Сидела бы со своими сверстниками… Слава богу, что я слишком пьян был позавчера, чтобы ехать с бабой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Мама стоит у темно-зеленых портьер в карточных сердцах, закрывающих большие белые двери «моей» комнаты. Моя в кавычках, потому что вовсе это не моя комната. Когда с нами жил мой брат Серега, то мы спали здесь втроем. Я на раскладном кресле, а мать с Валентином на раскладном же диване. Сергей спал в бабушкиной комнате.
Потом он ушел в армию, потом он женился. Валентин не приезжает сюда больше. Мать переселилась в бабкину комнату. Я теперь сплю здесь одна. «Моя» комната.
– Если бы ты была влюблена… Я бы поняла, не думай, что я ханжа какая-то. Ты бросаешься от одного увлечения к другому. Зачем ты тратишь столько своей энергии и времени на них? Ты даже не задумываешься, кто они – твои увлечения. И я ведь не договариваю.
Я сажусь за пианино.
– Знаешь, эту прелюдию Шопена один француз, Серж Гинзбург – жуткий наркоман, алкоголик и развратник – адаптировал и записал в исполнении своей жены. Очень сексуально.
Мне моя мама кажется сексуальной. Она садится в кресло. Странно, я никогда их – мать с Валентином – не слышала. Ведь только что подумала, что она сексуальна, и в то же время не могу представить себе мою маму… Я вот даже себе стесняюсь сказать – мою маму ебущейся. Моя мама?!
В той старой коробке из-под обуви я нашла клятвы-стихи моему отцу. Мама клялась ему в любви и в том, что он был и навсегда останется единственным, незаменимым. Мой отец умер, когда мне было два дня. Мне всегда стыдно ехать на кладбище. А мать вот уже четырнадцать лет ездит. С цветами, с маленьким деревцем. И в сумке всегда лопатка, совок, кисточки с краской… Я хожу вокруг чужих могил и стесняюсь сесть на скамейку возле отцовской.
– Я спою тебе песню, которую сама сочинила.
– Конечно, спой, доченька. Может, я из нее что-то пойму о тебе.
Валентин, дядя Валя, никогда не стал мне отцом.
* * *
Без пятнадцати девять утра мать входит в комнату. Ей уже на работу.
– Наталья, чтобы сегодня вечером – дома! Понятно?
Понятно. Я смотрю на нее с дивана. Она, наверно, долго заснуть не могла – мешки под глазами. Думала, небось, что она не так сделала, когда упустила, проглядела меня?
Ольга, конечно, раньше одиннадцати не придет. И вообще – она, может, там уеблась с итальяшками. Они, как грузины, любят блондинок. А Ольга не знает, кого любит. И на днях сказала, что не знает, испытывает оргазм или нет. И меня все пытала – а ты, а ты? Мне в последнее время неохота с ней откровенничать. А она очень любит вдаваться в подробности. И как она его член сначала пальчиками перебирала, как чувствовала набухающие веночки, и как осторожненько языком лизнула самую головку, и потом только, когда он вздрогнул, взяла весь в рот. У Ольги маленький рот. И зубы передние выпирают немного. Неужели хуй помещается в ее рот? По ее собственному признанию, она предпочитает ебаться. Стоя на коленках, и чтобы он держал ее за жопу. Она обижается, когда после очередного ее рассказа я улыбаюсь и молчу, а не посвящаю ее в свои постельные приключения.
4
– Алло. Говорит Александр.
– О, добрый день.
Надо же, телефон где-то раздобыл…
– Я не думаю, что он останется добрым для тебя. Предчувствую, что ты ничего не знаешь.
– Ах, как в театре!
– Надеюсь, ты не закричишь бис на эпилог: вы наградили меня гонореей, дорогая.
– ?…
– Триппером, может, ясней для тебя.
– Я не понимаю…
– Хули тут не понимать, еб твою…
– Но я не знала!
– Конечно, откуда тебе знать! Ебешься со всеми подряд!
– Я тебя тоже не знала…
– За это ты одарила меня трипаком?!
– Но мы ведь даже …
– Бля, не надо фонтаны спермы извергать, чтобы заразиться! Короче, через два часа жду тебя в саду напротив Елисеевского. Третья скамейка справа. Не придешь – пожалеешь! Поняла?
– Да. Но…
«Ту-ту-ту-ту-ту…»
Зачем? Он собирается убить меня. В саду?… Что же это такое произошло? Ничего не соображая, хожу по комнате. Провожу рукой по клавишам незакрытого с вечера пианино. Туда – прллл. Обратно – прррл. Туда… Обратно – бамс! В голове какая-то каша – на колени перед царицей Грузии, Мцыри, Гарик…
Я открываю сервантик – на нижней полке навалены блокнотики, тетрадки, вырезки из журналов и несметное количество бесплатных медицинских брошюрок, приносимых матерью с работы. «В помощь занимающемуся аутогенной тренировкой», «Мигрень и борьба с нею», «Личная гигиена женщины», «Венерические заболевания»! Боже ты мой, Венера – блядь…
Совсем не надо, чтобы Ольга пришла сейчас. Но она приходит – с туфлями, с шарфом.
– Номера в «Ленинграде» – говно. С «Европейской» не сравнить.
Я почти не слушаю ее. Три дня как раз прошло. И женщина может об этом не знать. Неужели Гарик знал и ебал меня? Мерзкий грузин! Ебал меня своим больным хуем!
– Такой мокренький. Я в жизни не ебалась с гондоном. Интересно сначала было, но потом неприятно – как что-то неживое в тебе…
Почему я должна верить этому хую Иванычу? Может, он на мне отыграться хочет за кого-то?
– Они, наверное, боятся русских баб. А может, за границей все с гондонами ебутся, может, так принято?
Почему у нас так не принято? Не было бы таких историй… Но Ольга же сказала, что неприятно… Да и из отечественных презервативов можно боты делать – выдержат. В брошюрке написано: «срочно обратиться в кожно-венерологический диспансер». Как я туда могу обратиться?! В четырнадцать лет?
– Давай споем Зосину любимую. Ну-у, давай!
Я-таки сажусь за пьяно. С ума сойти можно! «Мне мама гитару подарила, когда на свет родилась я. И часто-часто говорила – смотри, смотри же, дочь моя!» Вот именно.
Когда Ольга уходит, я плачу. Почему с ней такого не случилось? Можно подумать, что я родилась с гонореей! Меня ведь заразили. А Ольгу никто не заразил. Вот я сейчас одеваюсь, смотрюсь в зеркало, а во мне – зараза. Гонорея.
* * *
Напротив Елисеевского – Екатерининский сад. Вот она стоит – царица. А вокруг любовники. Ничего себе памятничек. У нее, интересно, была гонорея? Она вроде даже с конем еблась… Сажусь на третью скамейку справа. В аллее никого, только голуби прожорливые шастают.
И вот он идет. На меня. Какой красивый костюм на нем. Цвета ртути. Ни один нервик на лице не дрогнет. Как танк, идет.
– Ну, что скажешь?
Мне стыдно смотреть на него. Я смотрю в землю, истоптанную голубями.
– Что молчишь? Я с тобой, кажется, разговариваю?
Эта фраза напоминает маму. Или папу, которого нет.
– Я… Я очень сожалею о случившемся… А зачем ты меня позвал?
– Дура набитая! Для твоего же блага и позвал. Другой бы на моем месте тебе голову открутил!
– Ты разве не собираешься этого сделать?
– Хули толку мне с твоей пустой головы?!
Всем что-то нужно от другого, толк какой-то.
– Куда ты лезешь? Сидела бы со своими сверстниками… Слава богу, что я слишком пьян был позавчера, чтобы ехать с бабой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51