– Почему мой?.. Твой он, твой... Он же тебя притащил сюда... у тебя с ним шуры-муры?..
– Да ты что-о, Павел Петрович?.. Я не такая дура, чтоб со стариком... Правда, раза два заходила к нему по делу...
– Ну да, писали докторскую...
– Я вам не вру...
– Фарафонов – шут, притворщик, волокита, праздный человек, картежник, балагур и пустозвон цековской выковки с подагрическими ножками и холодным сердцем. Это для нас с вами, для несведущих – маска... А так-то о-о-о! Он – умный и ловкий игрок по-крупному, человек связей, а значит, мировой связник меж своими, усердный работник интернационала, скорпион, жалящий коварно и наверняка. Где Фарафонов обнаружится, там обязательно жди худой истории. Вот нынче он укатил в святые места, а значит, днями оттуда придут дурные вести...
– Ну вы нарисовали портрет, Павел Петрович. Прямо жуть... Какой-то Дориан Грей, честное слово. Тогда зачем привечаете его? Фарафонов наверняка от вас чего-то хочет. Может, выведывает тайны для мирового интернационала? Ведь вы так много знаете о дворцовых интригах... Говорят, сейчас на этой информации сшибают огромные бабки.
– Что, вам захотелось легких денег? А зря... Что сказать о нем? Старый, донельзя изношенный человек, плотно окруженный мелкими людишками, чрезмерно честолюбивый, безбожный, мстительный, легко возбудимый, подозрительный и вспыльчивый, даже по-бабьи истеричный, интриган, но по-русски взбалмошный, гуляка и выпивоха, не лишенный ума и дарований человек, который хозяевал на великой русской земле, как в своей вотчине... Короче: партийный барин, из грязи да в князи, каких большинство было в ЦК, лентяй и неук, для него лучший мыслитель и шут, как и для всего политбюро, юморист Хазанов, тот – что из «калинарного техникума»... Вот и весь наш бывший царь в общих чертах. Моя Марьюшка его называла «серый валенок...» Что я еще знаю? Да ничего и не знаю толком и знать не хочу. Если бы я знал чуть больше иль был соучастником подковерных сражений, то уж навряд ли выскочил бы оттуда, как пробка из шампани... Ибо по их стайной ссученности стал бы своим в доску, а своих они не выгоняют, но устраняют иль устраивают при хлебной должности... Все как в незабвенные времена... И слава богу, что вытурили, не пустили в земной рай хлебать черную икру из фарфоровой тарелки большой серебряной ложкой, чем похваляется наш друг Фарафонов... Знаешь, Марфа, человек, который вскарабкивается на властные высоты, чтобы стать наместником Бога на земле, с каждой ступенькой неумолимо падает в душе на ту же самую ступеньку от жесткости и вынужденного цинизма. И ничего с этим не поделать, ни-че-го, ибо приходится с заступом шагать по судьбам и засыпать ямки. Вот так... А на самом верху, когда все перед тобою ниц, в уши цвиркают соловьи, на серебряном блюде пред тобою лежат золотые наливные яблочки, и все вокруг живет для тебя и во имя твое, вдруг заместо души в груди обнаруживается зияющая пропасть, которую уже не замостить, и одиночество... Никто тебя не любит, не жалеет, но лишь все завидуют. И единственно, что скрашивает жизнь, – это воспоминания и телячьи котлетки благоверной супруги Наины Иосифовны... Честное слово, мне его жалко. На что душу-то свою променял, эх!.. Рвался к власти внешней, чтобы внутренне упасть и уже не подняться.
– Вы, наверное, давали подписку о неразглашении?..
– Да ничего я не подписывал...
Я навострил уши, чтобы понять, что делает гуманитарная девочка в моей комнате; может, подослали порыться в бумагах, выведать мои мысли и настрой, де, не затеваю ли я пакости против властей, не задумал ли для рынка паскудную исповедь о Дворце, кои во множестве наводнили столицу, и одна лживей, бессовестней другой. Уж слишком привязчива Марфуша, и любовное одеяло тянет совсем в другую сторону от постели... А может, это я не слишком охоч до азартных игр и постоянно строю отступные маневры?.. Но что можно выведать у меня? Каких особых тайн можно вызнать, если я всегда чурался их, своей прямотой суждений отпугивая дворцовых стряпчих и тем невольно превращая себя в белую ворону... Чем прямее, правдивее изъясняется человек, тем лживее он кажется для неискренних людей, тем угрюмее его обитание. Странный был этот бездельный разговор через стену, совсем не к месту, выпытывающий и холодный, словно бы собрались два коварных фармазона на встречу и, чтобы не обнаружить себя, чтобы не высказать лишнего глазами, мимикой и жестами, затаились по разным углам для беседы, а после, так и не повидавшись, разминутся: она – в форточку, как московская ведьма, он – в вентиляционную решетку, как голодный нетопырь.
– Я вам не верю... Вы боитесь мне взглянуть в глаза, спрятались на кухне. Что, мы так и будем сидеть как две вороны?..
– По-моему, мы очень хорошо сидим, – слукавил я. – Мирно потолковали про политику и разбежались. – Голос мой предательски дрогнул. Я прислушался, за стеною словно бы глухо скреблась мышь. Это Мата Хари, наверное, фотографировала мои записи об антисистеме сбоев... – Да и зачем я вам, неудачник? Жизнь моя не удалась, катится под откос...
– Господи, да я от вас ничего и не хочу! С чего вы взяли, что я от вас что-либо хочу? – раздраженно, с близкой слезою в голосе выкрикнула Марфа. – Вам ли плакать? Стыдитесь! Если, по-вашему, даже вы, профессор, неудачник, то кто же тогда я – гуманитарная барышня с книжных свалок, с головою набитой всякой чепуховиной? Может, я одного хочу, чтобы вы меня пожалели... Почему только о себе, о себе... Все мужики – эгоисты. Один Дориан Грей притащил сюда и бросил. Видишь ли, ему нужны девочки беленькие, икряные, чтобы грудки как козьи рожки. У-у, скотина! И вы, Павел Петрович, такой же, ничем не лучше. Утешитель... Да ну вас... Как вы мне все надоели, честное слово!
Голос у гуманитарной барышни поднялся высоко, с вызовом, почти с ненавистью, и сломался. Куда-то вдруг делся в ее представлении мой высокий градус, из белого ангела я в одну минуту превратился в черного петухана, крикливого и взбалмошного, испуганно вопящего в ночь: де, жив я, жив курилка!.. Сейчас Марфа готова была сорваться в истерику, в ту пропасть искреннего бабьего отчаяния, откуда вызволить чрезвычайно трудно. Надо было спасать перезревшую в одиночестве девочку, ставить на виски примочки, а на сердце лить елей. Я наполнил рюмки (эх, падать в бездну, так очертя голову), принакрыл лимонными дольками и обреченно побрел в комнату, готовый утешать и утешаться и в этом своем смирении находить особенную ядовитую сладость.
Моя одинокая прелестница сидела на диване, вызывающе задрав ноги, юбка всползла высоко на бедра, открыв черные прозрачные колготки, а вспыхивающий взгляд с волчьими искрами и зазывные воспламененные губы были обращены в мою сторону, словно бы Марфуша с минуту на минуту подгадывала меня, знала, что я непременно явлюсь пред ее очи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186