И, внимательно посмотрев на меня, тоняво протягивая голосом, сникая, обмирая на высоких верхах, добавила участливо: – Мы все уже стоим во вратах ада, чувствуем его дыхание, но уверяем себя, что ада нет...
– Потому что уже прижились к аду и хотим урвать кусочек счастья на земле, даже в таких скотских условиях, не уповая на вечное небесное блаженство...
Я давно, со смерти Марьюшки, не видел соседку и потому несколько растерялся, задержал Татьяну в прихожей и невольно перекрыл ей дорогу. Таня, вытягивая любопытно шею, как гусыня, прилежно оглядывала квартиру, надеясь найти в ней свой интерес, и видно было, как с каждой минутою возбуждение угасало на ее лице. Я сразу догадался, кого гостья желала бы видеть...
– Проходите, Таня. Надеюсь, у меня-то еще не ад?..
– Ну что вы, Павел Петрович, – со всхлипом засмеялась гостья, и упругие ресницы затрепетали, будто попала в глаза слезинка. – Вы скажете так скажете... У вас елеем пахнет, ладаном.
Я смутился, понял слова гостьи как насмешку, невольно перевел ее слова наоборот: «У вас блудом, скверною пахнет...» Уступил дорогу, провел гостью на кухню.
– Вы один? – с недоверием спросила Татьяна.
– А с кем же мне быть?
Гостья неуверенно пожала плечами, серые разбежистые глаза оставались печальны. Я невольно заметил, что Татьяна сильно изменилась за зиму, она как бы посуровела, обстрогалась лицом. Крупнее стали скулы, вылупились матовые, приопаленные вешним солнцем щеки, на лбу просеклись морщины, и в обочьях легли коричневые тени. Какая-то гнетея, нужда иль долгая забота оставили на всем виде несмываемый отпечаток грусти, который уже нельзя зашпаклевать никакими снадобьями. Прежде густые, с вихрами на затылке волосы были обрезаны под «нулевку», и головка сразу стала крохотной, подростковой, словно бы Таню Кутюрье только что выпустили из заразной палаты...
– Что с вами, Таня? Где ваши чудесные волосы? Вы болели?.. – посочувствовал я, указывая на голову.
– А кто теперь не болеет, Павел Петрович? – Таня комкала в ладони какую-то бумагу, словно держала в горсти вещую птицу. – Вы же сами говорите, что мы живем в аду. И значит – больные. В аду здоровых нет, как вы понимаете. А больные – все одинокие. – Женщина пошерстила на выпуклой макушке щетину, отливающую черненым серебром, кисло улыбнулась. – Нет, я-то здоровая, меня орясиной не завалить... Так нынче модно... Мы, бабы, дуры; бабы – стайные существа, в одиночку летать не могут... Куда одна, туда и другая... Все эти притирки, примочки, мази, лосьоны нам они нужны? Да пропади они пропадом, век бы не знала, деньгам один перевод. Все для вас, мужиков, стараемся, чтобы завлечь, затянуть в свою постель на собачьи пляски... И белье итальянское, и французские духи, и всякие шиншиллы – все для вас, а вы нос воротите. Нам бы закрыться наглухо, чтобы от шеи до пят – футляр, броня... Вот бы заметались, забегали песики. А мы все нараспах, как в морге... Ковыряйся, лапай: вот грудь моя, вот сердце... Поганое время – время бесстыдных сук и грязных кобелей... Секс – помойка... Как ни натирайся, а запах помойки... – Она дурашливо потянула носом, призакрыла глаза. – У вас совсем другой воздух: стариной пылью пахнет, мышами, умными книгами, свечой, неубранной посудой... Значит, вы залучили не стайную птицу, редкую по нашим временам... Дуры – бабы... Мне куда приятнее потом пахнуть, я люблю, когда здоровый пот от мужика, а не кошачья французская вонь. А я вот, пустоголовая, волос не пожалела, последнюю свою красоту с плеч долой... Потому что тоже – стайная курица, в Париж хочу, русской портнихе Париж насулили... Много Парижу... Там обещаны слава, деньги, Европа под ноги ковром, евреи, жулики, прохиндеи, лесбиянки, отрава... Оставлю Катузова в России, пусть дополняет победный список... Ой, Павел Петрович, простите, ради Бога... Какую чушь порю... У вас, говорят, красивая жена... Покажите ее мне, не прячьте. Вы ее храните в сундуке? Катузов так хвалил, так хвалил, аж слюна на губах пузырями, как простокваша. Я ему говорю: Катузов, не заглядывайся, не подавись чужой костью... – Татьяна, сбиваясь, перескакивая с мысли на мысль, задевала многие слои нынешней жизни, перетряхивала внешнее, не касаясь их глубины, словно боялась замолчать и окончательно упасть духом. Слушая Кутюрье, я вдруг невольно вспомнил Марфиньку. Эти женщины одной шмелиной породы, им завещано судьбою порхать с цветка на цветок, они не умеют говорить в простоте, и каждое слово у них вписывается в свою мозаичную картину, которую никогда не докончат. Только Кутюрье живет в стыде, а Марфинька этот стыд где-то в пути порастрясла.
– Что вы, Танечка... Кто вам такое наболтал? Да нет у меня никакой жены. Еще не выросла.
– Но была же? Катузов, увидев, голову потерял... Какая, говорит, грудка.
– Была, да сплыла...
Мне вдруг польстило, что Марфиньку так высоко оценили, а я ее вытолкнул за порог в чужие руки.
– Не переживайте, Павел Петрович, – сказала Татьяна, нервно теребя в горсти бумагу. – Может, и зря вам говорю... Но Бог вас пасет. У вас вон и венчик серебряный над головою...
– Да не переживаю я. С чего вы взяли? И не венчик над головою, а стариковская лысина, едва принакрытая последним цыплячьим пухом. – Татьяна без нужды заманивала в туманную интрижку, и я невольно смутился, опустил взгляд в стол. Видимо, у меня такой дурацкий, шутовской вид, что каждой женщине хочется взять надо мною верх и поиграть в бирюльки. Глаза у гостьи вдруг заблестели, заискрились, крохотная обещающая улыбка зависла в петельках губ, и я, Павел Хромушин, снова почувствовал себя как пегая гончая на заячьей тропе...
– Но этот пух отчего-то пощупать хочется. Волосы у вас, как у ребенка... – Татьяна протянула руку с намерением погладить меня по голове, и я в испуге невольно отшатнулся, покраснел...
– Для вас мужики – это баловные дети, которых вам хочется как плюшевых игрушек. Поласкал – и швырь в угол на забвение.
– Зря вы так на женщин, Павел Петрович... Вас, наверное, крепко обидели?
– Ну, а то? С неделю, Танечка, жил, как в раю. Бога молил каждый день: Господи, всемогущий, продли мне такое счастие на долгие годы. Значит, был рай-то на земле, был, пока люди не научились убивать друг друга из прихоти.
– Хорошо, что вы не успели привыкнуть... Я вашу женщину случайно знаю. Она в кругах бомонда известна как дорогая жрица любви. Очень дорогая... К ней большая очередь...
– Да ладно врать-то, – сердито отмахнулся я, но умом сразу поверил словам Кутюрье.
– А зачем мне врать? Какую прибыль имею с того? Ну не знаю, не знаю... Давайте не будем об этом...
Я догадывался, из каких темных омутов вынырнула в мою постелю обавница-прелестница, что не Богом послана ко мне в утешение, но дьяволом в грешную усладу истомившейся плоти; и чем беспутнее была бы та женщина, тем желаннее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186