то лещевое юрово в бронзовых доспехах клином двинулось с противной, темной еще стороны под заветренный берег, в щетинистый осотник, на песчаные подводные гривки, на камешник, на прогретые отмелые места. А с излуки, наискось струи, уже спешило другое стадо. Навстречу ему, нарушая строй, выскочил табунок серебряных подлещиков и давай взметываться из реки, творя особенный игривый шум и сполох. Река, кажется, закипела, камыш во всех сторонах зашатался, запоходил, принагнулся под невидимым ветром, повсюду загремело, зашлепало, будто все деревенские бабы сошлись к заводи, чтобы палками излупить замасленные мужние порты...
Заглядевшись, егерь прозевал Зулуса. Тот по-хозяйски широко, без всякой робости, работая веслом, вдруг выплыл из тростниковой стены, обогнул кипящее лещевое юрово и погнал его в притопленные у излуки сети, гулко табаня и хлыща по воде жестяной банкой, прибитой к жерди.
– Не спеши, Тема, не спеши, – урезонивал себя Гаврош. – С поличным возьму собаку... Сучий потрох, теперь тебе не отвертеться, собачий кал...
Гаврош калил себя и вместе с тем странно медлил, выжидал чего-то, вроде бы побаивался, хотя Зулус уже давно зачалил веслом снасть из глубины и сейчас деловито пыхтел, выпутывая из ячеи улов. Он не спешил, не оглядывался, не трусил, словно вел урок на домашней усадьбе: весь мир вокруг принадлежал ему, и только ему, и не сыскалось бы сейчас, наверное, такой силы, способной помешать рыбаку.
– Вытряхайся из лодки, – решившись, зашипел на меня Гаврош.
Я растерянно оглянулся. Куда тут вытряхаться, если круто вверх по откосу всползал непролазный, цепкий шатер из всякой поречной дурнины, туго перевитых кустов ежевики, смороды, шиповника и малинника, и только споднизу, у самой кромки воды, прорастал травяной клоч, к которому и прижалось наше суденко. Я недоуменно пожал плечами: что делать, братцы, с чужого воза, коли прикажут, и посреди болота слезешь. И, как цапля, умостился на кочке, уцепившись за черемховый отвилок, покрытый влажным бархатистым лишаем.
Гаврош вытолкнулся из тайного прикрова и поплыл наперерез. Мне оставалось только беспомощно наблюдать из своего неожиданного укрытия, как лихорадочно погоняет Гаврош лодку, рассыпая вороха брызг, сгорбившись на нашести, будто ястреб, как, полуобернувшись, поначалу испуганно встрепенулся Зулус, а потом стал лихорадочно сметывать сети с рыбою в ладный, крашенный в голубую краску челнок с надписью по борту «Тоша», и, видя, что убегать поздно, стал поначалу неохотно, лениво угребаться в сторону, наверное, размышлял, что дальше делать и как выкручиваться из обстоятельств.
– Стой, стой, зараза! – заорал Гаврош, налегая на веселко: его непослушная душегубка шла тяжело, сваливаясь с борта на борт и зарываясь носом в воду. По днищу, еще больше сбивая остойчивость лодчонки, перекатывалась вода. – Стой, собака, стрелять буду!..
– Попробуй стрельни, идиот!.. Кишка тонка!.. – с веселой дрожью в голосе откликнулся Зулус. Каждое слово далеко отзывалось по реке.
– И стрельну, и стрельну!.. А ну суши весла!.. Поймаю, наручники вздену!..
– Не надорвись, гаденыш!..
Зулус, решившись утекать, наддал пуще накось заводи, стремясь уйти за темнеющую излуку, где Проня ветвилась на десятки проток и ручьевин, густо обнизанных камышами: там-то его не сыскать... Его длинный челн, задравши высоко нос, походил на пирогу. Весло о двух лопастях сновало в воздухе, как мотовильце у пряхи... Разве сладить Гаврошу с природным рукодельным мужиком, который и черта в гроб заколотит, и уху сварганит в резиновом сапоге, если припрет, и врагу своему бестрепетной рукою сунет в порты гранату. Пока все походило на вздорную игру, которую каждый хотел выиграть иль перетянуть на себя, оставшись при своих интересах. Как говорится в народе: «Украл, не поймали – Бог подал. Украл, поймали – судьба подвела». Я следил за погонею, и мои симпатии сметывались то к Гаврошу, то к суровому афганцу. Мне было жаль обоих, и было непонятно, отчего с таким непокорством и злом сродники вели эту вражду.
Уже развиднелось, солнышко умылось, накатив на вершины поречных дубрав, отражение его слепяще вспыхнуло в реке, будто всплыл со дна слиток кипящей мартеновской стали, небо очистилось от ночного туска, день обещался быть добрым. Согласие и мир насылал Господь на землю, а эти двое природных людей, не слушая Спасителя своего, зачем-то отчаянно ратились в худых душах, не ведая любви... Кто-то наверху, начальствующий, сочинил для русских безнадежные, гибельные обстоятельства, и они, заплутавшие и покинутые, обреченные на тоскливое выживание, разделенные властью на две супротивные стороны, уже сами должны были искать выхода.
Что-то обоюдотемное творилось на моих глазах, но я не мог рассудить, заставить враждующих опамятоваться, ибо сам, как стреноженный, застыл на травяном клоче, судорожно ухватившись за черемуховый сук.
– Ну, проклятый Зулус, перед Богом ответишь на праведном суде! – вдруг нелепо вскричал Гаврош, прежде никогда не осенивший лба, не вспоминавший библейских заповедей и навряд ли знавший их. И что вдруг нашло на егеря? Из каких нетей всплыло сокровенное, что мы прячем, таим в себе от людей на крайний случай?
Сквозь кружево листвы я увидел, как Гаврощ, с досадою бросив в лодку весло, нагнулся за ружьем, ухватил за шейку приклада, резко потянул к себе, чтобы выстрелить навскидку... Может, в воздух, лишь для острастки, чтобы Зулус испугался и бросил дурить? Ведь с властями не шутят... Дальше совершалось что-то непоправимое, как в замедленном кино...
Гаврош напрасно торопился, он был слишком возбужден и рассержен, а злость в таких случаях – дурной помощник: это дьявола каприз, и не иначе. Куда бы делся от него Зулус, да еще при свидетеле?
Валкая посудина качнулась, ружье споткнулось стволами о дощатый набой и, описав дугу, вылетело из рук за борт. Гаврош подался следом, пытаясь перехватить, и душегубка перевернулась. Гаврош вскинулся над водою, в отчаянии вздернул руки, будто погрозил Зулусу, еще раза два показывалась в реке голова, вдруг откуда-то подул ветер, лодку запарусило и скрыло тонущего от меня. Зулус, смоля цигарку, наклонился над бортом, всматривался в Проню, будто подгадывал, откуда появится егерь, чтобы прижучить его веслом.
– Федор, спасай! – хрипло закричал я, Не сдержавшись, выскочил из скрытни и неожиданно по грудь ушел в лещевый омут. Возглас мой дрогнул от холода и дал петуха. – Ради бога, спаси! Весло хоть протяни, будь человеком!..
– Он не человек, а пес цепной, мент поганый... Даже хуже мента... Вот ты и плыви, вшивый профессор, и спасай, а я воды шибко боюся! – откликнулся Зулус. – Да, кажется, уже все, опоздали! – Голос его невольно осекся. – Спекся твой мент!
Зулус не удивился, увидев меня, и не напугался:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186