.. «Вот ведь – и девка-то молодая, а и ее душу небесный пыл окатил, помянула Христа, не позабыла», – с умиленным удивлением подумал я и как бы сделал чудесное открытие, неожиданное для меня... Но каким-то странным и вместе с тем забавным показался мне телефонный разговор; казалось бы, живем ведь через коридор, в трех шагах, долго ли постучать в дверь и позвать на чай, но тут потребовалось звонить, объясняться, а значит, Катузовы решили блюсти особый, столичный чин отношений, суховато-сдержанный, когда даже близкие соседи не могут просто так заглянуть, скуки ради. Без особого приглашения – ни ногой... Мне бы следовало отказаться, показать свою спесь; я же всмотрелся в полумрак дальнего угла комнаты, где лежала Марьюшка, представил долгий унылый вечер – и согласился...
У Поликушки праздновали жильцы Катузовы и Федор Зулус, а вернее, что Поликушка был в гостях у постояльцев, сидел за столом порывисто-нервный, словно бы забежал на минутку, спеша куда-то по неотложным делам. В горсти вместо неотлучной ветошки была розовая салфетка, и старик, скомкав ее, то бросал подле тарелки, то придирчиво расправлял на коленях. Как показалось, Поликушка не особенно и обрадовался мне, будто мне предстояло увидеть его позор, дескать, отставили от хозяйства, а теперь держат милостиво за приживальщика. К профессору же все поклончивы, профессора чтят, ловят каждое слово, заглядывают в глаза, словно бы птица высокого полета ненароком залетела в дом, надо удержать ее подольше, а потому все прочие гости теперь пойдут за второй сорт, за высевки, за плевелы и шелуху, и их самочувствие никого не взволнует. Я знал, как обычно болезненно ревнив Поликушка, как любит заглядывать в лицо собеседнику, чтобы убедиться, что над ним не смеются, не держат за придурка и вешалку для костюма. Высоко вздернутые брови, багровые щеки и фасеточные глаза говорили, что старик еще ждет с враждебной стороны (от работников ада) какой-то гнусной перетыки, и потому побаивается привыкнуть к праздной жизни, когда все докучные заботы можно возложить на другие плечи, словно бы заехал однажды в санаторий, и никто уже не предложит съезжать, гуляй-де как кот по сливкам, и мышей не надо ловить: напоен, накормлен, отглажен, почищен.
Я огляделся. Голые безголовые чучелки Татьяны Кутюрье стояли в углах комнаты, как стражи дома на часах, значит, Катузовы завладели квартирой. Стол, не особенно обильный по нашим дням, был пока не разорен, значит, ждали меня, – самонадеянно решил я.
– Павел Петрович, решите наш спор! Мужики сцепились – не разнять! – Высокий, натянутый, как струна, голос Кутюрье всхлипнул и оборвался, словно ему недостало силы жить.
Ага, вот по какой нужде позвали-то... Теперь понятны гипертонический румянец у Поликушки и презрительно вздернутая голова Катузова. Едва успели заселиться, а уже нашла коса на камень...
– А чего он скажет? Его самого выпнули отовсюду, потому что наш профессор живет прошлыми химерами, – язвительно сказал Катузов. Он был в белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, и длинная шея, как у доисторического ящура, готова была надломиться, крутой кадык бился под кожею, словно туда попала мыша. – Только идиоты живут преданиями и старые бабки, у которых в голове мох и навоз.
Я проглотил намек, но сам себе заметил в уме, что Катузов, судя по фамилии, – человек мелкий: ни богу свечка, ни черту кочерга, с серединки на половинку, ни Кутузов и ни Картузов. Мне стало жаль портниху Горбачеву, что она повязала судьбу с таким вертопрахом: в любовном томлении запнулась о полено, а решила, что это золотой ларчик с секретным замочком... Я, наверное, был несправедлив к Илье, и всему причиной – эта непонятная ревность, вдруг снова вспыхнувшая во мне, словно бы этот мелкий, недостойный человек обманом завладел моей дорогой вещью. Мысленный блуд не отпускал меня даже в Христов день. Ужо гореть в аду-у!..
– Вы все работники ада, – снова взвился Поликушка и взбренчал вилкою по хрустальной рюмке, заработанной еще в прежние, райские времена. – Еще с райских времен затесались к нам, а теперь перекрасились в три цвета! Ответь мне, товарищ Катузов, а где ваш партийный билет?
– Я не такой дурак... и в партии не состоял.
– Вот-вот, у него все дураки... Он и в партии не состоял. Теперь надо издать молитвослов массовым тиражом размером с партийный билет, чтобы такие, как ты, носили его на груди. Пусть прожигает сквозь, как соляная кислота.
– А я тут при чем? – Катузов скривил губы, пушистые серые глаза налились стужею: он никак не мог понять старого дурака. – Ему твердят про шишки, а он поминает пышки... Какие пышки, ка-кие-е?! Вся страна горбатила с утра до ночи, а ездили за колбасой в столицу. За молоком в шесть утра очередь занимали. Чубайс-то, по большому счету, прав. Коммунисты профукали великую страну, а сейчас всех окунают в красивые сказочки, как в кипящее молоко. Шкура с души сползает...
– А при том! Да-да, при том. – Поликушка снова издал хрустальный звон. И на этот малиновый, такой ласковый каждому распьянцовскому уху, зов явился из кухни Зулус, горделиво неся в объятиях приличную стеклянную баклажку литров на пять.
– Сам гнал, – сказал Зулус горделиво, словно не слышал бури за столом. Ловко наполнил посуду душистой самогоночкой. Хрусталь, позабытый в серванте еще с Клавдиной смерти, вдруг ожил и заискрился, испуская голубоватый огонь, будто в рюмки насыпали по горсти бриллиантов. – По единой не повредит...
– Но и ума не добавит, – продолжил я.
Татьяна благодарно посмотрела на меня, как на спасителя.
– За Христа-то и умереть можно! – воскликнул Зулус, подымая посудинку. – А уж выпить – сам Бог велел в такой день. Рай... ад... В рае все места заняты, мне сообщили вчера. В аду – великая революция. Кочерги и мешалки поменяли на метлы... Ихнему президенту дали пинкаря, и те, кто пришлись не ко двору, метнулись к нам в Россию. И пусть живут, у нас места всем хватит.
Я вдруг поразился красноречию Зулуса, сейчас и сам Фарафонов потускнел бы, окажись за столом.
– Папа, ты бы еще бочку с вином прикатил сюда...
– А почто нет? Вечер долгий, глотки луженые, брюхо глубокое... Пока-то от головы до краника прольется... А вода дырку всегда найдет. Давай, ребятки, все разом выдохнем – и оп-ля! Первачок – живой огонь! Не дышитя, не дышитя... И сразу огуречиком, огуречиком. Сам гнал, сам солил. – Зулус выпил красиво, картинно отставя локоть и жеманно оттопыря мизинец. У пьющих мужиков на Руси тоже есть свои неумирающие из века обычаи, которые идут по поколениям закоренелых пьяниц... Сейчас заторопит пирующих, де, между первой и второй пуля не должна пролететь... Первая – колом, вторая – соколом и т.д. Потом – за присутствующих дам, и обязательно по-гвардейски, стоя, навытяжку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186