— Если ваш государь считает, что гетман Богдан и все запорожское войско — подданные российской державы, то пусть он велит Богдану…»
— Знать не хочу я Богдана! — в раздраженьи перебил боярин. — С Богданом по всей земле бушует холопское беснование: видал ли ты сам Богдановы хлопские толпы? Не воины — рвань! А атаманов их видел — Сирка да других? Хоть сейчас всех в Разбойный приказ да на дыбу!..
У Степана сильно забилось сердце при этих неожиданных, полных ненависти к украинцам словах воеводы. Он затаил дыхание, чтобы не выдать себя и не упустить ни слова.
— Коли совсем стереть польское шляхетство с лица земли, то каков образец дадим мужикам?! Али наша держава чиста от мятежных людишек?! — продолжал боярин.
— Воровских людей везде будет! — живо откликнулся дьяк.
— Вот то-то и я говорю тебе, думный. Богдан мужикам да всяким худым людишкам пораспустил вожжи, да и сам не чает того, что из экого дела выйдет! Разошлись крушить польскую шляхту. А с польской покончат, так захотят весь дворянский род сокрушить под корень… А мы повинны подальше Богдана видеть. Вдруг у нас на Дону да и выскочит экий же шиш, как Богдан. Мужиков туда набежало довольно. Он их соберет, да и пойдет наши вотчинки шарпать!
— Да что ты, боярин, спаси Христос! На Дону не статочно. Ведь в Малорусской Украине русские люди под Польшей томятся. Богдан их к единству призвал за православную веру.
— Эх, Алмаз Иваныч, короткая твоя память! — досадливо перебил дьяка боярин. — А на кого в Козлове да в Курске, в Москве да во Пскове вставали? Тоже русские, православные люди! Нет, думный! Я мыслю, как Афанасий Лаврентьич: нам надо во что бы то ни стало, хоть уступить панам, а с Польшей мириться, покуда порядок в ней до конца не порушен. Ты послушай, великим постом у меня был случай. Подходим с войском к маентку какого-то пана. Пограблено все, пожжено, и пан со своею паней вдвоем висят на воротах. А польские хлопы — ко мне с хлебом-солью, без шапок стоят на коленях. Я их спрошаю: казаки, мол, были? Молвят: «Ниц, пане боярин. То мы, польские хлопы, сами маенток спалили и пана повесили сами». — «За что же вы его?» — «Пшепрашам, бо пан был бардзо лютый. Богато грошей тягал и хлеба, плетьми бил и чеботом в зубы». Я им: «Да как же вы, пся крев, дерзнули на пана?! Ведь сам господь бог указует хлопам покорность!» Ну, я тотчас велел всех мужеска пола тех хлопов тут же повесить и деревню пожечь, чтобы другим неповадно было вставать на шляхту. А ты вот мне, думный, скажи: по-твоему, что же, за церковь Христову те польские хлопы встали?! К добру ли такая притча?..
Кровь прилила к голове Степана, гудела в ушах…
Восстание польских хлопов против своих панов было не в редкость, и нечему было тут удивляться, если взглянуть на бледные лица крестьянских детей, на драное платье и нищие хаты крестьян, которым жилось под своими единоверными и единоплеменными панами нисколько не лучше, чем православным украинцам.
Боярин и думный дьяк проходили мимо Степана, удалялись и возвращались вновь. Иногда они подходили к фонтану, журчавшему между цветущих яблонь, шелест воды заглушал их слова, но потом они опять приближались.
«Так вот оно как! Так вот оно как! — задыхаясь от негодования, думал Степан. — О правде кричат, за веру Христову зовут проливати русскую кровь, а сами лишь о боярской корысти и мыслят… Не за русский народ, не за правду и не за силу нашей державы хлопочут бояре… Панов, собаки, спасают — таких панов, как и сами бояре… Чем они лучше панов?!»
Ночные собеседники скрылись в покоях панского дворца, а Степан все сидел на дерновой скамье. Из головы не шла сожженная боярином деревня, повешенные в отместку за злобного пана польские восставшие хлопы.
«Схватили бы хлопы боярина да заодно на березу — вот-то бы складно!» — думал Степан. Он не заметил, как погасла свеча в последнем окне дворца и начало рассветать. «Не больно-то складно! — остановил казак свою думку. — Тут как раз и наехал бы Стенька с казацким дозором. Увидел бы, что польские хлопы боярина весят, да гаркнул дозору: „Лупи их, латинское племя! Боярина нашего чуть не сгубили ляхи!“ Куды там, да нешто я слушать стал бы, что там поляки бормочут?! Да хоть и стал бы, сказал бы: „Над вашим паном — ваша воля, а наших бояр мы весить вам не дадим. Руки коротки!“ Вот тебе правда! Бедному человеку правды добиться нелегкое дело…»
Степан не видел, что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней мгле явственней выступили девически нарядные яблони, а панский дворец отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно, что одинокая жаба не признала в нем человека, выскочив из-за куста, — шлеп-шлеп! — приблизилась к нему и, словно в задумчивой неподвижности, уставилась на него своими выпученными буркалами…
Легкий ветерок, примчавшийся вдруг откуда-то, зашумел в листве, заглушил соловьев и лепет фонтана, и Стенька, будто проснувшись, услышал невдалеке крик петухов.
«Время смене», — подумал Степан. Он поднялся со скамьи и пошел вдоль пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей.
Пыль над дорогой
Солнце палило жарко. Сохла земля, и над дорогами завивалась пыль. Скакали гонцы от послов в Москву. Из Москвы и из Киева — к месту посольских съездов. Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и куда-то передвигались.
— Братцы, куда путь?
— Воеводы ведают.
По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли пушки…
— Тянут к домам. Не долог и наш черед, — говорили среди казаков.
Из густого облака пыли мелькнули казацкие пики, высокие и косматые бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня.
Как со черна-черна, братцы, ерика,
Под азовски башни, братцы, каменны
А и грянули, братцы, десять тысяч казаков —
Запорожских, донских, волжских, яицких…
Казаки сбежались толпой к дороге на эту всем знакомую песню о взятии Азова и азовском осадном сидении.
Как спужались, испужались татаровья,
Ускочили они, братцы, из азовских стен.
Да покинули они пушки медные,
Зелье-порох да, братцы, и золоту казну… —
подхватили казаки у дороги.
Стенька увидел крестного. Тяжелый и важный в боевом доспехе, на темно-гнедом коне, ехал он избоченясь и вместе с другими казаками удало подпевал густым и звучным, как медь голосом.
Поравнявшись с донцами, прибывшая станица спрянула со своих коней, и все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев.
— Крестный! — крикнул Степан.
Корнила обернулся на голос, взглянул на лица окружавших его казаков, посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул.
— Крестный, аль ты меня не признал? — смеясь, повторил Стенька.
— Постой, борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
— Знать не хочу я Богдана! — в раздраженьи перебил боярин. — С Богданом по всей земле бушует холопское беснование: видал ли ты сам Богдановы хлопские толпы? Не воины — рвань! А атаманов их видел — Сирка да других? Хоть сейчас всех в Разбойный приказ да на дыбу!..
У Степана сильно забилось сердце при этих неожиданных, полных ненависти к украинцам словах воеводы. Он затаил дыхание, чтобы не выдать себя и не упустить ни слова.
— Коли совсем стереть польское шляхетство с лица земли, то каков образец дадим мужикам?! Али наша держава чиста от мятежных людишек?! — продолжал боярин.
— Воровских людей везде будет! — живо откликнулся дьяк.
— Вот то-то и я говорю тебе, думный. Богдан мужикам да всяким худым людишкам пораспустил вожжи, да и сам не чает того, что из экого дела выйдет! Разошлись крушить польскую шляхту. А с польской покончат, так захотят весь дворянский род сокрушить под корень… А мы повинны подальше Богдана видеть. Вдруг у нас на Дону да и выскочит экий же шиш, как Богдан. Мужиков туда набежало довольно. Он их соберет, да и пойдет наши вотчинки шарпать!
— Да что ты, боярин, спаси Христос! На Дону не статочно. Ведь в Малорусской Украине русские люди под Польшей томятся. Богдан их к единству призвал за православную веру.
— Эх, Алмаз Иваныч, короткая твоя память! — досадливо перебил дьяка боярин. — А на кого в Козлове да в Курске, в Москве да во Пскове вставали? Тоже русские, православные люди! Нет, думный! Я мыслю, как Афанасий Лаврентьич: нам надо во что бы то ни стало, хоть уступить панам, а с Польшей мириться, покуда порядок в ней до конца не порушен. Ты послушай, великим постом у меня был случай. Подходим с войском к маентку какого-то пана. Пограблено все, пожжено, и пан со своею паней вдвоем висят на воротах. А польские хлопы — ко мне с хлебом-солью, без шапок стоят на коленях. Я их спрошаю: казаки, мол, были? Молвят: «Ниц, пане боярин. То мы, польские хлопы, сами маенток спалили и пана повесили сами». — «За что же вы его?» — «Пшепрашам, бо пан был бардзо лютый. Богато грошей тягал и хлеба, плетьми бил и чеботом в зубы». Я им: «Да как же вы, пся крев, дерзнули на пана?! Ведь сам господь бог указует хлопам покорность!» Ну, я тотчас велел всех мужеска пола тех хлопов тут же повесить и деревню пожечь, чтобы другим неповадно было вставать на шляхту. А ты вот мне, думный, скажи: по-твоему, что же, за церковь Христову те польские хлопы встали?! К добру ли такая притча?..
Кровь прилила к голове Степана, гудела в ушах…
Восстание польских хлопов против своих панов было не в редкость, и нечему было тут удивляться, если взглянуть на бледные лица крестьянских детей, на драное платье и нищие хаты крестьян, которым жилось под своими единоверными и единоплеменными панами нисколько не лучше, чем православным украинцам.
Боярин и думный дьяк проходили мимо Степана, удалялись и возвращались вновь. Иногда они подходили к фонтану, журчавшему между цветущих яблонь, шелест воды заглушал их слова, но потом они опять приближались.
«Так вот оно как! Так вот оно как! — задыхаясь от негодования, думал Степан. — О правде кричат, за веру Христову зовут проливати русскую кровь, а сами лишь о боярской корысти и мыслят… Не за русский народ, не за правду и не за силу нашей державы хлопочут бояре… Панов, собаки, спасают — таких панов, как и сами бояре… Чем они лучше панов?!»
Ночные собеседники скрылись в покоях панского дворца, а Степан все сидел на дерновой скамье. Из головы не шла сожженная боярином деревня, повешенные в отместку за злобного пана польские восставшие хлопы.
«Схватили бы хлопы боярина да заодно на березу — вот-то бы складно!» — думал Степан. Он не заметил, как погасла свеча в последнем окне дворца и начало рассветать. «Не больно-то складно! — остановил казак свою думку. — Тут как раз и наехал бы Стенька с казацким дозором. Увидел бы, что польские хлопы боярина весят, да гаркнул дозору: „Лупи их, латинское племя! Боярина нашего чуть не сгубили ляхи!“ Куды там, да нешто я слушать стал бы, что там поляки бормочут?! Да хоть и стал бы, сказал бы: „Над вашим паном — ваша воля, а наших бояр мы весить вам не дадим. Руки коротки!“ Вот тебе правда! Бедному человеку правды добиться нелегкое дело…»
Степан не видел, что звезды в небе померкли, что в дымной предутренней мгле явственней выступили девически нарядные яблони, а панский дворец отражает в окнах красный отсвет утренней зорьки. Казак сидел так неподвижно, что одинокая жаба не признала в нем человека, выскочив из-за куста, — шлеп-шлеп! — приблизилась к нему и, словно в задумчивой неподвижности, уставилась на него своими выпученными буркалами…
Легкий ветерок, примчавшийся вдруг откуда-то, зашумел в листве, заглушил соловьев и лепет фонтана, и Стенька, будто проснувшись, услышал невдалеке крик петухов.
«Время смене», — подумал Степан. Он поднялся со скамьи и пошел вдоль пруда к хате садовника будить отдыхавших товарищей.
Пыль над дорогой
Солнце палило жарко. Сохла земля, и над дорогами завивалась пыль. Скакали гонцы от послов в Москву. Из Москвы и из Киева — к месту посольских съездов. Русские полки получали приказы от воевод, снимали свои становища и куда-то передвигались.
— Братцы, куда путь?
— Воеводы ведают.
По дорогам двигалась пешая рать, скакали тысячи конников, куда-то везли пушки…
— Тянут к домам. Не долог и наш черед, — говорили среди казаков.
Из густого облака пыли мелькнули казацкие пики, высокие и косматые бараньи шапки. С ветром через ржаное поле долетела родная, казачья песня.
Как со черна-черна, братцы, ерика,
Под азовски башни, братцы, каменны
А и грянули, братцы, десять тысяч казаков —
Запорожских, донских, волжских, яицких…
Казаки сбежались толпой к дороге на эту всем знакомую песню о взятии Азова и азовском осадном сидении.
Как спужались, испужались татаровья,
Ускочили они, братцы, из азовских стен.
Да покинули они пушки медные,
Зелье-порох да, братцы, и золоту казну… —
подхватили казаки у дороги.
Стенька увидел крестного. Тяжелый и важный в боевом доспехе, на темно-гнедом коне, ехал он избоченясь и вместе с другими казаками удало подпевал густым и звучным, как медь голосом.
Поравнявшись с донцами, прибывшая станица спрянула со своих коней, и все пошли громко здороваться да искать между казаками знакомцев.
— Крестный! — крикнул Степан.
Корнила обернулся на голос, взглянул на лица окружавших его казаков, посмотрел на Степана и продолжал искать в толпе того, кто его окликнул.
— Крестный, аль ты меня не признал? — смеясь, повторил Стенька.
— Постой, борода, погоди! Али ты мне не крестный батька, а крестник?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152