..
— Вот напомнил! — встрепенулся в усмешке Афанасий Лаврентьевич. — Намедни приехал к нам веницейский купец — попередить хотел прочих за поташом: у них стекольное дело, и лета ему недосуг уже дожидаться… У них-то зимы никогда не бывает. И нос отморозил… Государь указал своему лекарю пользовать веницейца. Тот сказал: нос будет цел, только на всю жизнь малинова цвета станет. Вот корысть до чего довела купца!
— Мой батюшка, царство небесно, хоть не морозил нос, а, как вишенье, красен был у него, — заметил хозяин.
— Вино пил?
— Мимо рта не носил. Не по-нашему, чаркой — ковшами пивали! А небось иноземцы так-то не могут? — спросил с любопытством князь Никита, считая, что с гостем по мере возможности надо беседовать об иноземных делах.
— Против наших донских казаков на свете нет пьяниц. Вот пьют так уж пьют! — ответил Ордын-Нащокин. — Да, кстати сказать, князь Никита Иваныч, неладно там вышло-то с пьяными казаками. Ты их из тюрьмы отпусти, да того. Харитошку, что ли, и тоже придется ныне спустить, — внезапно сказал гость, — по закону — раз он на Дону побывал, то казак!
Одоевский почувствовал, что багровеет. Кровь кинулась ему в голову. Косой левый глаз пополз куда-то в дальний угол, а правый уставился мимо гостя на хитрый бухарский узор рытого настенного ковра.
«Так вот зачем ты приехал!» — понял Одоевский и покраснел до шеи. На висках у него вздулись жилы…
Все пошло от того, что у него из нижегородской вотчины убежал мастерок канатного прядения Мишка Харитонов, которого гость по ошибке назвал Харитошкой. Проворный и горячий, Федя Одоевский тотчас сам снарядился в погоню за беглым с пятерыми холопами. Они не успели схватить беглеца прежде, чем он оказался на самом Дону, а когда настигли, то силой связали и вывезли с Дона. Двое донских казаков, встретясь в степи, хотели отбить у них пленника; завязалась свалка, пальба из мушкетов. Один из заступников беглеца оказался застрелен Федором Одоевским, а чтобы спутать следы и укрыться от преследования донских «воров», Федор не велел до времени везти Мишку домой, а отправил его с троими холопами в Москву, на расправу к отцу… Никита Иванович не остерегся держать его вместе со всеми в тюрьме. И вот один из тюремных сидельцев, выйдя на волю, встретился на московских торгах с казаками зимовой станицы и рассказал им, что в Земском приказе сидит человек, насильством увезенный с Дона. Подвыпившие казаки стали громко браниться, называя Одоевского изменною рожей и сущим разбойником. Казаков-ругателей тотчас схватили земские и притащили в приказ. Никита Иванович их указал засадить в тюрьму, а Мишку держал в подвале в своем доме.
Царский любимец теперь потребовал освободить не только двоих казаков, но вместе и беглого мужика…
Левый глаз Одоевского медленно, нехотя возвращался из дальнего угла и, наконец, с тупой ненавистью уставился прямо в лицо гостя.
— Не пущу! Краше — насмерть замучу! — упрямо и злобно сказал Одоевский. Как ни хотел он почетно принять гостя, но подобной обиды снести не мог. Он даже вскочил с места. — Да как ты такое мне указуешь?! Али меня государь отставил от Земска приказа да, может, тебе заодно указал уж и Земским ведать?! — Он подскочил, распахнул дверь в соседнюю горницу. — Карпу-ха! Карпу-уха-а! — пронзительно и визгливо заголосил он. — Куды ты пропал, сатана?! Башку оторву! Карпу-уха!
Побелевший от страха дворецкий вбежал в горницу и упал на колени.
— Беги к Фоке, вели из подвала взять того Мишку, какого из вотчины привезли, да лупить без пощады кнутьем и железным прутьем, покуда казацтва сам отречется либо издохнет на дыбе!.. Да, не мешкав, тащить сей же час, а подохнет, то мне сказать тотчас…
«С палачами сидит ежеден, и сам как палач, прости боже! — подумал гость, глядя на искаженное злобой лицо Одоевского. — Таков ночью приснится, проснешься в поту — до чего богомерзкая рожа!»
Упрямая, злобная выходка Одоевского разозлила Ордын-Нащокина. Следовало подняться, уехать и обратиться по этому делу к царю. Хотя до судьбы нижегородского мужика боярину было не много дела, но невежество князя было обращено не к мужику, а к нему самому. Самолюбивый Ордын-Нащокин готов был тоже вспылить, однако привычка умело держать себя взяла верх… Одоевский был одним из князей старинного рода. Царский любимец знал, что все они против него, ненавидят его за удачливость в жизни, за грамотность, ум и талант, а больше всего за то, что его любит царь. Старых родов бояре испортили Ордын-Нащокину немало крови, мешали в больших делах, в которых он видел пользу всего государства, — и он не хотел поднимать против себя еще одного из этих людей. Потому он сдержался, насколько мог.
Он даже сделал вид, что ничего не видел, не слышал, и продолжал разговор, словно Одоевский возразил ему мирно, по-дружески, с вежеством, с каким надлежало говорить двум вельможам, приставленным к управлению государством.
— Донские казаки, голубчик боярин Никита Иваныч, все беглая сволочь, и я за них не заступник, — душевно сказал царский любимец. — Ан в государстве уставлен для них уряд. Не можно нам тут в тюрьме их держать. Зимовая станица живет в Москве, как посольство иных земель. А кто же послов в тюрьму садит?!
— «Послы»! — вскинулся раздраженный Одоевский и беспокойно заковылял по горнице. — Коли послы, то пусть языками торга не метут!.. Твое дело, боярин, послы, а мое — всей державы сердце, Москву белокаменную блюсти от измены и смуты!..
— От того пуще смута, боярин, — собрав всю мягкость, настойчиво сказал гость. — Ну, мало ли спьяну бывает, боярин! Ведь сам ты помысли: мне столько с ними хлопот! Целой зимовой станицей скопились в Посольский приказ. А там у меня послы, иноземцы всяких земель, купцы. А казаки кричат, что на Дон отпишут про твое своевольство, грозятся, что к государю мимо меня через Челобитный приказ доберутся, что я за послов не вступаюсь. Кричат: прежде думный дьяк ведал Посольским приказом, Алмаз Иванов, и всегда заступался. Таких обид, кричат, казакам не бывало… Ныне, кричат, молодой князь Одоевский сам лезет на Дон сыскивать беглых людей, казаков убивает, — а ты и молчи! От того, кричат, Разину, вору, прибыток, что князья лезут на Дон да своеволят!..
— Собачье племя! — выбранился Одоевский.
— Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, — не любят ливонцы шведов, — а донские своим грабежом раздували в них злобу… Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман — как удельный князь… Вечевщик… Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
— Вот напомнил! — встрепенулся в усмешке Афанасий Лаврентьевич. — Намедни приехал к нам веницейский купец — попередить хотел прочих за поташом: у них стекольное дело, и лета ему недосуг уже дожидаться… У них-то зимы никогда не бывает. И нос отморозил… Государь указал своему лекарю пользовать веницейца. Тот сказал: нос будет цел, только на всю жизнь малинова цвета станет. Вот корысть до чего довела купца!
— Мой батюшка, царство небесно, хоть не морозил нос, а, как вишенье, красен был у него, — заметил хозяин.
— Вино пил?
— Мимо рта не носил. Не по-нашему, чаркой — ковшами пивали! А небось иноземцы так-то не могут? — спросил с любопытством князь Никита, считая, что с гостем по мере возможности надо беседовать об иноземных делах.
— Против наших донских казаков на свете нет пьяниц. Вот пьют так уж пьют! — ответил Ордын-Нащокин. — Да, кстати сказать, князь Никита Иваныч, неладно там вышло-то с пьяными казаками. Ты их из тюрьмы отпусти, да того. Харитошку, что ли, и тоже придется ныне спустить, — внезапно сказал гость, — по закону — раз он на Дону побывал, то казак!
Одоевский почувствовал, что багровеет. Кровь кинулась ему в голову. Косой левый глаз пополз куда-то в дальний угол, а правый уставился мимо гостя на хитрый бухарский узор рытого настенного ковра.
«Так вот зачем ты приехал!» — понял Одоевский и покраснел до шеи. На висках у него вздулись жилы…
Все пошло от того, что у него из нижегородской вотчины убежал мастерок канатного прядения Мишка Харитонов, которого гость по ошибке назвал Харитошкой. Проворный и горячий, Федя Одоевский тотчас сам снарядился в погоню за беглым с пятерыми холопами. Они не успели схватить беглеца прежде, чем он оказался на самом Дону, а когда настигли, то силой связали и вывезли с Дона. Двое донских казаков, встретясь в степи, хотели отбить у них пленника; завязалась свалка, пальба из мушкетов. Один из заступников беглеца оказался застрелен Федором Одоевским, а чтобы спутать следы и укрыться от преследования донских «воров», Федор не велел до времени везти Мишку домой, а отправил его с троими холопами в Москву, на расправу к отцу… Никита Иванович не остерегся держать его вместе со всеми в тюрьме. И вот один из тюремных сидельцев, выйдя на волю, встретился на московских торгах с казаками зимовой станицы и рассказал им, что в Земском приказе сидит человек, насильством увезенный с Дона. Подвыпившие казаки стали громко браниться, называя Одоевского изменною рожей и сущим разбойником. Казаков-ругателей тотчас схватили земские и притащили в приказ. Никита Иванович их указал засадить в тюрьму, а Мишку держал в подвале в своем доме.
Царский любимец теперь потребовал освободить не только двоих казаков, но вместе и беглого мужика…
Левый глаз Одоевского медленно, нехотя возвращался из дальнего угла и, наконец, с тупой ненавистью уставился прямо в лицо гостя.
— Не пущу! Краше — насмерть замучу! — упрямо и злобно сказал Одоевский. Как ни хотел он почетно принять гостя, но подобной обиды снести не мог. Он даже вскочил с места. — Да как ты такое мне указуешь?! Али меня государь отставил от Земска приказа да, может, тебе заодно указал уж и Земским ведать?! — Он подскочил, распахнул дверь в соседнюю горницу. — Карпу-ха! Карпу-уха-а! — пронзительно и визгливо заголосил он. — Куды ты пропал, сатана?! Башку оторву! Карпу-уха!
Побелевший от страха дворецкий вбежал в горницу и упал на колени.
— Беги к Фоке, вели из подвала взять того Мишку, какого из вотчины привезли, да лупить без пощады кнутьем и железным прутьем, покуда казацтва сам отречется либо издохнет на дыбе!.. Да, не мешкав, тащить сей же час, а подохнет, то мне сказать тотчас…
«С палачами сидит ежеден, и сам как палач, прости боже! — подумал гость, глядя на искаженное злобой лицо Одоевского. — Таков ночью приснится, проснешься в поту — до чего богомерзкая рожа!»
Упрямая, злобная выходка Одоевского разозлила Ордын-Нащокина. Следовало подняться, уехать и обратиться по этому делу к царю. Хотя до судьбы нижегородского мужика боярину было не много дела, но невежество князя было обращено не к мужику, а к нему самому. Самолюбивый Ордын-Нащокин готов был тоже вспылить, однако привычка умело держать себя взяла верх… Одоевский был одним из князей старинного рода. Царский любимец знал, что все они против него, ненавидят его за удачливость в жизни, за грамотность, ум и талант, а больше всего за то, что его любит царь. Старых родов бояре испортили Ордын-Нащокину немало крови, мешали в больших делах, в которых он видел пользу всего государства, — и он не хотел поднимать против себя еще одного из этих людей. Потому он сдержался, насколько мог.
Он даже сделал вид, что ничего не видел, не слышал, и продолжал разговор, словно Одоевский возразил ему мирно, по-дружески, с вежеством, с каким надлежало говорить двум вельможам, приставленным к управлению государством.
— Донские казаки, голубчик боярин Никита Иваныч, все беглая сволочь, и я за них не заступник, — душевно сказал царский любимец. — Ан в государстве уставлен для них уряд. Не можно нам тут в тюрьме их держать. Зимовая станица живет в Москве, как посольство иных земель. А кто же послов в тюрьму садит?!
— «Послы»! — вскинулся раздраженный Одоевский и беспокойно заковылял по горнице. — Коли послы, то пусть языками торга не метут!.. Твое дело, боярин, послы, а мое — всей державы сердце, Москву белокаменную блюсти от измены и смуты!..
— От того пуще смута, боярин, — собрав всю мягкость, настойчиво сказал гость. — Ну, мало ли спьяну бывает, боярин! Ведь сам ты помысли: мне столько с ними хлопот! Целой зимовой станицей скопились в Посольский приказ. А там у меня послы, иноземцы всяких земель, купцы. А казаки кричат, что на Дон отпишут про твое своевольство, грозятся, что к государю мимо меня через Челобитный приказ доберутся, что я за послов не вступаюсь. Кричат: прежде думный дьяк ведал Посольским приказом, Алмаз Иванов, и всегда заступался. Таких обид, кричат, казакам не бывало… Ныне, кричат, молодой князь Одоевский сам лезет на Дон сыскивать беглых людей, казаков убивает, — а ты и молчи! От того, кричат, Разину, вору, прибыток, что князья лезут на Дон да своеволят!..
— Собачье племя! — выбранился Одоевский.
— Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, — не любят ливонцы шведов, — а донские своим грабежом раздували в них злобу… Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман — как удельный князь… Вечевщик… Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152