«Я люблю тебя, Жорж», и Дантес не нашелся что ответить. Сказать правду он был не в силах, а солгать своему любимому школьному врагу или нынешнему любовнику-другу просто не мог. Он знал, что с Метманом его связывает нечто большее, чем тяга к наркотикам и телесные удовольствия, соединенные с болью и страданием, но никогда не чувствовал к нему таких мучительных, доводящих до исступления душевных порывов и страсти, как к Геккерну.
Прости меня, Луи, – я был неверен тебе… Прости меня, Рене, – я не любил тебя так, как ты этого хотел…
Последний раз он виделся с Метманом за два дня до его страшной кончины. Они сидели в ресторане втроем, третьим был Сашенька Строганов, и все трое весело смеялись, когда Жорж в лицах изображал, как его встретил капитан Полетика после болезни.
Жорж признался тогда Метману, что чуть не умер от опиума, и Рене печально согласился, что это страшное зелье, которое никогда лучше не начинать принимать, потому что за красивые, яркие и очень реальные, как по заказу, сны придется потом расплачиваться жизнью…
У Метмана были враги? Но кто?
В газете написано, что его убили не с целью ограбления. А с какой же тогда целью?
И что же это за цель у человека – убить другого?..
Дантес никак не мог прийти поздравить генерала, потому что стоял в ту ясную осеннюю ночь в карауле Зимнего. Вспомнив, что они уговорились встретиться в ближайшую субботу у Строгановых, Жорж снова начал безутешно плакать, кусая губы, отказываясь верить, что Рене не придет, и не потому, что не сможет, а никогда больше не придет, – и острая, нестерпимая боль вечной разлуки пронзила его сердце навылет, как отравленная стрела…
…Пробуждение было тягостным и удушливым, опутавшим его, как паутина толщиной с канат, а вспышки света в сознании, погруженном в мрачные бездны, были не менее мучительны, чем дневной свет, резкими всполохами бивший сквозь плотно задернутые темные шторы. Он не хотел открывать глаза, не желал думать, чувствовать, а тем более вспоминать, и хотел только одного – уснуть и не просыпаться больше никогда, но воспаленная, смертельно раненная, болезненно реагирующая на попытки подавления память отзывалась яркими, как будто нарочно провоцирующими образами, и он со стоном опустошал очередную бутылку коньяка, вновь ненадолго проваливаясь в забытье…
Однако страх, тоскливый и липкий, все глубже заползал в его душу, свиваясь в мерзко шевелящийся змеиный клубок, жалящий его изнутри; и обрывки то ли кошмаров, то ли безумной, искаженной, как в кривом зеркале, реальности, страшнее которой ничего в жизни не было, взрывали изнутри его задавленное алкоголем сознание, и он вспоминал, дрожа от кромешного ужаса и бессильно кусая губы.
…Веселые, нарядные гости, ярко освещенный парадный подъезд французского посольства, широко улыбающийся генерал Метман, сердечно пожимающий руки друзьям и знакомым, принимающий подарки и поздравления…
…Визгливое, назойливое пиликанье скрипок, от которого закладывало уши, хотя гости восхищались приглашенными музыкантами, а он все норовил отойти подальше, чтобы поговорить с Рене Метманом, который мелькал то здесь, то там, развлекая гостей и очаровывая приглашенных дам жгучими взглядами своих непроглядных, темных, как ночь, глаз…
…Неожиданная, выбившая его из колеи, неприятная встреча, глаза в глаза, столкновение, заставившее его немедленно пойти и опустошить сразу полбутылки вина, – барон Геккерн, мирно беседующий с юбиляром… Принес же тебя черт, старый лис… А где же твой юный друг… что-то не видать…
…Улыбающийся Ванечка, упорно не желавший напиваться, пристающий к нему с дурацкими вопросами и пытающийся к тому же неуклюже ухаживать за какой-то барышней, пухлой веснушчатой хохотушкой, что окончательно вывело его из себя и повлекло за собой следующие полбутылки вина…
…Прекрасно обставленная, такая знакомая до мелочей комната Рене, куда он наконец вошел вслед за хозяином, уже слегка пошатываясь от выпитого…
…Рене, казавшийся совершенно трезвым, и их последний разговор, который вспоминался особенно болезненно, разрывая ему сердце… «Ну наконец-то… Покажите…»
Он с нарочитой осторожностью вытащил обернутую в кусок темного бархата печать, отлитую по его эскизу из бронзы «на все руки мастером» и пропитанную специальным составом, чтобы казаться позеленевшей от времени. Рене, удивленно приподняв бровь, взял ее в руки и, мельком взглянув на нее, презрительно хмыкнул:
– Ну что ж, князь, – я отдаю дань вашей потрясающей наглости. Это, знаете ли, даже забавно… Хотите еще вина?
Пьер хотел сказать «нет», но вместо этого зачем-то кивнул, не сводя глаз с изящной статуэтки, стоявшей на каминной полке. Это была изваянная из бронзы фигурка ангела, но не маленького жирного амурчика с луком и стрелами, а задумчивого обнаженного юноши, сидящего в непринужденной позе. Одна рука его свободно лежала на согнутой в колене ноге, другой он тянулся к ее мыску. Другая нога была подогнута, изящная пяточка слегка оттянута назад, очаровательная, чуть склоненная головка смотрела прямо на Пьера, загадочно улыбаясь краешками губ. Казалось, что в самый последний момент скульптор, откровенно любовавшийся юной телесной красотой своей модели, вспомнил, что решил изваять ангела, и теперь юноша сидел, сложив на спине большие, чуть приподнятые крылья, как будто собирался в любую минуту взлететь.
Как он похож на Жоржа Дантеса… эта улыбка, поворот головы…
Он спьяну подумал что-то о взмахе крыльев, но тут резкий, короткий смешок Метмана заставил его оторвать глаза от скульптуры.
– Неужели вы действительно полагали, принеся мне вот это, – он небрежно кивнул в сторону печати, – что я вам поверю? Вы, вероятно, думали, что я не знаю, как должны выглядеть масонские печати – но вы ошиблись, дорогой мой… У них слишком много отличий от обычных бронзовых поделок.
Пьер не отрываясь смотрел в глаза Рене, но смысл слов почему-то ускользал от него. Рене с распущенными по плечам черными волосами был невероятно красив в расстегнутой белой кружевной сорочке, в вырезе которой Долгоруков увидел изящный серебряный амулет на тонкой цепочке, изображавший иероглиф.
Ему внезапно захотелось протянуть руку и коснуться гладкой кожи его груди, ощутив холод амулета…
– …Вы, вероятно, полагаете, что все в жизни можно получить, стоит лишь захотеть, любой ценой, даже если ради этого придется обмануть и украсть, да? – медленно и презрительно произнес Метман. – Вы – жалкий, пошлый трус, Долгоруков, и больше всего на свете вы боитесь самого себя… Я мог бы сейчас подарить вам то, что вы так хотели иметь – школьный дневник Жоржа, если бы мне хоть на мгновение показалось, что вы относитесь к нему так, как я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69