Ее же невозможно не любить!
Идалия молча отвернулась в сторону, нервно теребя в пальцах бахрому роскошной кашемировой шали. Откуда она знает…
Вчерашний разговор с Александром Христофоровичем не на шутку встревожил ее. Ей было приказано поговорить с Жоржем Дантесом о Натали. Отныне весь петербургский свет должен был на все лады повторять и муссировать одну и ту же сплетню – что у госпожи Пушкиной роман с Дантесом.
На вопрос – зачем? – она, как всегда, не получила ответа, а Бенкендорф начал раздражаться, полируя пальцами Георгиевский крест и стряхивая пепел на свой безукоризненный голубой мундир.
– И передайте поручику Дантесу, что в случае удачи – то есть если ему посчастливится завладеть… гхм… вниманием Натали Пушкиной, то я самолично сформирую в свете весьма выгодное для него мнение, что барон Луи Геккерн действительно является его отцом и что несомненный факт сего отцовства ему до времени приходилось скрывать.
– То есть нужно выставить Пушкина рогоносцем? – часто заморгала Идалия, все еще не понимая, к чему клонит шеф полиции.
– Простите меня, но не ваше дело, дорогая Идалия Григорьевна, рассуждать о вещах, которых вам все равно не понять! – взорвался генерал, потрясая красными, заплывшими щеками, упиравшимися в стоячий воротник мундира. – Рогоносцем… ну что ж, пусть побудет и им – не все ж ему обманывать свою прелестную Мадонну, пусть и она хоть раз наставит ему рога!
Бенкендорф резко замолчал, решив, что и так сказал недопустимо много, и сухо кашлянул.
– Поговорите с ним по душам, я бы сказал – деликатно, без нажима, Идалия Григорьевна – у вас это хорошо получается. Предмет-то больно уж того-с… игривый. Он ведь слушает только вас да еще своего обожаемого папашу Геккерна…
– Но… я не понимаю… он ведь и так ухаживал за Пушкиной… Даже за обеими – за Катрин тоже, кажется…
– Да! Но теперь это должно быть откровенно, театрально, на публику, чтобы ни у кого не оставалось сомнений – даже у его приемного отца! Так называемого… И чтобы никакой Катрин – только Натали!
Генерал снова кашлянул, взглянув на брегет. Идалия нерешительно встала и направилась к двери, шурша платьем, но Бенкендорф снова окликнул ее:
– С Пушкиным вы, конечно, поаккуратней – это человек непредсказуемый, и его вспыльчивый нрав мы тут, – он кивнул в сторону Миллера, молчаливо присутствовавшего при разговоре, – знаем давно. То есть вы скажите Дантесу, что ему придется теперь балансировать на грани… по лезвию бритвы ходить… ну а мы уж со своей стороны в долгу не останемся, слово чести…
– И он еще осмеливается говорить о чести? Да откуда ему, лукавому царедворцу, подлому лизоблюду знать, что это такое – честь? Для любого дворянина, аристократа, мужчины, в конце концов, – это не просто слова, Луи, это – образ жизни, главнейший ее принцип, установленный раз и навсегда порядок, а он…
Дантес уже в пятый раз прошелся по будуару мимо Геккерна, который только успевал с насмешливой улыбкой водить за ним глазами, сидя за утренним кофе с газетой в руках.
– И по какому праву он распоряжается моей жизнью, Луи? Нашей с тобой жизнью? Залезает ко мне в душу грязной своей лапищей и ковыряется в ней, отыскивая самые уязвимые места… И самое уязвимое место – это ты…
Жорж подошел к Геккерну и обнял его сзади за шею, прижавшись губами к уху и чуть прикусив его мочку. Луи вздрогнул, полузакрыв глаза, и скрутил перед собой на столе руки Дантеса, не отпуская их из своих.
– В душу, говоришь, лезет? Это вот сюда? – И барон, развернув молодого человека к себе, начал медленно расстегивать на нем сорочку, легко касаясь пальцами его гладкой, юной кожи.
– Луи! Ты можешь быть серьезным хотя бы в течение получаса? – тихо простонал Дантес, не особенно сопротивляясь тому, что происходило сейчас под его рубашкой. – Ты понимаешь, к чему меня обязывает этот старый жандармский ублюдок? Я теперь должен буду повсюду бегать за Натали, громко восхищаться ею, говорить ей казарменные пошлости, вздыхать, как влюбленный тюлень на зеленой травке, да еще ссориться из-за нее с Александром Пушкиным, которым я искренне восхищаюсь!
– А ты что-нибудь читал из его произведений, Жорж? – хитро прищурился Геккерн, не оставляя своих впечатляющих попыток отвлечь юношу от мрачных мыслей.
– Нет… Но мне Саша Строганов кое-что переводил из «Евгения Онегина». По-моему, просто потрясающе… Луи… о-о-о-о… что ты делаешь со мной, а? Ну так же нельзя… ты сводишь меня с ума…
– Неужели? – улыбнулся Геккерн, которому уже потихоньку удалось стащить с Жоржа сорочку, и теперь он, умело работая пальцами, принялся за его брюки. – Знаешь, за что я благодарен Бенкендорфу, Жорж? За то, что он тем не менее оставляет нам обоим право быть собой. Он же прекрасно понимает, что для тебя это только притворство, игра в любовь с прекрасной дамой во имя кого-то или чего-то, что лично мне совершенно неинтересно. Вот если бы он приказал тебе спать с капитаном Полетикой…
– Боже, Луи, какой цинизм! – расхохотался Жорж, только что обративший внимание на отсутствие рубашки. – Это что же – «Плох тот солдат, что не желает спать с генералом»? Русская пословица? Так, кажется?
– Ну и кто из нас больший циник? – Геккерн твердо решил не выпускать из рук свою гибкую и податливую добычу, которая к тому же сама рвалась в спальню. – Сейчас ты мне расскажешь, Жорж, как ты собираешься ухаживать за дамами – может, и меня, старого извращенца, чему-нибудь научишь… А где твое кольцо с сапфирами, mon cher? Ты больше не носишь его? Неужели потерял? – расстроенно прошептал он в ухо Жоржу, по-прежнему не выпуская его пальцев.
Жорж покраснел и спрятал лицо у него на груди, чувствительно прикусывая губами кожу.
– Я его не потерял, Луи… Лежит у меня на Шпалерной, под одним рисуночком… на набережной рисовал… Сегодня же надену… Прости меня… Простишь?
– Не-а. Даже не надейся, ты – дамский угодник, развратный бабник, бич рогоносцев…
– Скажи, что ты меня любишь…
– Дурак ты… Все тебе объяснять надо… По сто раз…
– Вот и объясни…
Горячая рука Геккерна накрыла его руку, и учащенный, сбивающийся ритм его сердца, их сердец, был почти материален. Дантес закрыл глаза, потом снова их открыл.
– Так мне темно… А так светло. Ты знаешь, Луи, от тебя, как от солнышка, сияние исходит. Правда…
– О-о-о-о… Ты будешь моим светом… Задерни шторы, Жорж…
– Вам письмо, Наталья Николаевна.
– От кого? – Натали мельком взглянула на изящный конвертик, принесенный горничной Лизой.
– Не сказали-с… Сказали – лично в руки передать, и ожидают ответа.
Наташа, запахнув на груди домашний капот, быстро прошла к себе и плотно закрыла за собой дверь. Вскрыв маленьким перламутровым ножичком конверт, она начала читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Идалия молча отвернулась в сторону, нервно теребя в пальцах бахрому роскошной кашемировой шали. Откуда она знает…
Вчерашний разговор с Александром Христофоровичем не на шутку встревожил ее. Ей было приказано поговорить с Жоржем Дантесом о Натали. Отныне весь петербургский свет должен был на все лады повторять и муссировать одну и ту же сплетню – что у госпожи Пушкиной роман с Дантесом.
На вопрос – зачем? – она, как всегда, не получила ответа, а Бенкендорф начал раздражаться, полируя пальцами Георгиевский крест и стряхивая пепел на свой безукоризненный голубой мундир.
– И передайте поручику Дантесу, что в случае удачи – то есть если ему посчастливится завладеть… гхм… вниманием Натали Пушкиной, то я самолично сформирую в свете весьма выгодное для него мнение, что барон Луи Геккерн действительно является его отцом и что несомненный факт сего отцовства ему до времени приходилось скрывать.
– То есть нужно выставить Пушкина рогоносцем? – часто заморгала Идалия, все еще не понимая, к чему клонит шеф полиции.
– Простите меня, но не ваше дело, дорогая Идалия Григорьевна, рассуждать о вещах, которых вам все равно не понять! – взорвался генерал, потрясая красными, заплывшими щеками, упиравшимися в стоячий воротник мундира. – Рогоносцем… ну что ж, пусть побудет и им – не все ж ему обманывать свою прелестную Мадонну, пусть и она хоть раз наставит ему рога!
Бенкендорф резко замолчал, решив, что и так сказал недопустимо много, и сухо кашлянул.
– Поговорите с ним по душам, я бы сказал – деликатно, без нажима, Идалия Григорьевна – у вас это хорошо получается. Предмет-то больно уж того-с… игривый. Он ведь слушает только вас да еще своего обожаемого папашу Геккерна…
– Но… я не понимаю… он ведь и так ухаживал за Пушкиной… Даже за обеими – за Катрин тоже, кажется…
– Да! Но теперь это должно быть откровенно, театрально, на публику, чтобы ни у кого не оставалось сомнений – даже у его приемного отца! Так называемого… И чтобы никакой Катрин – только Натали!
Генерал снова кашлянул, взглянув на брегет. Идалия нерешительно встала и направилась к двери, шурша платьем, но Бенкендорф снова окликнул ее:
– С Пушкиным вы, конечно, поаккуратней – это человек непредсказуемый, и его вспыльчивый нрав мы тут, – он кивнул в сторону Миллера, молчаливо присутствовавшего при разговоре, – знаем давно. То есть вы скажите Дантесу, что ему придется теперь балансировать на грани… по лезвию бритвы ходить… ну а мы уж со своей стороны в долгу не останемся, слово чести…
– И он еще осмеливается говорить о чести? Да откуда ему, лукавому царедворцу, подлому лизоблюду знать, что это такое – честь? Для любого дворянина, аристократа, мужчины, в конце концов, – это не просто слова, Луи, это – образ жизни, главнейший ее принцип, установленный раз и навсегда порядок, а он…
Дантес уже в пятый раз прошелся по будуару мимо Геккерна, который только успевал с насмешливой улыбкой водить за ним глазами, сидя за утренним кофе с газетой в руках.
– И по какому праву он распоряжается моей жизнью, Луи? Нашей с тобой жизнью? Залезает ко мне в душу грязной своей лапищей и ковыряется в ней, отыскивая самые уязвимые места… И самое уязвимое место – это ты…
Жорж подошел к Геккерну и обнял его сзади за шею, прижавшись губами к уху и чуть прикусив его мочку. Луи вздрогнул, полузакрыв глаза, и скрутил перед собой на столе руки Дантеса, не отпуская их из своих.
– В душу, говоришь, лезет? Это вот сюда? – И барон, развернув молодого человека к себе, начал медленно расстегивать на нем сорочку, легко касаясь пальцами его гладкой, юной кожи.
– Луи! Ты можешь быть серьезным хотя бы в течение получаса? – тихо простонал Дантес, не особенно сопротивляясь тому, что происходило сейчас под его рубашкой. – Ты понимаешь, к чему меня обязывает этот старый жандармский ублюдок? Я теперь должен буду повсюду бегать за Натали, громко восхищаться ею, говорить ей казарменные пошлости, вздыхать, как влюбленный тюлень на зеленой травке, да еще ссориться из-за нее с Александром Пушкиным, которым я искренне восхищаюсь!
– А ты что-нибудь читал из его произведений, Жорж? – хитро прищурился Геккерн, не оставляя своих впечатляющих попыток отвлечь юношу от мрачных мыслей.
– Нет… Но мне Саша Строганов кое-что переводил из «Евгения Онегина». По-моему, просто потрясающе… Луи… о-о-о-о… что ты делаешь со мной, а? Ну так же нельзя… ты сводишь меня с ума…
– Неужели? – улыбнулся Геккерн, которому уже потихоньку удалось стащить с Жоржа сорочку, и теперь он, умело работая пальцами, принялся за его брюки. – Знаешь, за что я благодарен Бенкендорфу, Жорж? За то, что он тем не менее оставляет нам обоим право быть собой. Он же прекрасно понимает, что для тебя это только притворство, игра в любовь с прекрасной дамой во имя кого-то или чего-то, что лично мне совершенно неинтересно. Вот если бы он приказал тебе спать с капитаном Полетикой…
– Боже, Луи, какой цинизм! – расхохотался Жорж, только что обративший внимание на отсутствие рубашки. – Это что же – «Плох тот солдат, что не желает спать с генералом»? Русская пословица? Так, кажется?
– Ну и кто из нас больший циник? – Геккерн твердо решил не выпускать из рук свою гибкую и податливую добычу, которая к тому же сама рвалась в спальню. – Сейчас ты мне расскажешь, Жорж, как ты собираешься ухаживать за дамами – может, и меня, старого извращенца, чему-нибудь научишь… А где твое кольцо с сапфирами, mon cher? Ты больше не носишь его? Неужели потерял? – расстроенно прошептал он в ухо Жоржу, по-прежнему не выпуская его пальцев.
Жорж покраснел и спрятал лицо у него на груди, чувствительно прикусывая губами кожу.
– Я его не потерял, Луи… Лежит у меня на Шпалерной, под одним рисуночком… на набережной рисовал… Сегодня же надену… Прости меня… Простишь?
– Не-а. Даже не надейся, ты – дамский угодник, развратный бабник, бич рогоносцев…
– Скажи, что ты меня любишь…
– Дурак ты… Все тебе объяснять надо… По сто раз…
– Вот и объясни…
Горячая рука Геккерна накрыла его руку, и учащенный, сбивающийся ритм его сердца, их сердец, был почти материален. Дантес закрыл глаза, потом снова их открыл.
– Так мне темно… А так светло. Ты знаешь, Луи, от тебя, как от солнышка, сияние исходит. Правда…
– О-о-о-о… Ты будешь моим светом… Задерни шторы, Жорж…
– Вам письмо, Наталья Николаевна.
– От кого? – Натали мельком взглянула на изящный конвертик, принесенный горничной Лизой.
– Не сказали-с… Сказали – лично в руки передать, и ожидают ответа.
Наташа, запахнув на груди домашний капот, быстро прошла к себе и плотно закрыла за собой дверь. Вскрыв маленьким перламутровым ножичком конверт, она начала читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69