Для меня ты — это ты, и при чем здесь волосы? Можешь ходить лысым, можешь носить этот парик, можешь купить другой, например, светлый или рыжий, можешь отрастить усы или бороду, можешь выкрасить ногти на ногах, я все равно буду любить тебя. Потому что я люблю тебя, — заключила она.
— Я тоже люблю тебя. — Мейер немного помолчал. — Но парик-то тебе нравится?
— Честно?
— Честно.
— Я люблю целовать твою блестящую лысую макушку.
— Тогда я сожгу парик.
— Да, сожги его.
— Завтра.
— Когда хочешь.
— Ладно, — сказал Мейер. Однако он не был уверен, что на самом деле сожжет его. Самому-то ему парик нравился. В нем он выглядел настоящим детективом. А он любил выглядеть настоящим детективом. Он любил быть детективом. Только не тогда, когда поблизости Глухой. И какого черта ему снова понадобилось? Если, разумеется, это Глухой. А кто, кроме него, будет вешать девушек на фонарных столбах и оставлять на месте преступления документы, чтобы облегчить им работу? Нет, скорее всего это все же Глухой. Интересно, а Глухой носит парик? Глухой — блондин. Карелла хорошо рассмотрел его, когда в него стреляли. Высокий блондин со слуховым аппаратом. Но, может, светлые волосы — это парик? И, может, Глухой лыс? И называть его надо Лысым? А самого Мейера не называют ли за глаза Лысым Детективом? Может, на территории Восемьдесят седьмого он известен как Лысый Детектив? И во всем городе тоже? И даже во всем мире? Такой известности ему вовсе не хотелось. Он хотел, чтобы его знали как Мейера Мейера. Чтобы он был самим собой.
Сара меж тем что-то говорила.
Начало он пропустил, речь шла о людях, которые с годами делаются красивыми и, естественно, привлекают к себе внимание. Он вспомнил последнее появление Глухого. Почему этот мерзавец не выбрал какой-нибудь другой участок? Почему именно Восемьдесят седьмой? Посылал им фотографии. Дублировал посылки. Помогал им. Ну, не так, чтобы очень, филантропом он не был. Но бросал вызов: пошевелите мозгами, сообразите, что означают эти фотографии, и тогда поймете, какова моя цель на сей раз. Они разобрались и решили, что фотографии означают, что он собирается ограбить еще один банк. И он действительно это сделал. Дважды. Он послал людей, зная, что их поймают, если в полиции верно расшифровали фотографии, а потом, через полтора часа, отправил новую команду. И у него почти все получилось. На сей раз он назвал себя «Taubman», что по-немецки означает «Глухой». Der Taube Mann. А, черт, лучше бы это все-таки был не он.
— Ну, что скажешь? — спросила Сара.
— Надеюсь, это не он, — громко отозвался Мейер.
— Кто?
— Глухой.
— Ты слышал, что я сказала?
— Ну да, разумеется, я...
— Или, может, это ты глухой?
— А в чем, собственно, дело?
— Я говорила о Сьюзен.
— Ну и что?
— Ей шестнадцать.
— Я знаю, что ей шестнадцать.
— Она красива.
— На мать похожа.
— Спасибо. За ней начинают ухаживать мальчики.
— Они ухаживают за ней с двенадцати лет.
— И тебе это известно?
— Конечно, известно. Я что, слепой? Вообще-то я сам собирался поговорить с тобой. Может, ей пора сходить к доктору?
— К доктору?
— Ну да. Он пропишет пилюли.
— О Боже.
— Может, тебе это не понравится...
— Нет, нет, почему же?
— ...но, по-моему, лучше застраховаться. Ведь сейчас не средневековье.
— Это мне известно.
— Так ты поговоришь с ней?
— Поговорю. — Сара немного помолчала, а потом прошептала прямо ему в ухо: — Я люблю тебя, известно тебе это? — и поцеловала его в блестящую лысую макушку.
* * *
Хейзу нравилось раздевать женщин.
Особенно нравилось ему раздевать женщин в очках. Снять очки, ведь это почти то же самое, что раздеть женщину догола. Стоит только снять очки, и она выглядит особенно желанной и податливой. Ему нравилось целовать прикрытые веки женщин, чьи очки он только что снял. Но едва он притронулся к очкам Энни, как его остановили, мол не надо. Они перешли в спальню. Прихватив с собой рюмки с коньяком, они присели на край большой двуспальной кровати. Осторожно, как бы изучая друг друга, поцеловались. Тут Хейз как раз и потянулся к очкам, но, кажется, начало не обещало ничего хорошего. Если женщина не дает тебе снять даже очки, то как же дело дальше пойдет?
Когда Хейзу было семнадцать, у него была девушка, и однажды он повел себя чрезвычайно умным, с его точки зрения, образом. Он осторожно снял у нее с носа очки и подул на обе линзы. Когда девушка спросила, зачем это, Хейз ответил: «Чтобы ты не видела, чем заняты мои руки». Девушка тут же потребовала отвезти ее домой. С тех пор он больше не дул на линзы очков. Так можно лишь запутать ситуацию. Ситуация с Энни Ролз, казалось, была обещающей, но вот она велела ему убрать руки, и он решил, что сделал какую-нибудь глупость, простительную разве что зеленому юнцу. Хейз в растерянности посмотрел на Энни.
— Я хочу видеть тебя, — прошептала она.
Он снова поцеловал ее. Губы ее, мягкие и ждущие, слегка раскрылись, и стало нечем дышать. «Интересно, — бегло подумал Хейз, — как бы Сэм Гроссман из лаборатории объяснил такого рода вакуум: губы прижаты к губам, на вдохе они всасываются друг в друга, а затем в ход идут языки-разведчики». Неожиданно Хейз понял, что все у них будет хорошо, а очки — дело десятое.
Первый раз — самый главный. Он всегда весьма скептически выслушивал умников в полицейском участке, которые рассуждали, что, мол, секс становится лучше от раза к разу, научишься всяким штукам и тому подобное. Его собственный опыт подсказывал, что если в первый раз пошло что-то не так, то во второй раз будет только хуже, а в третий — вообще катастрофа. В полиции есть поговорка: скверная ситуация может сделаться только еще хуже. Вот и в сексе так же. Он целовал Энни, голова у него слегка кружилась, и это было верным признаком того, что все будет в порядке. Он и припомнить не мог, когда это у него так же вот кружилась голова от одних поцелуев. «В устах твоих сам Бог», — промелькнуло у него в голове, и он не мог вспомнить, это Шекспир или какой-нибудь фильм с участием Спенсера Трейси и Кэтрин Хепберн. «В устах твоих сам Бог», — снова пронеслось у него в голове, и он повторил фразу вслух.
— Генрих Пятый, — прошептала Энни и снова поцеловала его.
Удивительно, право, как у него кружится голова. Даже не просто кружится, а шумит. Сегодня уже мало кто умеет целоваться по-настоящему. Люди просто поспешно проскакивают через поцелуи, словно это занавес, словно вступление, через которое надо непременно пройти, прежде чем начнется настоящий спектакль. «Генрих Пятый»? Оттуда эта строка? Когда-то он знал, точно знал, но теперь забыл. Разве Энни специализировалась на английской литературе в колледже? Скорее, на поцелуях. Право, ему нравилось целовать ее и не хотелось останавливаться. Никогда еще в жизни не казалось ему, что он готов вот так провести целую ночь, в одних поцелуях, а теперь возникло такое ощущение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
— Я тоже люблю тебя. — Мейер немного помолчал. — Но парик-то тебе нравится?
— Честно?
— Честно.
— Я люблю целовать твою блестящую лысую макушку.
— Тогда я сожгу парик.
— Да, сожги его.
— Завтра.
— Когда хочешь.
— Ладно, — сказал Мейер. Однако он не был уверен, что на самом деле сожжет его. Самому-то ему парик нравился. В нем он выглядел настоящим детективом. А он любил выглядеть настоящим детективом. Он любил быть детективом. Только не тогда, когда поблизости Глухой. И какого черта ему снова понадобилось? Если, разумеется, это Глухой. А кто, кроме него, будет вешать девушек на фонарных столбах и оставлять на месте преступления документы, чтобы облегчить им работу? Нет, скорее всего это все же Глухой. Интересно, а Глухой носит парик? Глухой — блондин. Карелла хорошо рассмотрел его, когда в него стреляли. Высокий блондин со слуховым аппаратом. Но, может, светлые волосы — это парик? И, может, Глухой лыс? И называть его надо Лысым? А самого Мейера не называют ли за глаза Лысым Детективом? Может, на территории Восемьдесят седьмого он известен как Лысый Детектив? И во всем городе тоже? И даже во всем мире? Такой известности ему вовсе не хотелось. Он хотел, чтобы его знали как Мейера Мейера. Чтобы он был самим собой.
Сара меж тем что-то говорила.
Начало он пропустил, речь шла о людях, которые с годами делаются красивыми и, естественно, привлекают к себе внимание. Он вспомнил последнее появление Глухого. Почему этот мерзавец не выбрал какой-нибудь другой участок? Почему именно Восемьдесят седьмой? Посылал им фотографии. Дублировал посылки. Помогал им. Ну, не так, чтобы очень, филантропом он не был. Но бросал вызов: пошевелите мозгами, сообразите, что означают эти фотографии, и тогда поймете, какова моя цель на сей раз. Они разобрались и решили, что фотографии означают, что он собирается ограбить еще один банк. И он действительно это сделал. Дважды. Он послал людей, зная, что их поймают, если в полиции верно расшифровали фотографии, а потом, через полтора часа, отправил новую команду. И у него почти все получилось. На сей раз он назвал себя «Taubman», что по-немецки означает «Глухой». Der Taube Mann. А, черт, лучше бы это все-таки был не он.
— Ну, что скажешь? — спросила Сара.
— Надеюсь, это не он, — громко отозвался Мейер.
— Кто?
— Глухой.
— Ты слышал, что я сказала?
— Ну да, разумеется, я...
— Или, может, это ты глухой?
— А в чем, собственно, дело?
— Я говорила о Сьюзен.
— Ну и что?
— Ей шестнадцать.
— Я знаю, что ей шестнадцать.
— Она красива.
— На мать похожа.
— Спасибо. За ней начинают ухаживать мальчики.
— Они ухаживают за ней с двенадцати лет.
— И тебе это известно?
— Конечно, известно. Я что, слепой? Вообще-то я сам собирался поговорить с тобой. Может, ей пора сходить к доктору?
— К доктору?
— Ну да. Он пропишет пилюли.
— О Боже.
— Может, тебе это не понравится...
— Нет, нет, почему же?
— ...но, по-моему, лучше застраховаться. Ведь сейчас не средневековье.
— Это мне известно.
— Так ты поговоришь с ней?
— Поговорю. — Сара немного помолчала, а потом прошептала прямо ему в ухо: — Я люблю тебя, известно тебе это? — и поцеловала его в блестящую лысую макушку.
* * *
Хейзу нравилось раздевать женщин.
Особенно нравилось ему раздевать женщин в очках. Снять очки, ведь это почти то же самое, что раздеть женщину догола. Стоит только снять очки, и она выглядит особенно желанной и податливой. Ему нравилось целовать прикрытые веки женщин, чьи очки он только что снял. Но едва он притронулся к очкам Энни, как его остановили, мол не надо. Они перешли в спальню. Прихватив с собой рюмки с коньяком, они присели на край большой двуспальной кровати. Осторожно, как бы изучая друг друга, поцеловались. Тут Хейз как раз и потянулся к очкам, но, кажется, начало не обещало ничего хорошего. Если женщина не дает тебе снять даже очки, то как же дело дальше пойдет?
Когда Хейзу было семнадцать, у него была девушка, и однажды он повел себя чрезвычайно умным, с его точки зрения, образом. Он осторожно снял у нее с носа очки и подул на обе линзы. Когда девушка спросила, зачем это, Хейз ответил: «Чтобы ты не видела, чем заняты мои руки». Девушка тут же потребовала отвезти ее домой. С тех пор он больше не дул на линзы очков. Так можно лишь запутать ситуацию. Ситуация с Энни Ролз, казалось, была обещающей, но вот она велела ему убрать руки, и он решил, что сделал какую-нибудь глупость, простительную разве что зеленому юнцу. Хейз в растерянности посмотрел на Энни.
— Я хочу видеть тебя, — прошептала она.
Он снова поцеловал ее. Губы ее, мягкие и ждущие, слегка раскрылись, и стало нечем дышать. «Интересно, — бегло подумал Хейз, — как бы Сэм Гроссман из лаборатории объяснил такого рода вакуум: губы прижаты к губам, на вдохе они всасываются друг в друга, а затем в ход идут языки-разведчики». Неожиданно Хейз понял, что все у них будет хорошо, а очки — дело десятое.
Первый раз — самый главный. Он всегда весьма скептически выслушивал умников в полицейском участке, которые рассуждали, что, мол, секс становится лучше от раза к разу, научишься всяким штукам и тому подобное. Его собственный опыт подсказывал, что если в первый раз пошло что-то не так, то во второй раз будет только хуже, а в третий — вообще катастрофа. В полиции есть поговорка: скверная ситуация может сделаться только еще хуже. Вот и в сексе так же. Он целовал Энни, голова у него слегка кружилась, и это было верным признаком того, что все будет в порядке. Он и припомнить не мог, когда это у него так же вот кружилась голова от одних поцелуев. «В устах твоих сам Бог», — промелькнуло у него в голове, и он не мог вспомнить, это Шекспир или какой-нибудь фильм с участием Спенсера Трейси и Кэтрин Хепберн. «В устах твоих сам Бог», — снова пронеслось у него в голове, и он повторил фразу вслух.
— Генрих Пятый, — прошептала Энни и снова поцеловала его.
Удивительно, право, как у него кружится голова. Даже не просто кружится, а шумит. Сегодня уже мало кто умеет целоваться по-настоящему. Люди просто поспешно проскакивают через поцелуи, словно это занавес, словно вступление, через которое надо непременно пройти, прежде чем начнется настоящий спектакль. «Генрих Пятый»? Оттуда эта строка? Когда-то он знал, точно знал, но теперь забыл. Разве Энни специализировалась на английской литературе в колледже? Скорее, на поцелуях. Право, ему нравилось целовать ее и не хотелось останавливаться. Никогда еще в жизни не казалось ему, что он готов вот так провести целую ночь, в одних поцелуях, а теперь возникло такое ощущение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65