Он узнавал бесконечные часы ожидания, складывавшиеся в годы; он стремительно оборачивался к бесшумно раскрывающимся тяжелым дверям: кто? вестник? от тебя? или — ты сам, таирни?.. И гасла радость, сменяясь горечью разочарования — нет. Снова — нет. Словно протянул руку, ища опоры, а под ладонью — только пустота. Краткие встречи, спокойное равенство двух воинов, а если б можно было — не отпустил бы, не отпустил бы никуда, чтобы — был рядом, чтобы — не расставаться…
Фаэрни-эме.
Таирни-эме.
Ирни…
И — впервые — он осознал, как бездумно жесток был все эти годы. Не хватало времени. Не находилось слов. Как будто важны они были — какие-то правильные слова, когда нужно было просто — слово… Бессмысленно, глупо, по-детски безжалостно. Ему впервые в жизни захотелось заплакать, захотелось крикнуть — я понял, прости меня!..
…Он лежал навзничь — беспомощный, словно выброшенный на берег штормовой волной, все еще сжимая тонкие израненные пальцы Тано — растерянный, потрясенный, впервые осознавший бесконечную — всепрощающую, всепонимающую любовь и нежность, которой никогда не смел даже угадывать в нем.
— Тано… — одним судорожным вздохом.
На мгновение светлые глаза Мелькора заволоклись агатовой дымкой, он пошатнулся — фаэрни даже не успел испугаться: распахнулись двери -
— Айанто!..
Изначальный обернулся на голос:
— Не моя… — хрипло. — Кровь… не моя. Что со мной может случиться…
Поднялся:
— Воды. Одежду. Чистого полотна. Ко мне. Не надо, — увидев, что один из воинов шагнул вперед, — я… сам.
Поднял фаэрни и на руках — медленно, тяжело прихрамывая, понес его из зала.
— Тано…
— Не говори ничего, — влажное полотно касается лица, — молчи.
— Тано… крепость…
— Я мог потерять тебя, — очень тихо, почти безо всякого выражения — тот же голос-шорох.
Гортхауэр умолк — только смотрел широко распахнутыми глазами в беспомощном и потрясенном изумлении — поняв это, недосказанное: Что все крепости мира — я мог потерять тебя.
— Тано… ты — не уйдешь?
— Куда же я уйду от тебя, — уголком губ грустно улыбнулся Изначальный. — Выпей вот это. Не бойся. Тебе нужно отдохнуть, это заменит сон. А я буду рядом.
«…Каким же я был глупцом, Тано… думал, что я — один из тысяч, а каждый из нас для тебя — единственный… Прости меня… разве я знал, разве я понимал, как тебе нужно это — мэллтъе-тэи, Тано… а я не смел сказать… Я так боялся потерять тебя, так боялся причинить тебе боль — снова… разве я понимал, чем для тебя были эти семь лет ожидания, Тано… разве я понимал…»
Он смотрел в лицо склонившегося над ним Учителя счастливыми и виноватыми глазами, не замечая на родном этом лице ни крови, ни ран; смотрел, пока не начали тяжелеть веки — и травы ветра поднимались вокруг, он слушал их серебристый лунный шепот — и пел тростник, горькие травы принимали его, прорастали сквозь него, и сердце его билось в ладонях весеннего ветра…
Изначальный еще несколько мгновений вглядывался в спокойное лицо Ученика — и вдруг бессильно сполз на пол, так и не выпустив руки фаэрни.
…Тано почти не разговаривал с ним; иногда заходил в комнату, останавливался в дверях и просто смотрел — не понять было, что думает. Молчали оба. Говорить Гортхауэру было уже не больно, рана не беспокоила вовсе — просто он не знал, что сказать. А стоило на мгновение отвести взгляд или смежить веки — Тано исчезал. Бесшумно, без шороха даже: был — и нет.
Только один раз Учитель заговорил с ним:
— …Если бы ты знал, как мне не хватает вас обоих…
— Обоих? — недоуменно поднял брови Гортхауэр.
— Тебя… И твоего брата.
— Что? — Гортхауэр задохнулся. — Что?! Что я тебе сделал, зачем ты так позоришь меня?
Изначальный поднял глаза.
— Но ведь он — твой брат, — проговорил тихо. — Так же, как тебя, я создавал его, так же, как и тебе, отдал ему часть души… а когда он оступился — не смог ему простить.
— Оступился!.. — фаэрни онемел от возмущения.
— Он ведь не хотел ничего этого… Мы встретились, он просил принять его, — Изначальный смотрел куда-то в сторону, и глаза его туманились осенней дымкой, — а я сказал — энгъе… Не мог по-другому. Три сотни лет… ты не знаешь, что такое Чертоги. Они все были со мной… три сотни лет Валинора. Вечность. Там нет защиты от памяти, а память творит видения. Я сошел бы с ума, если бы мог. Все были рядом. Живые. А я знал все — и не мог спасти, не мог предупредить… мысль может менять видения, не прошлое… И я не смог простить. Потом думал об этом, много думал… было поздно. Он прятался от меня. Боялся. Я мог бы привести его сюда…
— Ты что несешь?! — взорвался Гортхауэр. — Да я б его своими руками… й'ханг ма-пхут! - ему не хватало слов. — Ты что… ты забыл? Я их хоронил… кости обгоревшие… а ты!.. ты!..
— Соот, Ортхэннэр. Мне не нужно было говорить об этом.
— Не говорить… как ты мог… думать так! Ты… — Фаэрни отчаянно замотал головой, вцепившись пальцами в волосы, словно хотел вырвать их с корнем; лицо его перекосилось.
— Таирни, постарайся понять… — Изначальный бесшумно поднялся, подошел, положил руку на плечо фаэрни. Тот сбросил руку, вскинул глаза, — такого отчаяния, непереносимого непонимания, — словно высокий людный город в мгновение ока обратился в дымящиеся руины, — Мелькор не видел никогда.
Медленно, тяжело Изначальный поднялся и вышел прочь из тихого покоя…
…Напиток забытья теперь приносили целители; потом уже только поили красным густым вином, словно обычного человека, потерявшего много крови, и кисло-горьким соком кровяно-алых ягод, возвращающим силы.
Он был жаден до вестей — оказалось, едва не полную луну пролежал так в странном забытьи и теперь хотел знать обо всем, что случилось за эти дни. К нему приходили рассказывать — он так и не узнал никогда, что просил об этом Учитель. Потом, когда начал вставать, появляться у него стали молодые воины, те, что хотели учиться танцевать с клинками, — и сманили-таки его в мечный зал: не все можно объяснить на словах. К концу первого дня тело его налилось непривычным блаженным чувством усталости — силы еще не вернулись, но умение не ушло, и — что важнее всего — он был нужен здесь. Семь лет, проведенных вдали от Аст Ахэ, ничего не изменили — его знали, помнили…
Он не задумывался — откуда знают, как могут помнить. По рассказам? Почти никого из тех, кого он знал, в Твердыне уже не было…
А Тано все так же появлялся иногда на пороге Зала Клинков, в дверях библиотеки, в кузне, подолгу следил за фаэрни взглядом — молча и снова исчезал, так и не проронив ни слова: ни разу не успел Гортхауэр остановить его.
Он пытался разыскать Велля, расспросить, поговорить — но так и не нашел. Спросил Льалля — сын Твердыни, кажется, знал все и про всех. Тот объяснил: года два с лишним будет, как Учитель за какой-то надобностью отправил Велля к Волкам, да так парень там и остался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
Фаэрни-эме.
Таирни-эме.
Ирни…
И — впервые — он осознал, как бездумно жесток был все эти годы. Не хватало времени. Не находилось слов. Как будто важны они были — какие-то правильные слова, когда нужно было просто — слово… Бессмысленно, глупо, по-детски безжалостно. Ему впервые в жизни захотелось заплакать, захотелось крикнуть — я понял, прости меня!..
…Он лежал навзничь — беспомощный, словно выброшенный на берег штормовой волной, все еще сжимая тонкие израненные пальцы Тано — растерянный, потрясенный, впервые осознавший бесконечную — всепрощающую, всепонимающую любовь и нежность, которой никогда не смел даже угадывать в нем.
— Тано… — одним судорожным вздохом.
На мгновение светлые глаза Мелькора заволоклись агатовой дымкой, он пошатнулся — фаэрни даже не успел испугаться: распахнулись двери -
— Айанто!..
Изначальный обернулся на голос:
— Не моя… — хрипло. — Кровь… не моя. Что со мной может случиться…
Поднялся:
— Воды. Одежду. Чистого полотна. Ко мне. Не надо, — увидев, что один из воинов шагнул вперед, — я… сам.
Поднял фаэрни и на руках — медленно, тяжело прихрамывая, понес его из зала.
— Тано…
— Не говори ничего, — влажное полотно касается лица, — молчи.
— Тано… крепость…
— Я мог потерять тебя, — очень тихо, почти безо всякого выражения — тот же голос-шорох.
Гортхауэр умолк — только смотрел широко распахнутыми глазами в беспомощном и потрясенном изумлении — поняв это, недосказанное: Что все крепости мира — я мог потерять тебя.
— Тано… ты — не уйдешь?
— Куда же я уйду от тебя, — уголком губ грустно улыбнулся Изначальный. — Выпей вот это. Не бойся. Тебе нужно отдохнуть, это заменит сон. А я буду рядом.
«…Каким же я был глупцом, Тано… думал, что я — один из тысяч, а каждый из нас для тебя — единственный… Прости меня… разве я знал, разве я понимал, как тебе нужно это — мэллтъе-тэи, Тано… а я не смел сказать… Я так боялся потерять тебя, так боялся причинить тебе боль — снова… разве я понимал, чем для тебя были эти семь лет ожидания, Тано… разве я понимал…»
Он смотрел в лицо склонившегося над ним Учителя счастливыми и виноватыми глазами, не замечая на родном этом лице ни крови, ни ран; смотрел, пока не начали тяжелеть веки — и травы ветра поднимались вокруг, он слушал их серебристый лунный шепот — и пел тростник, горькие травы принимали его, прорастали сквозь него, и сердце его билось в ладонях весеннего ветра…
Изначальный еще несколько мгновений вглядывался в спокойное лицо Ученика — и вдруг бессильно сполз на пол, так и не выпустив руки фаэрни.
…Тано почти не разговаривал с ним; иногда заходил в комнату, останавливался в дверях и просто смотрел — не понять было, что думает. Молчали оба. Говорить Гортхауэру было уже не больно, рана не беспокоила вовсе — просто он не знал, что сказать. А стоило на мгновение отвести взгляд или смежить веки — Тано исчезал. Бесшумно, без шороха даже: был — и нет.
Только один раз Учитель заговорил с ним:
— …Если бы ты знал, как мне не хватает вас обоих…
— Обоих? — недоуменно поднял брови Гортхауэр.
— Тебя… И твоего брата.
— Что? — Гортхауэр задохнулся. — Что?! Что я тебе сделал, зачем ты так позоришь меня?
Изначальный поднял глаза.
— Но ведь он — твой брат, — проговорил тихо. — Так же, как тебя, я создавал его, так же, как и тебе, отдал ему часть души… а когда он оступился — не смог ему простить.
— Оступился!.. — фаэрни онемел от возмущения.
— Он ведь не хотел ничего этого… Мы встретились, он просил принять его, — Изначальный смотрел куда-то в сторону, и глаза его туманились осенней дымкой, — а я сказал — энгъе… Не мог по-другому. Три сотни лет… ты не знаешь, что такое Чертоги. Они все были со мной… три сотни лет Валинора. Вечность. Там нет защиты от памяти, а память творит видения. Я сошел бы с ума, если бы мог. Все были рядом. Живые. А я знал все — и не мог спасти, не мог предупредить… мысль может менять видения, не прошлое… И я не смог простить. Потом думал об этом, много думал… было поздно. Он прятался от меня. Боялся. Я мог бы привести его сюда…
— Ты что несешь?! — взорвался Гортхауэр. — Да я б его своими руками… й'ханг ма-пхут! - ему не хватало слов. — Ты что… ты забыл? Я их хоронил… кости обгоревшие… а ты!.. ты!..
— Соот, Ортхэннэр. Мне не нужно было говорить об этом.
— Не говорить… как ты мог… думать так! Ты… — Фаэрни отчаянно замотал головой, вцепившись пальцами в волосы, словно хотел вырвать их с корнем; лицо его перекосилось.
— Таирни, постарайся понять… — Изначальный бесшумно поднялся, подошел, положил руку на плечо фаэрни. Тот сбросил руку, вскинул глаза, — такого отчаяния, непереносимого непонимания, — словно высокий людный город в мгновение ока обратился в дымящиеся руины, — Мелькор не видел никогда.
Медленно, тяжело Изначальный поднялся и вышел прочь из тихого покоя…
…Напиток забытья теперь приносили целители; потом уже только поили красным густым вином, словно обычного человека, потерявшего много крови, и кисло-горьким соком кровяно-алых ягод, возвращающим силы.
Он был жаден до вестей — оказалось, едва не полную луну пролежал так в странном забытьи и теперь хотел знать обо всем, что случилось за эти дни. К нему приходили рассказывать — он так и не узнал никогда, что просил об этом Учитель. Потом, когда начал вставать, появляться у него стали молодые воины, те, что хотели учиться танцевать с клинками, — и сманили-таки его в мечный зал: не все можно объяснить на словах. К концу первого дня тело его налилось непривычным блаженным чувством усталости — силы еще не вернулись, но умение не ушло, и — что важнее всего — он был нужен здесь. Семь лет, проведенных вдали от Аст Ахэ, ничего не изменили — его знали, помнили…
Он не задумывался — откуда знают, как могут помнить. По рассказам? Почти никого из тех, кого он знал, в Твердыне уже не было…
А Тано все так же появлялся иногда на пороге Зала Клинков, в дверях библиотеки, в кузне, подолгу следил за фаэрни взглядом — молча и снова исчезал, так и не проронив ни слова: ни разу не успел Гортхауэр остановить его.
Он пытался разыскать Велля, расспросить, поговорить — но так и не нашел. Спросил Льалля — сын Твердыни, кажется, знал все и про всех. Тот объяснил: года два с лишним будет, как Учитель за какой-то надобностью отправил Велля к Волкам, да так парень там и остался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162