Рагхе пришлось за руку подвести его к костру и силком усадить на принесенную «заячьим выкормышем» медвежью шкуру.
И тут что-то дрогнуло в его глазах; мгновение фаэрни смотрел на пляску жгучих языков пламени, потом вдруг стремительно протянул руку в огонь — по счастью, Рагха это заметила, с силой ударила его по руке, оттолкнула:
— Ортханна совсем плохой! Рагха знает, Ортханна — улахх, но огонь жжет всех!
Лицо Ортхэннэра перекосилось, он согнулся пополам, рухнул на бок и замер, вздрагивая всем телом, так и не издав ни звука.
Потом затих.
Для начала его напоили горчайшим полынным настоем, к которому Рагха подмешала еще какой-то порошок из корня водяной травы; раздев, уложили на шкуры, промыли царапины и наложили на них примочки из подорожника и крупных желтых цветов, какие летом собирают в горах, а на раны — сухой белый мох; он относился к этому с полнейшим безразличием, словно бы и вовсе не ощущал боли. Хар-ману тем временем сварила в глиняном горшке несъедобного вида лишайник, зеленовато-серый с кровяно-красными пятнами, смешала слизистое варево с мясным отваром (Аррагх заикнулся было насчет мяса, но хар-ману молча швырнула в него костяным скребком, и он счел за благо больше советов не давать — и добро, что замолк, безмозглый, этак и вовсе худо сделать можно, вон, по всему же видно — пол-луны, а то и поболе, ни крошки у Ортханны во рту не было, а ежели накормить его мясом, с отвычки и вовсе помереть может… ну, помереть не помрет, конечно, потому как улахх, однако ж и доброго не будет ничего…) и заставила фаэрни все это выпить до капли. Он не противился. Это ему тоже было безразлично. С тем же успехом его могли резать на куски или поить отравой. Взгляд его оставался пустым и темным, словно душа блуждала где-то далеко от тела.
На третий день, убедившись, что ни одна рана не воспалилась и что лихорадки у фаэрни нет, хар-ману поручила его заботам Удрун и Аррагха и засадила двух женщин шить для Ортхэннэра одежду.
А когда минуло трижды десять дней, фаэрни ушел, так и не сказав никому ни слова.
Аррагх, впрочем, отправился следом — мало ли что случиться может, совсем ведь не в себе был Ортханна, и непохоже было, чтобы на поправку пошел, — и добрался аж до самого Звездного Озера, но тут повернул назад: иртха открытой местности не любят.
…Он шел по звенящей земле, задевая сухие стебли вереска, шел медленно, с бессмысленным упорством, и с каждым шагом, с каждым вздохом что-то оживало внутри его, болезненно вздрагивало в ожидании, в предчувствии…
Никого.
Только черные цветы, бархатные бутоны, готовые раскрыться.
Один.
Он остановился перед вратами Хэлгор, под рухнувшей аркой, вслушиваясь до звона в ушах — но развалины молчали. Неожиданно нахлынула слабость, он отступил на шаг, наткнулся рукой на холодный скол камня, обернулся — несколько мгновений стоял, мучительно пытаясь осознать — что это, почему непроглядную черноту пятнает что-то ржаво-бурое, откуда на камне капли застывшего металла…
Неуверенно, медленно он провел пальцами по холодному камню — и, словно почувствовав что-то, вдруг прижал к нему ладони.
Резкая боль рванула, сдавила запястья, жгучая тяжесть сковала руки, он не мог поднять их — не мог избавиться от наваждения, раскаленная исчерна-багровая пелена застила глаза, но боль возвращала разум, возвращала память.
И, поняв все, он рухнул на колени у Камня Оков: не стереть ветру, не смыть дождям — этой крови.
Не было слов.
Изваянием в неживой неподвижности — он замер, прижавшись лбом к камню.
…Когда хлынул дождь, он медленно поднял голову, подставил лицо крупным каплям, не чувствуя их холода — они катились вниз как слезы, омывали мертвые ледяные озера глаз, мир расплывался, таял в дымчато-серой пелене смертной тоски.
— Им файе, — тяжело, стыло проговорил сквозь зубы. И снова: — Им файе.
Не прощу.
Он не знал, куда идти. Мелькнула мысль: оседлать крылатого коня и — туда, за море, к Островам Ожерелья…
Но если Тано вернется, он вернется сюда.
Не сразу он понял смысл этого — «если». И медленно-медленно липкий душный страх начал заполнять душу.
Он был один.
Непоправимо, без-надеждно один.
Он не мог вынести этого; одиночество сводило его с ума. И тогда он поднялся и пошел назад — к тем, кого не хотел видеть, к тем, у кого только и мог сейчас найти пристанище.
… — Хагра, харт'ан приходит?
— Нет, — с трудом подбирая слова языка иртха, ответил Ортхэннэр. — Там — смерть. Огонь. Кровь. Нет.
— Харт'ан не знает смерть, — с глубоким убеждением проговорил Аррагх.
— Он видел смерть. — Ортхэннэр смотрел в огонь незрячими глазами.
— Хагра говорит темно. Харт'ан приходит потом? Один, два, десять нах-харума? — не отставал Аррагх.
И тогда Ортхэннэр заговорил — сначала тихо, размеренно, неживым ровным голосом — потом все быстрее, словно пытался выплеснуть жгучую боль, поднимающуюся в груди, не сознавая уже, что говорит на Ах'энн, — и задыхался от невозможности рассказать, потому что Ах'энн не знает таких слов и нет их в языке ирхи.
…Он шел по золе Гэлломэ, а в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой — сладковатый, тошнотворный; он смотрел в распахнутые небу глаза мертвых — тление не коснулось их, и если бы не кровь, черной коркой запекшаяся на ранах, казалось бы, что они спят, — он хоронил их, закрывая лица листьями осоки, и собирал в плащ обуглившиеся кости, разрывал руками пепел и землю, ломая ногти, — все это в каком-то оцепенении: тело отказывалось чувствовать боль, душа больше не могла воспринимать невыносимого ужаса.
Он утратил ощущение времени: могло пройти несколько часов — или дней — или лет — он не знал, не ощущал ни ночного холода, ни тепла солнечных лучей, не ощущал своего тела, не помнил себя, уже не знал, зачем делает все это, — только повторял «я должен», пока эти слова не утратили всякий смысл.
Засыпав последнюю могилу, Ортхэннэр опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая стылый воздух, — и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь.
Горький туман, тяжелый и жгучий, как дым пожарища, опустился на Долину.
И не стало ничего.
Когда он закончил и поднял глаза, оказалось — вокруг собралась добрая половина племени. Поняли его речь, как видно, немногие, но всем ясно было, что рассказывал он что-то невыразимо страшное, а потому — молчали, ждали, что объяснит.
— Хагра говорит, — после долгого молчания нарушил тишину Аррагх, — те, со светлыми глазами, йерри — их нет совсем. Хагра говорит — харт'ан не идет много холодов. Хагра говорит — его дом, его очаг, их нет совсем…
Ортхэннэр поднялся и вышел. Стоял у скалы, прижавшись лбом к камню: губы пересохли, горло жгло, словно опять вдохнул горький туман Гэлломэ. Он не мог больше говорить, не мог слышать гортанную речь иртха, не мог никого видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162
И тут что-то дрогнуло в его глазах; мгновение фаэрни смотрел на пляску жгучих языков пламени, потом вдруг стремительно протянул руку в огонь — по счастью, Рагха это заметила, с силой ударила его по руке, оттолкнула:
— Ортханна совсем плохой! Рагха знает, Ортханна — улахх, но огонь жжет всех!
Лицо Ортхэннэра перекосилось, он согнулся пополам, рухнул на бок и замер, вздрагивая всем телом, так и не издав ни звука.
Потом затих.
Для начала его напоили горчайшим полынным настоем, к которому Рагха подмешала еще какой-то порошок из корня водяной травы; раздев, уложили на шкуры, промыли царапины и наложили на них примочки из подорожника и крупных желтых цветов, какие летом собирают в горах, а на раны — сухой белый мох; он относился к этому с полнейшим безразличием, словно бы и вовсе не ощущал боли. Хар-ману тем временем сварила в глиняном горшке несъедобного вида лишайник, зеленовато-серый с кровяно-красными пятнами, смешала слизистое варево с мясным отваром (Аррагх заикнулся было насчет мяса, но хар-ману молча швырнула в него костяным скребком, и он счел за благо больше советов не давать — и добро, что замолк, безмозглый, этак и вовсе худо сделать можно, вон, по всему же видно — пол-луны, а то и поболе, ни крошки у Ортханны во рту не было, а ежели накормить его мясом, с отвычки и вовсе помереть может… ну, помереть не помрет, конечно, потому как улахх, однако ж и доброго не будет ничего…) и заставила фаэрни все это выпить до капли. Он не противился. Это ему тоже было безразлично. С тем же успехом его могли резать на куски или поить отравой. Взгляд его оставался пустым и темным, словно душа блуждала где-то далеко от тела.
На третий день, убедившись, что ни одна рана не воспалилась и что лихорадки у фаэрни нет, хар-ману поручила его заботам Удрун и Аррагха и засадила двух женщин шить для Ортхэннэра одежду.
А когда минуло трижды десять дней, фаэрни ушел, так и не сказав никому ни слова.
Аррагх, впрочем, отправился следом — мало ли что случиться может, совсем ведь не в себе был Ортханна, и непохоже было, чтобы на поправку пошел, — и добрался аж до самого Звездного Озера, но тут повернул назад: иртха открытой местности не любят.
…Он шел по звенящей земле, задевая сухие стебли вереска, шел медленно, с бессмысленным упорством, и с каждым шагом, с каждым вздохом что-то оживало внутри его, болезненно вздрагивало в ожидании, в предчувствии…
Никого.
Только черные цветы, бархатные бутоны, готовые раскрыться.
Один.
Он остановился перед вратами Хэлгор, под рухнувшей аркой, вслушиваясь до звона в ушах — но развалины молчали. Неожиданно нахлынула слабость, он отступил на шаг, наткнулся рукой на холодный скол камня, обернулся — несколько мгновений стоял, мучительно пытаясь осознать — что это, почему непроглядную черноту пятнает что-то ржаво-бурое, откуда на камне капли застывшего металла…
Неуверенно, медленно он провел пальцами по холодному камню — и, словно почувствовав что-то, вдруг прижал к нему ладони.
Резкая боль рванула, сдавила запястья, жгучая тяжесть сковала руки, он не мог поднять их — не мог избавиться от наваждения, раскаленная исчерна-багровая пелена застила глаза, но боль возвращала разум, возвращала память.
И, поняв все, он рухнул на колени у Камня Оков: не стереть ветру, не смыть дождям — этой крови.
Не было слов.
Изваянием в неживой неподвижности — он замер, прижавшись лбом к камню.
…Когда хлынул дождь, он медленно поднял голову, подставил лицо крупным каплям, не чувствуя их холода — они катились вниз как слезы, омывали мертвые ледяные озера глаз, мир расплывался, таял в дымчато-серой пелене смертной тоски.
— Им файе, — тяжело, стыло проговорил сквозь зубы. И снова: — Им файе.
Не прощу.
Он не знал, куда идти. Мелькнула мысль: оседлать крылатого коня и — туда, за море, к Островам Ожерелья…
Но если Тано вернется, он вернется сюда.
Не сразу он понял смысл этого — «если». И медленно-медленно липкий душный страх начал заполнять душу.
Он был один.
Непоправимо, без-надеждно один.
Он не мог вынести этого; одиночество сводило его с ума. И тогда он поднялся и пошел назад — к тем, кого не хотел видеть, к тем, у кого только и мог сейчас найти пристанище.
… — Хагра, харт'ан приходит?
— Нет, — с трудом подбирая слова языка иртха, ответил Ортхэннэр. — Там — смерть. Огонь. Кровь. Нет.
— Харт'ан не знает смерть, — с глубоким убеждением проговорил Аррагх.
— Он видел смерть. — Ортхэннэр смотрел в огонь незрячими глазами.
— Хагра говорит темно. Харт'ан приходит потом? Один, два, десять нах-харума? — не отставал Аррагх.
И тогда Ортхэннэр заговорил — сначала тихо, размеренно, неживым ровным голосом — потом все быстрее, словно пытался выплеснуть жгучую боль, поднимающуюся в груди, не сознавая уже, что говорит на Ах'энн, — и задыхался от невозможности рассказать, потому что Ах'энн не знает таких слов и нет их в языке ирхи.
…Он шел по золе Гэлломэ, а в воздухе висел запах гари, к которому примешивался другой — сладковатый, тошнотворный; он смотрел в распахнутые небу глаза мертвых — тление не коснулось их, и если бы не кровь, черной коркой запекшаяся на ранах, казалось бы, что они спят, — он хоронил их, закрывая лица листьями осоки, и собирал в плащ обуглившиеся кости, разрывал руками пепел и землю, ломая ногти, — все это в каком-то оцепенении: тело отказывалось чувствовать боль, душа больше не могла воспринимать невыносимого ужаса.
Он утратил ощущение времени: могло пройти несколько часов — или дней — или лет — он не знал, не ощущал ни ночного холода, ни тепла солнечных лучей, не ощущал своего тела, не помнил себя, уже не знал, зачем делает все это, — только повторял «я должен», пока эти слова не утратили всякий смысл.
Засыпав последнюю могилу, Ортхэннэр опустился на колени, поднял лицо к багровой ущербной луне, судорожно вдыхая стылый воздух, — и вдруг завыл глухо и страшно, как раненый зверь.
Горький туман, тяжелый и жгучий, как дым пожарища, опустился на Долину.
И не стало ничего.
Когда он закончил и поднял глаза, оказалось — вокруг собралась добрая половина племени. Поняли его речь, как видно, немногие, но всем ясно было, что рассказывал он что-то невыразимо страшное, а потому — молчали, ждали, что объяснит.
— Хагра говорит, — после долгого молчания нарушил тишину Аррагх, — те, со светлыми глазами, йерри — их нет совсем. Хагра говорит — харт'ан не идет много холодов. Хагра говорит — его дом, его очаг, их нет совсем…
Ортхэннэр поднялся и вышел. Стоял у скалы, прижавшись лбом к камню: губы пересохли, горло жгло, словно опять вдохнул горький туман Гэлломэ. Он не мог больше говорить, не мог слышать гортанную речь иртха, не мог никого видеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162