Но он быстро распознал в своем страстном желании одну из разновидностей паники и овладел собой.
– Фараон знает, о чем ты просил меня? – как бы ненароком поинтересовался меджай.
Хоремхеб покачал головой.
– Нет, и никогда не узнает. Идем, я хочу вернуться раньше жены.
Он сам орудовал шестом, борясь с течением и стараясь держаться подальше от любых случайных глаз на берегу, которые могли бы узнать его, и направлял лодку мимо южной части города, пока они не поравнялись с Мару-Атоном. Там он описал меджаю павильон среди деревьев, время смены караула, расположение комнат. Пока он говорил, глаза человека медленно сужались, и Хоремхеб с досадой заметил, как в них промелькнула догадка, но он знал, что меджай преданы только своему непосредственному командиру. Большинство из них ничего не знают о Египте, кроме самих его границ, и мысль о служении богу, которого они никогда не видели, не вызывала у них интереса. Их независимость была одновременно и силой Египта, и угрозой для него. Каждый египетский военачальник знал это и признавал их особое положение в армии. Когда Хоремхеб повернул лодку обратно, он попросил человека повторить все, что было сказано, и тот сделал это без особых усилий. Оставалось только вернуться в дом и дождаться наступления темноты.
В этот вечер Сменхара рано отправился в постель и некоторое время лежал без сна, слушая, как шумит ветер в листве деревьев у стен павильона. Он никогда не разделял неприязнь Мериатон к Мару-Атону, и обладание им наполняло его радостью собственника. Он рос с ненавистью к своему брату, но нехотя признавал, что гениальность его творения намного превосходила пределы слабых человеческих сил фараона. Эхнатон страстно любил живую природу и реализовал свою любовь, сотворив этот летний дворец. Для Сменхары дворец был воплощением чистоты, которой он больше не находил в себе самом. Он знал, что брат развратил и его, и Мериатон, что они оба уже мертвы, как мертва их ушедшая юность, но здесь, среди ароматов лотоса и журчания чистой воды, он мог еще притворяться, что однажды они смогут исцелиться.
Но в эту ночь он долго не мог уснуть. Он лежал, хмуро глядя в темноту, и, хотя тепло от жаровен навевало сон, и он снова задремал, час спустя он вновь проснулся, одолеваемый смутным беспокойством. За окном двигались тени. Сонно вскрикивали птицы. Стражники вышагивали туда и обратно, сам вид их темных силуэтов приносил успокоение. Как часто бывало в последнее время, его мысли обратились к матери, он вспомнил холодный блеск ее голубых глаз, когда он раздражал ее, тепло ее рук, обнимающих его в те редкие моменты, когда между ними возникала нежность. Ему чудилось, что он слышит пряный мускусный аромат ее духов. Она никогда по-настоящему не любила меня, – думал он, переворачиваясь и натягивая на плечи покрывало. – Единственным человеком, которому были отданы все ее чувства, был отец. Каким он был, бог, о котором люди говорят с таким благоговением? Сменхару по-настоящему не интересовало это, потому что, в конце концов, они все использовали и предали его – и отец, и мать, и нелепый братец. Однако в беззащитные ночные часы в его мыслях они нередко становились более человечными, заставая его врасплох и размягчая стену одиночества, которой он отгораживался от всех. Он пожалел, что не повелел Мериатон спать с ним сегодня вместе. Он любил чувствовать рядом с собой тепло другого тела. Слушая вздохи и сонное бормотание своего слуги, спавшего в дальнем конце комнаты, он готов был уже позвать его, но мысленно вздрогнул и передумал. Слуга не мог дать ему то, что ему было нужно. Как не могла ни Мериатон, ни услужливый юноша, которого он иногда заманивал в свою постель. Он снова уснул.
Он не проснулся, когда меджай бесшумно скользнул в окно и припал к полу около ложа. В это время Сменхара стоял у реки в тени финиковой пальмы, глядя на себя, безмятежно спящего у подножия дерева в жаре летнего дня, и, хотя он не мог видеть сквозь деревья, он знал, что находится где-то в Малкатте. С растущим облегчением он видел, как его спящее «я» начало улыбаться, улыбка становилась все шире и натянутее, пока накрашенный рот не разорвался до ушей. Крови не было, и он увидел, что его другое «я» не проснулось. Огромное чувство блаженства разлилось в нем, и, хотя он знал, что спит, он мог распознать в этом благое предзнаменование. Иногда он боялся, что ему придется оправдываться перед богом. Утром я отнесу подношения Амону, – сказал он себе во сне. – Я должен побежать и рассказать матушке.
Он не проснулся, когда меджай вытащил подушку из-под его головы и сгреб простыни в кучу. Меджай действовал без спешки. Только однажды он заколебался, склонившись со скомканной простыней над раскрытым ртом Сменхары, чувствуя его теплое дыхание на своих пальцах. Это не было моментом нерешительности, скорее, он собирался с силами. Глаза расширились, когда он затолкал простыню в рот и придавил лицо подушкой. Это был самый опасный момент. Сдавленное хрипение умирающего могло разбудить слуг, судорожно бьющиеся руки могли создать слишком много шума. Меджай сел верхом на грудь Сменхары, подмяв под себя дергающиеся руки, чтобы тот ногтями не исцарапал его до крови. Ему не нравилось убивать таким образом; это слишком долго. Он давил своим весом на подушку, прижимая коленями бешено вырывающиеся руки, пока сопротивление не начало ослабевать и, наконец, не прекратилось. Только он подсунул подушку под безвольную голову и вытащил простыню изо рта, как сонный голос спросил:
– О, великий, ты звал меня?
Меджай быстро опустил веки своей жертве и скользнул на пол около ложа, но слуга так и не подошел. Он почувствовал, как тот сел, прислушиваясь, но через минуту со вздохом снова лег. Меджай все еще не шевелился. Начинало светать. Ра проходил последний зал своего перерождения.
Наконец он поднялся, наклонился над телом Сменхары и тщательно осмотрел его. Молодой человек был мертв. Меджай постоял некоторое время, размышляя, и, только приняв твердое решение, выскользнул в окно и растворился. Он убил бога, и он знал это. Даже если бы вопрос слуги не подтвердил его собственных подозрений, он бы дважды подумал, прежде чем вернуться в дом военачальника. Он выскользнул из Мару-Атона и направился прочь от реки, в темную пустыню, к спасительным скалам.
Смерть Сменхары, хотя и ставшая потрясением для придворных, которые знали, что фараоны погибали только в преклонном возрасте или в результате известной всем болезни, последовала так скоро за другими трагическими событиями в царственном доме, что волнение, которое она вызвала, вскоре улеглось. Но более суеверные обитатели города втайне перешептывались, что мрачную судьбу молодого фараона невозможно было предотвратить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
– Фараон знает, о чем ты просил меня? – как бы ненароком поинтересовался меджай.
Хоремхеб покачал головой.
– Нет, и никогда не узнает. Идем, я хочу вернуться раньше жены.
Он сам орудовал шестом, борясь с течением и стараясь держаться подальше от любых случайных глаз на берегу, которые могли бы узнать его, и направлял лодку мимо южной части города, пока они не поравнялись с Мару-Атоном. Там он описал меджаю павильон среди деревьев, время смены караула, расположение комнат. Пока он говорил, глаза человека медленно сужались, и Хоремхеб с досадой заметил, как в них промелькнула догадка, но он знал, что меджай преданы только своему непосредственному командиру. Большинство из них ничего не знают о Египте, кроме самих его границ, и мысль о служении богу, которого они никогда не видели, не вызывала у них интереса. Их независимость была одновременно и силой Египта, и угрозой для него. Каждый египетский военачальник знал это и признавал их особое положение в армии. Когда Хоремхеб повернул лодку обратно, он попросил человека повторить все, что было сказано, и тот сделал это без особых усилий. Оставалось только вернуться в дом и дождаться наступления темноты.
В этот вечер Сменхара рано отправился в постель и некоторое время лежал без сна, слушая, как шумит ветер в листве деревьев у стен павильона. Он никогда не разделял неприязнь Мериатон к Мару-Атону, и обладание им наполняло его радостью собственника. Он рос с ненавистью к своему брату, но нехотя признавал, что гениальность его творения намного превосходила пределы слабых человеческих сил фараона. Эхнатон страстно любил живую природу и реализовал свою любовь, сотворив этот летний дворец. Для Сменхары дворец был воплощением чистоты, которой он больше не находил в себе самом. Он знал, что брат развратил и его, и Мериатон, что они оба уже мертвы, как мертва их ушедшая юность, но здесь, среди ароматов лотоса и журчания чистой воды, он мог еще притворяться, что однажды они смогут исцелиться.
Но в эту ночь он долго не мог уснуть. Он лежал, хмуро глядя в темноту, и, хотя тепло от жаровен навевало сон, и он снова задремал, час спустя он вновь проснулся, одолеваемый смутным беспокойством. За окном двигались тени. Сонно вскрикивали птицы. Стражники вышагивали туда и обратно, сам вид их темных силуэтов приносил успокоение. Как часто бывало в последнее время, его мысли обратились к матери, он вспомнил холодный блеск ее голубых глаз, когда он раздражал ее, тепло ее рук, обнимающих его в те редкие моменты, когда между ними возникала нежность. Ему чудилось, что он слышит пряный мускусный аромат ее духов. Она никогда по-настоящему не любила меня, – думал он, переворачиваясь и натягивая на плечи покрывало. – Единственным человеком, которому были отданы все ее чувства, был отец. Каким он был, бог, о котором люди говорят с таким благоговением? Сменхару по-настоящему не интересовало это, потому что, в конце концов, они все использовали и предали его – и отец, и мать, и нелепый братец. Однако в беззащитные ночные часы в его мыслях они нередко становились более человечными, заставая его врасплох и размягчая стену одиночества, которой он отгораживался от всех. Он пожалел, что не повелел Мериатон спать с ним сегодня вместе. Он любил чувствовать рядом с собой тепло другого тела. Слушая вздохи и сонное бормотание своего слуги, спавшего в дальнем конце комнаты, он готов был уже позвать его, но мысленно вздрогнул и передумал. Слуга не мог дать ему то, что ему было нужно. Как не могла ни Мериатон, ни услужливый юноша, которого он иногда заманивал в свою постель. Он снова уснул.
Он не проснулся, когда меджай бесшумно скользнул в окно и припал к полу около ложа. В это время Сменхара стоял у реки в тени финиковой пальмы, глядя на себя, безмятежно спящего у подножия дерева в жаре летнего дня, и, хотя он не мог видеть сквозь деревья, он знал, что находится где-то в Малкатте. С растущим облегчением он видел, как его спящее «я» начало улыбаться, улыбка становилась все шире и натянутее, пока накрашенный рот не разорвался до ушей. Крови не было, и он увидел, что его другое «я» не проснулось. Огромное чувство блаженства разлилось в нем, и, хотя он знал, что спит, он мог распознать в этом благое предзнаменование. Иногда он боялся, что ему придется оправдываться перед богом. Утром я отнесу подношения Амону, – сказал он себе во сне. – Я должен побежать и рассказать матушке.
Он не проснулся, когда меджай вытащил подушку из-под его головы и сгреб простыни в кучу. Меджай действовал без спешки. Только однажды он заколебался, склонившись со скомканной простыней над раскрытым ртом Сменхары, чувствуя его теплое дыхание на своих пальцах. Это не было моментом нерешительности, скорее, он собирался с силами. Глаза расширились, когда он затолкал простыню в рот и придавил лицо подушкой. Это был самый опасный момент. Сдавленное хрипение умирающего могло разбудить слуг, судорожно бьющиеся руки могли создать слишком много шума. Меджай сел верхом на грудь Сменхары, подмяв под себя дергающиеся руки, чтобы тот ногтями не исцарапал его до крови. Ему не нравилось убивать таким образом; это слишком долго. Он давил своим весом на подушку, прижимая коленями бешено вырывающиеся руки, пока сопротивление не начало ослабевать и, наконец, не прекратилось. Только он подсунул подушку под безвольную голову и вытащил простыню изо рта, как сонный голос спросил:
– О, великий, ты звал меня?
Меджай быстро опустил веки своей жертве и скользнул на пол около ложа, но слуга так и не подошел. Он почувствовал, как тот сел, прислушиваясь, но через минуту со вздохом снова лег. Меджай все еще не шевелился. Начинало светать. Ра проходил последний зал своего перерождения.
Наконец он поднялся, наклонился над телом Сменхары и тщательно осмотрел его. Молодой человек был мертв. Меджай постоял некоторое время, размышляя, и, только приняв твердое решение, выскользнул в окно и растворился. Он убил бога, и он знал это. Даже если бы вопрос слуги не подтвердил его собственных подозрений, он бы дважды подумал, прежде чем вернуться в дом военачальника. Он выскользнул из Мару-Атона и направился прочь от реки, в темную пустыню, к спасительным скалам.
Смерть Сменхары, хотя и ставшая потрясением для придворных, которые знали, что фараоны погибали только в преклонном возрасте или в результате известной всем болезни, последовала так скоро за другими трагическими событиями в царственном доме, что волнение, которое она вызвала, вскоре улеглось. Но более суеверные обитатели города втайне перешептывались, что мрачную судьбу молодого фараона невозможно было предотвратить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165