– Вы мне тогда сказали, что, если мы откажемся от своих личностей и попытаемся считать, что являемся друг другом, наши узы станут крепче и при этом возвышеннее.
Себастьян улыбнулся. Его всегда удивляло, как люди меняют формулировки идей.
– Да, именно это я и хотел сказать.
– С тех пор я не переставал думать об этом, – сказал Александр тихо. – Всякий раз, когда я абстрагируюсь от себя, мой ум проясняется. Я становлюсь вами.
– Неужели это настолько завидная участь? – спросил Себастьян с ироничной усмешкой.
– Отец!
– Простите меня.
– Я сам ее выбрал.
Себастьян посмотрел на сына: Александру теперь было двадцать пять лет. Отцу с трудом удавалось принять этот факт. А также то, что молодой человек во многом перенял его привычки, его походку, манеру одеваться и говорить; к тому же часто носил его одежду, поскольку они были одного роста и сложения.
– Я хотел, чтобы вы знали.
Себастьян кивнул.
– Сама очевидность уже указала мне на это.
Себастьян вновь вспомнил о предсказании индейца, сказавшего, что у него будет две жизни.
Александр рассмеялся; его веселость была одним из главных отличий: у Себастьяна никогда не было этого задорного и беззаботного смеха.
– Моя мать приезжала повидаться со мной, – сказал молодой человек. – Войдя в эту комнату и увидев меня, она усомнилась на миг. Лишь на миг, но все ж таки усомнилась!
– Как она?
– Овдовела. Богата. Живет на Кипре.
Александр поколебался немного, потом продолжил:
– Она еще сказала, что только кажется, будто мы кого-то выбираем. За нас всегда выбирает случай.
– У греков всегда было пристрастие к трагическому, – сказал Себастьян.
Но подумал, не было ли другой причины, по которой он избежал женитьбы.
– Полагаете, у меня оно тоже есть? – спросил Александр шутливо.
– Вы не узнаете этого, пока сами не окажетесь в ситуации, от которой будет зависеть ваша жизнь. Либо вы покоритесь судьбе – и она будет трагичной, либо же сможете ее превозмочь – и она будет героической. Как наши дела в банке? – спросил Себастьян, чтобы сменить тему разговора.
– Процветают. Должен поставить вас в известность: я рискнул предоставить заем в десять тысяч фунтов Объединенной Английской торговой компании. Под пятнадцать процентов.
– Вы не могли поступить иначе, ведь банк Бриджмена и Хендрикса – английский.
Ответ удовлетворил Александра. Он вопросительно поглядел на отца:
– Вы по-прежнему хотите отыграться?
Этот малый был решительно очень памятлив.
– Соломон сказал мне, – продолжил молодой человек, – что ваше отрочество было трагичным.
Опять это слово.
– Он вам сообщил еще что-нибудь?
– Нет. Но подтвердил, что вам надо отыграться.
– Я думаю об этом, Александр, думаю.
Себастьян вздохнул и убрал медальон в ящик. Снега в феврале 1757 года выпало много, но дни становились длиннее.
Он вспомнил первую речь, которую произнес перед братьями в Мюнстере, после своего приема в Великую ложу. Гроб. Красный покров на лице – саван с нарисованными кровавыми слезами. Острия восьми шпаг, коснувшихся его груди. Снятие покрова. Возрождение и приглашение встать. Рукопожатие, заставившее вздрогнуть великого магистра. Объятие. Речь магистра.
В качестве исключения, о котором просил великий магистр и с чем согласилось большинство, его возвели в ранг полноправного каменщика всего через три дня после того, как он был принят учеником.
А позже, в соседнем зале, новые братья одобрительно выслушали его речь о союзе возвышенных умов, цель которого – не допустить, чтобы в делах человеческих возобладала звериная жестокость.
Во время своей речи Себастьян думал, что, как это ни парадоксально, жестокость, лишившая его собственной личности и вынудившая восстать, выковала ему другой характер, гораздо более крепкий, чем был бы у Исмаэля Мейанотте. Правильно ли он усвоил масонскую науку? Или же она влечет за собой новые идеи?
– Если необходимо, надо навязывать мир силой, – утверждал он. – Но только в том случае, если дух убеждения и дипломатии потерпит неудачу. Ибо мир и нравственный закон идут рука об руку.
Себастьян посмотрел на лоскут ярко-алой шелковой ткани, лежащий на кресле, – квадрат величиной с половину шали. Ничего подобного никто и никогда не видел. Этот красный цвет буквально сверкал. Словно был вырван у самого солнца. А голубой шелк, сушившийся на веревке? Будто извлечен из самого сердца лазури! Вот еще один эффект иоахимштальской земли, который он открыл.
Атанор.
Несколько дней назад к нему в усадьбу явился какой-то незнакомец. Пешком. В поношенной одежде. Лет сорока, бледный, с глубоко посаженными глазами. Похож на аптекаря или писца нотариуса. Себастьян принял его на крыльце.
– Вы граф де Сен-Жермен?
– Я.
– Мое имя вам ничего не скажет.
– Тогда вам незачем и говорить.
Незнакомец бесстрастно посмотрел на графа.
– Ладно, я Михель Геллер. Слышал, вы интересуетесь философским камнем.
Взгляд Себастьяна стал колючим.
– Кто вам сказал?
– Слышал во Франкфурте.
Геллер, если его и вправду так звали, достал из кармана какую-то коробочку и открыл ее. На дне лежали зеленоватые камешки разных оттенков, от изумрудного до лимонно-желтого.
– Тогда вы узнаете это, – сказал он.
Себастьян заметил его обожженные пальцы: значит, он не ошибся – помощник аптекаря. Он кивнул и улыбнулся.
– Если бы это было философским камнем, сударь, вы бы не пришли пешком.
Тот не дал себя смутить.
– Я не богатство продаю, сударь, а знание, до которого вы большой охотник.
Ловкий довод, но неубедительный. Какой же человек противится богатству?
– Сколько вы хотите за ваше знание?
– Всего десять тысяч серебром.
Себастьян пожал плечами. У него мелькнула одна мысль, но ее надо было проверить. Он захотел узнать, не надул ли великого Гельвеция подобный торговец.
– Моя жажда знания не безмерна, сударь. Так что я даю вам пятьсот за самый крупный из ваших камней.
Геллер, вероятно, был в отчаянном положении: он согласился.
Когда аптекарь ушел, Себастьян обмазал камень воском. На следующий день он разогрел атанор и расплавил десять граммов свинца. Когда металл стал жидким, он опустил в него кристалл. Расплавленный свинец пошел пузырями и окрасился в удивительные радужные цвета, потом стал интенсивно зеленым. Себастьян осторожно вылил его на старую бронзовую медаль и дал остыть.
Вернувшись через несколько часов, он застыл от восхищения: медаль, покрытая таинственным сплавом, казалась золотой.
Он положил ее на подоконник, чтобы подвергнуть воздействию сырости. Через два дня медаль потускнела.
Медь.
Себастьян расхохотался.
Стало быть, нечего надеяться на долгие нагревания и выпаривания в атаноре. Красная ртуть, дитя Азота и Меркурия, которую он некогда нашел в книге с тайником, не превращала свинец в золото.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109