Гиляки стали ему кланяться.
— Мы знаем тебя, ты хороший человек! — похлопывая капитана по плечу, сказал один из стариков.
Молодой гиляк с косой показал на море.
— Американ! — сказал он. — У-у! Паф-паф! — Гиляк схватился за грудь, как бы показывая, что ранен.
Все засмеялись.
— Американ… — Гиляк быстро сделал движение рукой, показывая, что корабль входит в залив. — Русский паф-паф! Американ бурл-л…
Гиляк этот, по имени Чумбока, был, кажется, всеобщим любимцем. Едва он начинал говорить, как все оживлялись.
Позь позвал гостей в стойбище. Зашли в одну из юрт. Подали угощение: японскую рисовую водку, которую хозяин разливал в маленькие китайские чашечки.
Хозяина звали Питкен. Трудно сказать, сколько ему лет. Он румян, широколиц, живой, бойкий, веселый. У него еще молодая жена.
Гиляки стали рассказывать, что южней устья Амура есть залив, туда входят суда, там очень хорошие места. Они чертили все это на бумаге, в записной книжке капитана, показывали, как течет Амур, как и где впадают в него реки, где тропы в страну русских, где перевалы с Амура к морю и какие там гавани. Позь торговал и во время своих поездок бывал очень далеко. Он рассказывал про Сахалин. Сказал, что южней моря теплее, водятся акулы, киты тоже есть. Когда у него не хватало русских слов, Афоня помогал.
— Вот этот парень жил у японцев, — говорил Афоня, показывая на молодого гиляка Чумбоку.
— Это мой лесоруб. Он каждый день спрашивал, когда капитан придет, — сказал Орлов.
— Почему он с косой? — спросил капитан.
— Он не гиляк, а гольд, бежавший от преследования. Гольды носят косы, у маньчжуров моду переняли.
Гиляки опять угощали водкой, ягодой с жиром, мясом и долго рассказывали. Матросы и казачий урядник заметно утомились.
— Ну, можно у вас тут строиться?
— Можно!
— Мы Дмитрия Ивановича не обижали, — сказал хозяин, — он оставлял у нас товары свои, мы их не трогали…
На судно вернулись поздно.
Утром по свистку боцмана всех подняли на аврал. Приехал Позь. Пришло несколько лодок, в них человек двадцать гиляков. Матросы спустили на воду баркас, шестерку и вельбот.
Началась перевозка грузов.
Капитан с четырьмя матросами отправился на вельботе делать промеры.
Чумбока, подойдя в лодке борт о борт к вельботу, тронул Невельского за руку и показал в море. Далеко-далеко, как белое перо, воткнутое в воду, виднелся парус китобоя…
В день Петра и Павла на косе установили мачту.
Невельской объявил своей команде, что в память государя Петра Великого — основателя русского флота, предвидевшего значение Тихого океана в развитии государства, пост будет называться Петровским.
Прочитали молитву. Подняли флаг. Матросы дали залп из ружей.
Наступило время отправлять «Байкал» в Аян. На смену с десантом и запасами должен прийти «Охотск» или «Ангара».
Невельской составил длинный список разных предметов, которые оказались нужны сверх того, что предполагалось прислать сюда на «Охотске».
— Только бы Василий Степанович не задержал «Охотска», — сказал Кузьмин.
— Он дал мне слово, что не задержит.
— Мало ли что бывает, — уклончиво молвил Кузьмин.
«Конечно, он может „Байкал“ взять, а судна мне не прислать. Уж что-то он очень любезен был, когда меня провожал, и все твердил, что сам, мол, сделает все, что на его слово можно положиться как на каменную гору. Может быть, это фальшь?» Теперь, когда рядом были такие ясные, трезвые и простые люди, как Позь, Кузьмин, матросы и гиляки, неприятно, даже противно вспоминать свое аянское житье-бытье у Завойко и все ссоры с ним, а еще неприятней его любезности. За всем самому надо следить, чтобы потом локти не кусать: тут жаловаться некому.
Отправились на гиляцкой лодке к лесорубам. Озеро мелело. Зелень на лайдах, морская трава, опять утки. Стало совсем мелко. Озеро превратилось в болото.
Вскоре показалась палатка лесорубов.
— Что же это, Геннадий Иванович, за топоры! Лиственницу не берут, — пожаловался урядник Пестряков, прибывший сюда накануне на гиляцкой лодке. — Вот посмотрите!
— Завтра пойдет «Байкал», я напишу в Аян. Это наша с тобой вина, мы проглядели в Аяне.
— Разве Василий Степанович станет выбирать по письму хорошие топоры? Да ему теперь некогда! Надо кому-то ехать туда, чтобы самим отобрать.
Капитан осмотрел лес, палатку, где жили урядник и казаки, стоящий рядом шалаш лесорубов-гиляков.
Когда Невельской вернулся на косу, Позь спросил:
— Капитан, судно куда пойдет? В Аян?
— Да…
Позь бывал в Китае и у японцев на промыслах, он видел много разных народов.
— Поехать бы юрты Дмитрия Иваныча посмотреть, — сказал он, хитро улыбаясь.
Невельской ничего не ответил.
Виды новой страны лечат душевные раны. В эти солнечные дни, когда Петровское зимовье было заложено, и на пустынном месте начал основываться первый на Амуре пост, и закипела бурная работа, — стало действительностью то, что много лет было лишь мечтой, — Геннадий Иванович почувствовал, что ему легче. Он снова обретал энергию и твердость духа. И каждое бревно, пригнанное по воде на пост, радовало его… Свое неудачное сватовство он, казалось, вспоминал спокойней. Но он помнил все — с первого счастливого дня и до последнего, когда он вышел из кабинета Зарина.
Ему захотелось написать Владимиру Николаевичу, объяснить, почему так все случилось. Капитан последнюю ночь проводил в своей каюте. Завтра он съедет на берег, а послезавтра, чуть свет, «Байкал» выйдет из залива.
«Но сделает ли Завойко то, что надо? У Василия Степановича правило — своя рубашка ближе к телу. Где возможно будет, он урежет, и я получу все с опозданием. А может, в Аяне есть письма для меня, и я узнаю, что в Иркутске?…» Эта мысль задела капитана за живое. «Может быть, действительно мне сходить на „Байкале“ в Аян самому? А то я буду сидеть тут и ждать погоды, когда Василий Степанович соблаговолит все отправить. Кузьмину он откажет, а мне не посмеет… И надо мне написать письма и все покончить… Пора забыть ее… Я должен написать Владимиру Николаевичу и Пехтерю. Я должен все забыть. Мое счастье — корабль, море, открытия. Вот моя семья…»
Он желал поступить благородно по отношению к Екатерине Ивановне. «Напишу Владимиру Николаевичу, пусть она навсегда простит меня, и попрошу его забыть все, мы должны с ним помириться, попрошу прощения, если оскорбил его. Ведь я ничего не знал! Никто не сказал мне ничего…»
Он решил написать также и Пехтерю — жениху Екатерины Ивановны, извиниться и перед ним.
Он желал отречься от своей любви, но при всяком воспоминании об Аяне и Иркутске испытывал сладкую боль и ловил себя на этом чувстве. Его тянуло в Аян, иногда ему казалось, что какая-то надежда еще есть. Иногда объяснял он свое желание ехать в Аян тем, что там его ждут, быть может, важные известия от Муравьева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207