Так ли это – судить не берусь, но бесспорно одно – я чувствовала себя превосходно и наслаждалась обществом Генри Джермина и моей милой подруги госпожи де Мотвиль.
Последняя поверяла мне все секреты и много рассказывала о своем несчастливом замужестве. Ей было всего восемнадцать лет, когда ее просватали за восьмидесятилетнего старца. Впрочем, брак оказался непродолжительным. Став в двадцать три года вдовой, она сейчас заново училась ценить свободу.
– Вы не любили, друг мой, – грустно произнесла я, – и не знаете, сколь тяжелы оковы привязанности. Любовь дарит нам не только счастье, но и горе, ибо нет ничего страшнее разлуки с любимым человеком.
Очень скоро сама жизнь подтвердила верность этих моих слов. Едва лишь я немного окрепла, как получила из Англии новые неутешительные известия. Карл был в беде, а я ничем не могла помочь ему.
Возле Марстон-Мура состоялось жестокое сражение, окончившееся поражением роялистов. Хотя тяжелые потери понесли обе стороны и погибло более четырех тысяч солдат, но три тысячи из них были сторонниками Карла. Собственный полк моего дорогого лорда Ньюкастла был разбит наголову, и все пушки и десять тысяч ружей оказались в руках врага.
Итак, надежды на скорую победу снова развеялись. Случившееся ввергло меня в пучину отчаяния, и я день и ночь молилась за моего возлюбленного супруга.
Круглоголовые торжествовали, и больше всех ликовал этот отвратительный Оливер Кромвель, который сам командовал войсками и, постоянно твердя о Боге и мщении, сумел внушить солдатам, будто война со своим королем угодна Небу.
Что же до меня, то я была им ненавистна, и по всей Англии ходили посвященные мне оскорбительные памфлеты.
Я сама читала один из них, в котором описывалась битва при Марстон-Муре, и обо мне там было сказано:
«Исцелят ли ее воды Бурбона? Нет, и еще раз нет! Ей может помочь лишь святая вода нашей протестантской церкви, вода, очищающая душу от католической скверны и папизма! »
Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Я чувствовала, что меня охватывает безразличие и безнадежность. Казалось, фортуна навсегда отвернулась от нас.
Моя дорогая госпожа де Мотвиль не отходила от меня ни на шаг и всячески утешала и поддерживала, пытаясь хоть как-то облегчить мои страдания.
Хотя я уединенно жила в уютном, увитом плющом замке с красивыми башнями, очень похожими на те, что я видела в детстве и юности, тучи сгущались и над моей головой. Правда, они не шли ни в какое сравнение с теми черными громадами, что нависли нынче над Англией, однако я была лишь слабой женщиной и мне стоило большого труда переносить все новые и новые удары судьбы.
Мое здоровье опять пошатнулось. Я почти ослепла на один глаз, тело мое непомерно раздулось, а на груди появился огромный нарыв. Когда его вскрыли, из раны излилось много крови и гноя, и мне стало легче, а все опухоли спали.
Вскоре после этого в беду попал мой любимец Джеффри Хадсон. Его часто дразнили из-за его маленького роста, а он был человеком гордым и независимым и никому не позволял себя унижать. Я всегда относилась к нему с уважением и обращалась с ним так же, как с прочими придворными. Думаю, именно поэтому он едва ли не боготворил меня.
Все началось с чьей-то нелепой шутки. Джеффри сравнили с индюком и принялись потешаться над ним. Вполне естественно, что малыш разъярился, но чем больше он злился, тем упорнее его дразнили.
В конце концов Джеффри заявил, что вызовет на дуэль любого, кто хоть раз в разговоре с ним помянет индюка. К сожалению, я узнала обо всем слишком поздно. Некий молодой человек по имени Уилл Крофтс опять оскорбил Джеффри и принял его вызов. Джеффри отнесся к делу совершенно серьезно, и они выбрали в качестве оружия пистолеты. Крофтс и не думал стрелять в противника, однако Джеффри чувствовал себя оскорбленным, мириться не пожелал и застрелил своего обидчика.
Я очень рассердилась и расстроилась, потому что привечала покойного ничуть не меньше, чем Джеффри. Вдобавок мы находились во Франции и были вынуждены подчиняться французским законам, по которым убийце грозила смертная казнь. Не в моей власти было отменить приговор, и единственным человеком, который мог бы даровать бедняге жизнь, был всесильный кардинал Мазарини. Но я вовсе не была уверена в его добрых чувствах ко мне, к тому же в будущем я собиралась обратиться к нему с просьбой, касающейся Карла, поэтому я не хотела напоминать ему о себе раньше времени.
Я не знала, как поступить, и пролила немало слез, оплакивая участь несчастного Джеффри. Я назвала его глупцом, и он не стал спорить. Малыш сказал, что его страшит не столько собственная смерть, сколько то, что мне придется впредь обходиться без него – а ведь он всегда так опекал меня!
Я была очень растрогана этими словами и решилась просить Мазарини о смягчении приговора.
Кардинал долго держал меня в неведении, но потом все же прислал короткую записку, где сообщил, что карлика не казнят лишь в том случае, если он немедленно покинет Францию.
Бедняжка Джеффри! Порой мне кажется, что он предпочел бы смерть разлуке со мной. Ведь он был одним из моих немногих верных друзей.
Прощаясь, он горько плакал и причитал, и печаль его была непритворна. Наконец он уехал, и я так никогда и не узнала о его дальнейшей судьбе.
Затем события стали развиваться стремительно. Приехал мой брат Гастон со своей дочерью, чтобы сопроводить меня в Париж. Встреча с Гастоном оказалась очень бурной, потому что он был мне верным товарищем в детских играх, и мы всегда относились друг к другу с большой нежностью и проводили вместе очень много времени. Я с трудом узнала в нарядном, по последней моде одетом и причесанном красавце с живыми карими глазами и надушенными усами и бородой своего любимого брата. Гастон в свою очередь тоже глядел на меня с удивлением. Еще бы! Я очень сильно изменилась и мало чем напоминала ту беззаботную хорошенькую девушку, что много лет назад уехала в Англию. Болезнь наложила отпечаток на мою внешность, и только глаза, которые, впрочем, служили мне уже не так верно, остались прежними. Дочь Гастона оказалась самоуверенной заносчивой девицей и не слишком пришлась мне по сердцу. Ее чрезвычайно испортило то обстоятельство, что от матери ей досталось огромное состояние. Она была одной из самых завидных невест Франции и прекрасно сознавала это. Однако родственников не выбирают, и мне было хорошо с ними, хотя я и понимала, что скорее всего они относятся ко мне как к уродливой надоедливой просительнице. Не так, совсем не так мечтала я вернуться домой!
Неподалеку от Парижа мы встретились с королевой, которая выехала нам навстречу с двумя своими сыновьями – шестилетним Людовиком XIV и четырехлетним Филиппом, герцогом Анжуйским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
Последняя поверяла мне все секреты и много рассказывала о своем несчастливом замужестве. Ей было всего восемнадцать лет, когда ее просватали за восьмидесятилетнего старца. Впрочем, брак оказался непродолжительным. Став в двадцать три года вдовой, она сейчас заново училась ценить свободу.
– Вы не любили, друг мой, – грустно произнесла я, – и не знаете, сколь тяжелы оковы привязанности. Любовь дарит нам не только счастье, но и горе, ибо нет ничего страшнее разлуки с любимым человеком.
Очень скоро сама жизнь подтвердила верность этих моих слов. Едва лишь я немного окрепла, как получила из Англии новые неутешительные известия. Карл был в беде, а я ничем не могла помочь ему.
Возле Марстон-Мура состоялось жестокое сражение, окончившееся поражением роялистов. Хотя тяжелые потери понесли обе стороны и погибло более четырех тысяч солдат, но три тысячи из них были сторонниками Карла. Собственный полк моего дорогого лорда Ньюкастла был разбит наголову, и все пушки и десять тысяч ружей оказались в руках врага.
Итак, надежды на скорую победу снова развеялись. Случившееся ввергло меня в пучину отчаяния, и я день и ночь молилась за моего возлюбленного супруга.
Круглоголовые торжествовали, и больше всех ликовал этот отвратительный Оливер Кромвель, который сам командовал войсками и, постоянно твердя о Боге и мщении, сумел внушить солдатам, будто война со своим королем угодна Небу.
Что же до меня, то я была им ненавистна, и по всей Англии ходили посвященные мне оскорбительные памфлеты.
Я сама читала один из них, в котором описывалась битва при Марстон-Муре, и обо мне там было сказано:
«Исцелят ли ее воды Бурбона? Нет, и еще раз нет! Ей может помочь лишь святая вода нашей протестантской церкви, вода, очищающая душу от католической скверны и папизма! »
Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Я чувствовала, что меня охватывает безразличие и безнадежность. Казалось, фортуна навсегда отвернулась от нас.
Моя дорогая госпожа де Мотвиль не отходила от меня ни на шаг и всячески утешала и поддерживала, пытаясь хоть как-то облегчить мои страдания.
Хотя я уединенно жила в уютном, увитом плющом замке с красивыми башнями, очень похожими на те, что я видела в детстве и юности, тучи сгущались и над моей головой. Правда, они не шли ни в какое сравнение с теми черными громадами, что нависли нынче над Англией, однако я была лишь слабой женщиной и мне стоило большого труда переносить все новые и новые удары судьбы.
Мое здоровье опять пошатнулось. Я почти ослепла на один глаз, тело мое непомерно раздулось, а на груди появился огромный нарыв. Когда его вскрыли, из раны излилось много крови и гноя, и мне стало легче, а все опухоли спали.
Вскоре после этого в беду попал мой любимец Джеффри Хадсон. Его часто дразнили из-за его маленького роста, а он был человеком гордым и независимым и никому не позволял себя унижать. Я всегда относилась к нему с уважением и обращалась с ним так же, как с прочими придворными. Думаю, именно поэтому он едва ли не боготворил меня.
Все началось с чьей-то нелепой шутки. Джеффри сравнили с индюком и принялись потешаться над ним. Вполне естественно, что малыш разъярился, но чем больше он злился, тем упорнее его дразнили.
В конце концов Джеффри заявил, что вызовет на дуэль любого, кто хоть раз в разговоре с ним помянет индюка. К сожалению, я узнала обо всем слишком поздно. Некий молодой человек по имени Уилл Крофтс опять оскорбил Джеффри и принял его вызов. Джеффри отнесся к делу совершенно серьезно, и они выбрали в качестве оружия пистолеты. Крофтс и не думал стрелять в противника, однако Джеффри чувствовал себя оскорбленным, мириться не пожелал и застрелил своего обидчика.
Я очень рассердилась и расстроилась, потому что привечала покойного ничуть не меньше, чем Джеффри. Вдобавок мы находились во Франции и были вынуждены подчиняться французским законам, по которым убийце грозила смертная казнь. Не в моей власти было отменить приговор, и единственным человеком, который мог бы даровать бедняге жизнь, был всесильный кардинал Мазарини. Но я вовсе не была уверена в его добрых чувствах ко мне, к тому же в будущем я собиралась обратиться к нему с просьбой, касающейся Карла, поэтому я не хотела напоминать ему о себе раньше времени.
Я не знала, как поступить, и пролила немало слез, оплакивая участь несчастного Джеффри. Я назвала его глупцом, и он не стал спорить. Малыш сказал, что его страшит не столько собственная смерть, сколько то, что мне придется впредь обходиться без него – а ведь он всегда так опекал меня!
Я была очень растрогана этими словами и решилась просить Мазарини о смягчении приговора.
Кардинал долго держал меня в неведении, но потом все же прислал короткую записку, где сообщил, что карлика не казнят лишь в том случае, если он немедленно покинет Францию.
Бедняжка Джеффри! Порой мне кажется, что он предпочел бы смерть разлуке со мной. Ведь он был одним из моих немногих верных друзей.
Прощаясь, он горько плакал и причитал, и печаль его была непритворна. Наконец он уехал, и я так никогда и не узнала о его дальнейшей судьбе.
Затем события стали развиваться стремительно. Приехал мой брат Гастон со своей дочерью, чтобы сопроводить меня в Париж. Встреча с Гастоном оказалась очень бурной, потому что он был мне верным товарищем в детских играх, и мы всегда относились друг к другу с большой нежностью и проводили вместе очень много времени. Я с трудом узнала в нарядном, по последней моде одетом и причесанном красавце с живыми карими глазами и надушенными усами и бородой своего любимого брата. Гастон в свою очередь тоже глядел на меня с удивлением. Еще бы! Я очень сильно изменилась и мало чем напоминала ту беззаботную хорошенькую девушку, что много лет назад уехала в Англию. Болезнь наложила отпечаток на мою внешность, и только глаза, которые, впрочем, служили мне уже не так верно, остались прежними. Дочь Гастона оказалась самоуверенной заносчивой девицей и не слишком пришлась мне по сердцу. Ее чрезвычайно испортило то обстоятельство, что от матери ей досталось огромное состояние. Она была одной из самых завидных невест Франции и прекрасно сознавала это. Однако родственников не выбирают, и мне было хорошо с ними, хотя я и понимала, что скорее всего они относятся ко мне как к уродливой надоедливой просительнице. Не так, совсем не так мечтала я вернуться домой!
Неподалеку от Парижа мы встретились с королевой, которая выехала нам навстречу с двумя своими сыновьями – шестилетним Людовиком XIV и четырехлетним Филиппом, герцогом Анжуйским.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122