Для людей пожилых тающие в предутренней мгле гусиные крики звучат сладчайше, как теплое, греющее сердце воспоминание. Для молодых в гоготе – провокационный призыв к нескончаемым приключениям в пространстве и времени, которые так мало подвластны человеку, стоящему на земле, и так естественны для птиц, несущихся в небе.
Борька так никогда и не узнал, что говорили друг другу в то далекое утро большие птицы. Но, услышав их тогда, не мог оставаться равнодушным: каждой осенью и каждой весной – весной особенно – его тянуло ранним утром на пустые бульвары подслушать бормотание гусиной стаи. Но увы, то ли птицы больше не летали над городом, разраставшимся еще быстрее, чем тянулся вверх Борька, то ли с годами времени у него на такие подслушивания стало меньше – реже бывал дома. Но именно гусиным криком на рассвете рождена у него – Рябов был убежден – привычка вставать рано. Она – как бы непроходящее желание слышать гусиный крик.
Птицы налетали на него и потому казались все ниже и ниже. Одно мгновение будто зависли над ним. И крик их лился на землю, подобно щедрому осеннему дождю. Борьке, стоявшему с задранной головой на берегу пруда и дышавшему парком прямо в небо, казалось, что не будет конца этой музыке, что птицы никуда не полетят, а так и остановятся над ним.
Но они вдруг рванулись с места, будто испугавшись его, Борькиного, представления о зависнувших птицах. Подобно серым молниям, мелькнули за спиной, и, как проворно ни повернулся, лишь мгновение видел их, прежде чем сомкнутым, плотным строем стая скользнула за красную кромку школьной крыши.
Борька так и замер, с запрокинутой головой, недоуменно глядя в серое небо, сразу ставшее далеким и пустым.
На смену удивлению перед чудом пришло огорчение, острое до боли: он бессилен остановить этих птиц, сделать так, чтобы они остались с ним навсегда! И тогда он решил сделать особую рогатку. Она как бы сразу вытеснила из его мальчишеского воображения Вовкины коньки, вытеснила, конечно, ненадолго, пока он вновь их не увидел в Вовкиных руках.
– Лед – во! – Борька поднял большой палец, но Вовик недоверчиво покачал головой:
– Мамка запретила становиться на коньки. Говорит, лед треснет. Он, говорит, еще тонкий.
– А чего же ты их принес? -Борька ткнул пальцем на ворот Вовкиного ватника, из-за которого – немалый форс для всех – торчали коньки.
Вовка пожал плечами.
– Трусишь?! – с горящими глазами спросил Борька.– А я был на льду! Вон смотри – пыль со льда стер! Держит! – закончил он убежденно, но Вовка опять недоверчиво покачал головой.
– Дрейфишь? – поддразнивая, спросил Борька.
– И вовсе не дрейфлю! – обиженно ответил Вовка.– Только слово матери дал, что первым на лед не выйду.
– Давай я первым? – затаив дыхание, спросил Борька и не поверил своим ушам.
– «Давай»! А как утопнешь, что делать будешь? Мать с работы придет – всыпет!
– Не утопну, -уверенно повторил Борька, принимая из рук приятеля сверкающие коньки.
Прежде он никогда не катался на настоящих коньках.
Старший брат как-то сделал ему полозы – в палки вбил железные пластины. Борька крутил их к валенкам и гонял по снеговым укатанным дорогам, держась длинным проволочным крюком за «аннушку».
Прикручивая настоящие коньки, все боялся, что Вовик передумает. По глазам приятеля видел, что тот готов отобрать свои коньки, но, видно, слово, данное матери, а может быть, и страх перед неизведанным льдом удерживали. Борька, охваченный страхом, что останется без коньков, когда так близок к осуществлению заветной мечты, не думал, каков лед. Он бойко соскочил с берега на скользкую гладь, привычно уперся носками, чтобы оттолкнуться, но Вовкины коньки, в отличие от прямых острых углов самодельных, провернулись, и он грохнулся под хохот стоявшего на берегу и завидовавшего Вовика. Стыд подхлестнул Борьку, и он, вскочив, сделал два размашистых шага. В следующее мгновение холод обжег его с ног до головы. Последнее, что он успел сделать, – судорожно хватить показавшегося ему невероятно горячим воздуха. Испуганный Вовка с криком бросился бежать, а Борька, бултыхаясь, хватался за ломкие пластины льда, ставшего вдруг белым и скользким до неуловимости. Будто рыба, выброшенная на берег, хватал открытым ртом воздух, но не мог никак вздохнуть, потому как холод сдавил грудь и тяжелыми гирями повис на руках и ногах. В отчаянии перевернулся и неожиданно почувствовал под ногами землю. Когда встал, воды оказалось едва выше пояса.
Он самостоятельно выбрался на берег и замер, поскольку холод стал еще нестерпимее и не давал нагнуться, чтобы снять коньки – не портить же их, цокая по камням?! Подскочили незнакомые люди. За их спинами мелькало растерянное лицо Вовика. С трудом опустившись на землю, Борька начал отворачивать коньки. Закоченевшие пальцы слушались плохо, мокрая веревка скользила под рукой. Кто-то помог распутать ее, и Вовка, подхватив коньки, прижал их к себе, продолжая с испугом смотреть на мокрого приятеля.
– Тебе, пацан, далеко идти? – спросил мужчина.– Надо в тепло и быстрее.
– Ту-т-т…– стуча зубами, просипел Борька и глазами показал на дом.– Бли-зко.
– Тогда дуй домой. Пусть мамка разотрет, а то заболеешь.
Борька, будто оттолкнувшись от земли, медленно, потом все ускоряя шаги, двинулся к дому. У подъезда он уже бежал. Он не боялся наказания: мать вернется с работы только вечером. Нашарив ключ от комнаты под ковриком в коридоре их многонаселенной коммунальной квартиры, он проскользнул к себе, стараясь, чтобы не увидели соседки и не рассказали матери.
В комнате, куда через минуту заглянул Вовик, успевший уже отнести коньки домой, «утопленник» разделся догола. Сверкая синими ягодицами, принялся над тазом выкручивать одежду.
– Ну-ка, помоги! – бросил он приятелю. Вдвоем они довольно быстро выжали все. Опасность представляли собой только мокрые валенки, которые, если не сушить над печью, конечно же до прихода матери сами не высохнут.
– Говорил тебе – страшно! А ты… «Я ходил! Я ходил!» Вот и доходился, – бурчал Вовик.
– Скажи лучше, не проболтался ли мамке, герой? Ну, купнулся! А что, вода холоднее, чем в Клязьме, когда весной купаться начинаем?
– Зима ведь…
– Какая зима, когда снега еще нет… А коньки у тебя мировые! – протянул Борька.
– Ты прокатиться не успел! – удивился Вовик.– Я и рта не открыл, а ты уже бултыхнулся.
– Все равно мировые. А рот ты закрыл уже во дворе. Бросил друга! Эх!
Борьке вдруг стало страшно, он представил, чем могло кончиться купание, если бы на месте провала оказалось глубоко, как, скажем, у противоположного высокого берега, где летом устраиваются кормушки для уток и лебедей.
Вовик покраснел.
– Знаешь, Борька, – сказал он, заворачивая продрогшего приятеля в суконное серое одеяло, лежавшее на диване, на котором спала мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89