Того же Гришина от имени руководства Федерации хоккея однажды вызвал в Москву с юга, где тот отдыхал. Заставил мучиться с билетом, два часа лететь в самолете, потом, убедившись, что все это обман, доставать обратный билет. Словом, испортил неделю отдыха своему лучшему другу. Он не оставил в покое и старшего тренера. Как-то позвонил под видом репортера и почти полчаса морочил Рябову голову, утверждая, что должен сделать срочно в номер интервью по поручению главного редактора уважаемой газеты. После палкинского урока Рябов больше никогда не общался с представителями прессы по телефону. Даже если требовалось сказать несколько малозначащих слов.
В тот вечер в пивной Палкин впервые, пожалуй, высказался, во всех иных случаях предпочитая судить других, а не себя или за грубой шуткой или молчанием укрыться от неприятного разговора.
– Я, Борис Александрович, одинокий человек. У меня не было ни матери, ни отца. То есть, – он ухмыльнулся, – они, наверно, были. Не искусственным же способом я появился на свет! Но бросили… Подбирали разные люди, добрые и злые. Всякое было. Потому мне ни черта уже не страшно. Я люблю играть. Но что делать после игры? Мне нравятся люди, разные, незнакомые, не похожие на меня. Знаю, если сыграл плохо, все говорят– Палкин загулял! А я не загулял, я просто сыграл плохо. Не забил, потому что не забил! Многие ваши питомцы любят кино, а я – обнимать девчонок! – Он покосился на Рябова, проверяя его реакцию. Но тот дал себе слово терпеливо выслушать сегодня все, что будет сказано.
«И берегись, Палкин, если в признании твоем не окажется того камня, за который может зацепиться последний якорь моей доброты!»
– Что плохого в девчонках? Я ведь в пределах морали – свободный парень, с кем хочу, с тем встречаюсь. Мне Третьяковка не нужна. Но я, Борис Александрович, еще никогда не позволил себе перед игрой лечь спать позже, чем положено. Я знаю, что одиннадцать – предельный час.
– А в каком ты состоянии к этому предельному часу? Тоже в предельном…– Рябов не удержался и подстегнул Палкина репликой.
Тот согласно кивнул:
– Такое бывало.
– Ты знаешь, я вечерами после игры не контролирую ребят. Не хочу быть шпионом. Унижать себя и вас. Но рано или поздно, ты знаешь, правда откроется. Вспомни Ларина. Он опоздал на сбор и был отчислен на две недели. И как это сказалось? Слабо начал сезон, пришлось попотеть, чтобы вернуться на место в основном составе. По сути, сезон пропал. А число его сезонов не бесконечно. Как, впрочем, и твоих…
Палкин опять кивнул, добродушно и согласно. Он сегодня был удивительно покладист, словно понимал, что другого подобного разговора по душам может с Рябовым и не сложиться.
– Ах, Борис Александрович, вы лучше меня знаете, что нет такой специальности -удачник. Я должен играть, и я буду играть…
– Вопрос, как играть… Ты можешь играть, как другие, но можешь играть, как никто в мире.
Палкин хмыкнул:
– Я не тщеславен. Мне не нужно бессмертия… Достаточно самой игры. Я ведь играю, потому что люблю саму игру. Это чувство движения… Сладкое обладание шайбой. Умение распорядиться ею как хочешь. Заставить соперника извиваться в тщетной попытке отобрать у тебя шайбу… Может быть, я веду игру по собственным правилам. Может быть… На той струне, которую слышу только я. Я – часть игры… Такая же часть, как шайба, клюшка. И движусь я по законам музыки, звучащей во мне. А она бывает разная… Мою игру надо показывать в полутемном зале – со светящимися шайбой, коньками и клюшкой, чтобы каждый слышал эту светомузыку движений…
Рябов с невероятным удивлением смотрел на Палкина. В его рассуждениях было что-то заумное, болезненное, но все им сказанное – бесспорно истинное, как им чувствуется. Не это ли, сегодня высказываемое Палкиным вслух, он почувствовал в нем давно, сразу же…
– Я не могу и не хочу, делить: хоккей – и все, что меня окружает! Не хочу делить свою жизнь… Что такое скорость? Скорость быстрая или медленная? Скорость тоже зависит от меня. Если я сегодня собран, то, как бы сильно ни была пущена шайба, она приближается ко мне медленно, как в специальной съемке. Как и музыка, которая рождается во мне. Все вокруг театр: и спорт, и, танцы, и путешествия. Я не могу разделить мир: вот это нужно для хоккея, а это – для жизни, для музыки…
Вы помните, я не стал играть суперстаровскими клюшками?! Вы гневались… А я не мог… Пробовал, но не мог… Звук шайбы, садившейся на крюк, меня раздражал. Это было что-то инородное… Не могу объяснить, но клюшка валилась у меня из рук. Этот новый звук не помещался в привычный для меня мир хоккея. И игра сыпалась… Каждая игра имеет свой звук, и я не приемлю ложного. Хоккей без звуков мертв для меня. И рев зала должен быть для меня созвучен щелчку по шайбе, посланной в борт. В каждом зале свой звук. Как в каждой клюшке. Как и в каждой душе. И если они не совпадают, у меня нет игры… И вам не понять, почему я сегодня не лезу в вашу великую систему. А я все стараюсь делать так, хорошо, как только могу…
– Ты никогда не говорил мне ничего подобного…
– Всякий разговор для меня слишком болезнен. А если написать надо что-то -так лучше сразу в ад…
Они переговорили тогда о многом. Но Рябов видел, что вряд ли сдвинул Палкина хоть на йоту со своих позиций. И это стало решающим для него в ближайшем новом конфликте.
Конверт письма от Палкина был серийным, купленным, видно, в ближайшем киоске Союзпечати. На нем шла размашистая надпись: «Рябову». Без привычного «т.» или «тов.». Без имени, отчества или инициалов. Без обратного адреса и подписи. Это очень походило на Палкина.
Рябов сел к столу, зажег зеленую лампу и посадил на нос очки. Он волновался. Как перед серьезной игрой. Содержание письма, которое он мог не получить ни сегодня, ни завтра, ни еще долгие годы, вплоть до своей смерти, вдруг стало для него невероятно значимым, будто сфокусировавшим в бумажном конвертике весь смысл его прошлой жизни. А может быть, и будущей?
В конверте оказался двойной лист из школьной тетрадки в клеточку, испещренный уродливым, неустойчивым почерком. И то же грубоватое обращение: «Борис Александрович!» Без «уважаемый» или «дорогой». От такого обращения – как бы оправдывались худшие предположения – сердце Рябова заныло.
«Ну что же! Это так похоже на Палкина. Он всегда был беспощадным». И к себе и к другим. Правда, больше к другим. Он выбрал, по его мнению, самый подходящий момент, чтобы кольнуть, чтобы хоть как-то отыграться– если можно отыграться в такой ситуации – за тот жестокий, не подлежавший обжалованию выгон из клуба».
Рябов уже давно был готов расстаться с Палкиным. Не хватало, казалось, лишь последней капли, которая бы переполнила чашу рябовского терпения. Такой каплей мог стать любой хамский поступок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89