Почему?.. Нелепица! Но такая ли уж нелепица?
Батенчук, Галкин, Ладейщйков... Все это люди, у которых прежде всего, превыше всего развито чувство ответственности. Это — люди долга. Они не щадят себя ни в чем, лишь бы выполнить порученное дело; в их поступках нет ни капли корысти или каких-либо других, если можно так сказать, личных побуждений. Но почему люди эти поступают иногда точ-
но так же, как вел бы себя на их месте Илиевский? Почему Батенчук не мог просто отдать дорожникам несколько баков под горючее, а взамен того вынудил принять заведомо невыгодный для них порядок отсыпки дороги к створу Вилюйской ГЭС? Почему он должен изыскивать где-то «левые» материалы? Почему он идет на то, чтобы принимали в эксплуатацию явно бракованный ледник, а Ладейщиков даже настаивает на этом своей силой партийной власти? Почему Галкин соглашается с этим? Почему тот же Галкин, чтобы как-то удержать у себя человека, выполняющего работу младшего инженера, идет на «липу» — платит этому человеку ставку старшего инженера? И сколько их еще, таких «почему»!
Чувство ответственности всегда разделяется надвое: ответственности за данное, конкретное дело и еще за нечто, гораздо большее, если хотите, — за все человечество. Пахарь, бросая зерно в землю, отвечает не только перед самим собой или своей семьей за то, какое растение вырастет из этого зерна, крепкое или хилое. Он отвечает перед всем человечеством, точно так же, как все человечество ответственно перед ним. Для пахаря это зерно —единственная реально существующая нить, которая связывает его со всеми людьми на свете.
Все мы, какой бы труд ни был главным у нас в жизни, такие же пахари на земле. И слеп, несчастен тот человек, который не осознает этой своей большой ответственности перед другими, потому что настоящее счастье только и приходит .от чувства общности твоей со всеми людьми.
И вот, казалось бы, чего тут особенно размышлять,— все методы хороши, лишь бы зерно твое дало урожай побольше. Но не так-то просто. Ведь может случиться, тебе скажут: «Нужен хлеб. Паши глубже». И ты послушаешься. А на следующий год скажут то же самое, и ты опять послушаешься: ведь хлеб-то действительно нужен! Вроде бы ты выполняешь свой долг, и если подходить с точки зрения формальной, ты прав, но ведь дело-то не в этом, — истощится земля, и будущим твоим собратьям она не сможет дать столько хлеба, сколько им нужно.
Так и в любом деле: малая ответственность за себя, за данное, конкретное, часто не совпадает с ответственностью большой, общечеловеческой. И поэтому формально, на первый взгляд, человек может быть неправ, а на самом деле—прав. Происходит это, конечно, от неорганизованности, а порой и недальновидности. И вот поэтому-то мы думаем: Батенчук, или Галкин, или Ладейщиков — не Илиевский, нет! Но условия, в которых они живут, работают, у них общие, и благодаря им, этим условиям, в Мирном Батенчук, Галкин и Ладейщиков вынуждены порой уподобляться Илиевскому, потому что ответственность за малое, за частное как бы закрывает на время перспективу, ответственность за большее. (А ведь мы «за все в ответе на земле».) Условия такие создаются обычно в начальном периоде строек. Разница лишь в том, что в Мирном начало чересчур затянулось.
И вот наконец мы добились приема у Тихонова. Именно «приема», потому что это напоминало встречу дипломатов разных государств, не враждующих меж собой, но и не дружественных, так — нейтральных... Секретарша указала нам на вешалку:
— Раздевайтесь и проходите. Виктор Илларионович вас ждет... Нет, нет! Сюда не вешайте, вот сюда...
Кабинет Тихонова резко отличался от батенчукско-го. Два стола из полированной карельской березы, стоящие поврозь на легких изогнутых ножках. Маслянисто-глянцевый селектор и несколько телефонов. Во весь простор комнаты — узорчатый, мягкий, как таежный мох, ковер, на который даже ступить было
страшно.
— Пока мы не кончим разговор, не пускать никого,— строго приказал Тихонов секретарше. Та покорно кивнула головой, и мы невольно прониклись чувством важности происходящего. Впрочем, поначалу мы задавали самые незначащие для себя вопросы, ответы на которые знали заранее.
— Как с планом добычи, Виктор Илларионович?
— Пока неважно, но думаем выполнить. Принимаем все меры, чтобы продлить промывочный сезон на месяц-полтора, благо осень нас в этом году балует.
— А в чем дело?
— Видите ли, в связи с освоением нового месторождения— Айхала план нам резко увеличили. Фабрику на Айхале мы построили, это был героический подвиг всего коллектива треста; заметьте: треста, потому что все там мы строили собственными силами. Но подвели нас драги: целое лето они работали непроизводительно,—новое дело никогда без трудностей не обходится...
Мы сидели за разными столами. Тихонов говорил, опустив седую, но все еще с пышной шевелюрой голову, почти не поднимая на нас глаза; говорил неторопливо, веско, осторожно выбирая слова, словно читал лекцию или делал доклад на коллегии министерства. Одет он был в безукоризненно сшитый костюм и простую неяркую рубашку—-это сейчас в моде. Сидел он прямо, разглядывая собственные руки, лежавшие на столе, и только руки эти, громадные, узловатые, да, пожалуй, еще лицо; обветренное, кирпично-красного цвета, никак не вязались с одеждой и позой Тихонова, спокойно-величавой, и тоном, подчеркнуто официальным. И подумалось: во внешности Виктора Илларионовича столько же противоречий, сколько и в судьбе. Был он когда-то главным инженером того самого института «Цветметпроект», в Москве. Потом — несколько лет за границей — начальником строительства каких-то горнодобывающих предприятий в Монголии, в Индии, позже восстанавливал крупный комбинат во Вьетнаме. Оттуда-то и отозвали его в Мирный. Представляете? Тропики, теплые моря, а ровно через пять дней— такой срок дали ему на сборы — Якутия, снега по колено, шестидесятиградусный мороз... Но самый резкий контраст в другом. Помнится, полтора года назад Тихонов, осунувшийся, нервный, весь какой-то из углов, говорил одному из нас: «Там мне достаточно было слово сказать,— одно слово! — и через пять минут оно уже становилось делом. Дисциплина! Исполнительность! А здесь? Да здесь каждого носом надо тыкать в собственное дерьмо, чтобы он его за собой убрал!.. Я же здесь в первые месяцы все зубы потерял, вот, смотрите»,— и он пальцами раздвигал
губы, показывая голые красные десны... Теперь у Виктора Илларионовича зубы были золотые.
— Виктор Илларионович, видимо, на выполнении плана сказалось и то, что с опозданием ввели в строй пятую фабрику в Мирном?
— Несомненно. Но ведь тут не наша беда: заводы-поставщики опоздали с нужными материалами.
— И только в этом причина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Батенчук, Галкин, Ладейщйков... Все это люди, у которых прежде всего, превыше всего развито чувство ответственности. Это — люди долга. Они не щадят себя ни в чем, лишь бы выполнить порученное дело; в их поступках нет ни капли корысти или каких-либо других, если можно так сказать, личных побуждений. Но почему люди эти поступают иногда точ-
но так же, как вел бы себя на их месте Илиевский? Почему Батенчук не мог просто отдать дорожникам несколько баков под горючее, а взамен того вынудил принять заведомо невыгодный для них порядок отсыпки дороги к створу Вилюйской ГЭС? Почему он должен изыскивать где-то «левые» материалы? Почему он идет на то, чтобы принимали в эксплуатацию явно бракованный ледник, а Ладейщиков даже настаивает на этом своей силой партийной власти? Почему Галкин соглашается с этим? Почему тот же Галкин, чтобы как-то удержать у себя человека, выполняющего работу младшего инженера, идет на «липу» — платит этому человеку ставку старшего инженера? И сколько их еще, таких «почему»!
Чувство ответственности всегда разделяется надвое: ответственности за данное, конкретное дело и еще за нечто, гораздо большее, если хотите, — за все человечество. Пахарь, бросая зерно в землю, отвечает не только перед самим собой или своей семьей за то, какое растение вырастет из этого зерна, крепкое или хилое. Он отвечает перед всем человечеством, точно так же, как все человечество ответственно перед ним. Для пахаря это зерно —единственная реально существующая нить, которая связывает его со всеми людьми на свете.
Все мы, какой бы труд ни был главным у нас в жизни, такие же пахари на земле. И слеп, несчастен тот человек, который не осознает этой своей большой ответственности перед другими, потому что настоящее счастье только и приходит .от чувства общности твоей со всеми людьми.
И вот, казалось бы, чего тут особенно размышлять,— все методы хороши, лишь бы зерно твое дало урожай побольше. Но не так-то просто. Ведь может случиться, тебе скажут: «Нужен хлеб. Паши глубже». И ты послушаешься. А на следующий год скажут то же самое, и ты опять послушаешься: ведь хлеб-то действительно нужен! Вроде бы ты выполняешь свой долг, и если подходить с точки зрения формальной, ты прав, но ведь дело-то не в этом, — истощится земля, и будущим твоим собратьям она не сможет дать столько хлеба, сколько им нужно.
Так и в любом деле: малая ответственность за себя, за данное, конкретное, часто не совпадает с ответственностью большой, общечеловеческой. И поэтому формально, на первый взгляд, человек может быть неправ, а на самом деле—прав. Происходит это, конечно, от неорганизованности, а порой и недальновидности. И вот поэтому-то мы думаем: Батенчук, или Галкин, или Ладейщиков — не Илиевский, нет! Но условия, в которых они живут, работают, у них общие, и благодаря им, этим условиям, в Мирном Батенчук, Галкин и Ладейщиков вынуждены порой уподобляться Илиевскому, потому что ответственность за малое, за частное как бы закрывает на время перспективу, ответственность за большее. (А ведь мы «за все в ответе на земле».) Условия такие создаются обычно в начальном периоде строек. Разница лишь в том, что в Мирном начало чересчур затянулось.
И вот наконец мы добились приема у Тихонова. Именно «приема», потому что это напоминало встречу дипломатов разных государств, не враждующих меж собой, но и не дружественных, так — нейтральных... Секретарша указала нам на вешалку:
— Раздевайтесь и проходите. Виктор Илларионович вас ждет... Нет, нет! Сюда не вешайте, вот сюда...
Кабинет Тихонова резко отличался от батенчукско-го. Два стола из полированной карельской березы, стоящие поврозь на легких изогнутых ножках. Маслянисто-глянцевый селектор и несколько телефонов. Во весь простор комнаты — узорчатый, мягкий, как таежный мох, ковер, на который даже ступить было
страшно.
— Пока мы не кончим разговор, не пускать никого,— строго приказал Тихонов секретарше. Та покорно кивнула головой, и мы невольно прониклись чувством важности происходящего. Впрочем, поначалу мы задавали самые незначащие для себя вопросы, ответы на которые знали заранее.
— Как с планом добычи, Виктор Илларионович?
— Пока неважно, но думаем выполнить. Принимаем все меры, чтобы продлить промывочный сезон на месяц-полтора, благо осень нас в этом году балует.
— А в чем дело?
— Видите ли, в связи с освоением нового месторождения— Айхала план нам резко увеличили. Фабрику на Айхале мы построили, это был героический подвиг всего коллектива треста; заметьте: треста, потому что все там мы строили собственными силами. Но подвели нас драги: целое лето они работали непроизводительно,—новое дело никогда без трудностей не обходится...
Мы сидели за разными столами. Тихонов говорил, опустив седую, но все еще с пышной шевелюрой голову, почти не поднимая на нас глаза; говорил неторопливо, веско, осторожно выбирая слова, словно читал лекцию или делал доклад на коллегии министерства. Одет он был в безукоризненно сшитый костюм и простую неяркую рубашку—-это сейчас в моде. Сидел он прямо, разглядывая собственные руки, лежавшие на столе, и только руки эти, громадные, узловатые, да, пожалуй, еще лицо; обветренное, кирпично-красного цвета, никак не вязались с одеждой и позой Тихонова, спокойно-величавой, и тоном, подчеркнуто официальным. И подумалось: во внешности Виктора Илларионовича столько же противоречий, сколько и в судьбе. Был он когда-то главным инженером того самого института «Цветметпроект», в Москве. Потом — несколько лет за границей — начальником строительства каких-то горнодобывающих предприятий в Монголии, в Индии, позже восстанавливал крупный комбинат во Вьетнаме. Оттуда-то и отозвали его в Мирный. Представляете? Тропики, теплые моря, а ровно через пять дней— такой срок дали ему на сборы — Якутия, снега по колено, шестидесятиградусный мороз... Но самый резкий контраст в другом. Помнится, полтора года назад Тихонов, осунувшийся, нервный, весь какой-то из углов, говорил одному из нас: «Там мне достаточно было слово сказать,— одно слово! — и через пять минут оно уже становилось делом. Дисциплина! Исполнительность! А здесь? Да здесь каждого носом надо тыкать в собственное дерьмо, чтобы он его за собой убрал!.. Я же здесь в первые месяцы все зубы потерял, вот, смотрите»,— и он пальцами раздвигал
губы, показывая голые красные десны... Теперь у Виктора Илларионовича зубы были золотые.
— Виктор Илларионович, видимо, на выполнении плана сказалось и то, что с опозданием ввели в строй пятую фабрику в Мирном?
— Несомненно. Но ведь тут не наша беда: заводы-поставщики опоздали с нужными материалами.
— И только в этом причина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27