Серьезная машина. Экипаж — шестнадцать человек, в каждой смене — четверо, и все специалисты каких, мало. Вроде бы нечего Панне у нас делать. А мы настаиваем: будет попервости хоть полы подметать, смазывать чего-нито. А там — обживется, глядишь, обучится. И Батенчукдал согласие...
Стала у нас Панна работать. Отношение к ней — самое сердечное, ну прямо как в рассказе Горького «Двадцать шесть и одна». Стоит ей только о чем-нибудь задуматься, тут же кто-нибудь: «Панна, может, чем помочь?» И помогали. По совести сказать, даже баловали мы ее,— ничего она особенного и не делала на экскаваторе.
Прошел год. И вот узнаем — выходит наша подопечная замуж. Конечно, у каждого на этот счет свое мнение, да и память о Викторе слишком еще жива, у нас-то, у каждого, ранка эта в сердце не затянулась. Но ведь дело молодое — не век же ей вдовствовать? Решили — что ж, пусть человек опять счастье свое ищет. Все-таки не вечно мы вместе будем, кончится стройка, разлетимся все в разные концы. Горько, конечно, но такова уж судьба наша — строителя... И поэтому мы не стали бы спорить, коль не выбор ее. Вышла замуж она за человека пустякового. Есть у нас еще такие люди, как змей-трава. Присосется, вы-
сосет —и дальше ползет. На стройках они навроде пены: побурлят и с первой же водой отойдут. Пьяница новый мужик у Панны, дебошир, даром только что рабочим звался. За душой у него ни совета, ни привета — труха одна. И так нас Панна этим выбором огорошила, ну прямо сказать, в самое сердце занозу сунула. Да такую, что каждый день все острее да шершавее. Мы — к Панне, так и так. Дескать, глянь, баба, на кого ты жизнь свою трудовую, честную меняешь! В этом ли мусоре тебе счастье искать? Ну, а она — супротив всех. Даже этак козыряет: вам плох, а мне в самый раз. Что вы мне — отцы-матери?..
Рассказчик наш замолчал. Бросил наземь окурок, старательно затер его мыском сапога, сощурился, глядя на бегущие струи Вилюя. Вздохнул.
— Может, где-то и неправы мы были. Но Панну с той поры невзлюбили накрепко. Ведь она нам родной стала! А тут... Да что говорить! Словом, опять-таки получилось, как в том рассказе «Двадцать шесть и одна». Часто мы его вспоминали... Но сперва Панне— ни слова. Все думали, может, и впрямь у них любовь неизбывная. Ну а какая там любовь! Срам на весь поселок. Пьянки, прогулы, скандалы, дети раздетые да голодные по чужим людям ходят. Дети-то Витькины! Плохо... Возненавидели мы ее. Яро возненавидели. И признаться — выжили с экскаватора. А вскорости она хвостом мотнула — длинную деньгу со своим сожителем искать. Куда-то в Усть-Орду подалась... Только тут еще не конец. Квартиру государственную она сумела продать, долгов наделала, дочку старшую бросила, пенсию, что за Витю платили —
тыщу двести рублей,—увезла. Но мы-то об этом попервости не знали: думали, они всей семьей подались. Но через некоторое время приходит к Батенчуку старушка с девочкой. Глянул Евгений Никанорович на девочку — лицо уж больно знакомое. Ба, да это ж вылитый портрет Виктора Шишкина! А старушка — сквозь слезы ему:
«Может, помните Витю Шишкина. Так вот я мать его, а это — старшенькая дочка». Батенчук ничего не понимает, усаживает старушку на стул, воды в стакан цедит. А та расчувствовалась, руку его ловит.
«Прости, говорит, болезный, что беспокою занятого человека. Кабы покрепче была, и не пришла бы, а то ведь совсем стара стала, одна бы, глядишь, как-нито прогоревала, дитятко только вот жалко. За что она-то мучается?»
И плачет, ну что малый ребеночек. А девочка насупилась, молчит, бабку за рукав дергает, а желваки у нее на скулах так и играют. Успокоил их Батенчук, все по порядку выведал. Оказывается, Панна девочку-то бабке вроде бы на время оставила, а сама — как в воду канула. У бабки пенсия небольшая, и жили они трудно, в развалюхе какой-то снимали комнату, стало быть...
После этого разговора Батенчук пришел к нам на экскаватор. Так-то да так, ребята, рассказывает. А слова его нам косой по сердцу. Кажись, очутись тут Панна, разорвали бы мы ее на лоскутки. Однако собрались все — и к старушке, вместе с Батенчуком. Он в один день ей достал квартиру в новом доме, без очереди, незаконно. А мы ме-
блировку справили, закуток срубили рядом с домом, порося купили. Батенчук машину выделил. Так мы угля, совестно говорить, пару тонн своровали. Помогли, конечно, и материально. С той поры глаз с них не сводили, из виду не теряли.
Через год девочку, ее Люсей звали, Батенчук на строительство устроил—ученицей штукатура. А еще через год она в техникум экзамены сдала. Евгений Никанорович там преподавал, помог ей подготовиться. Наладилась жизнь у Шишкиных. И мы вроде бы поуспокоились. Только вот как-то заходит Евгений Никанорович на педсовет в техникум и слышит: решается вопрос об исключении Шишкиной из техникума за неуспеваемость. Он — к директору. «Как, почему?» — «Не успевает»,— отвечает тот. «Почему не успевает?»— «Не знаю».— «А вы про ее жизнь знаете что-нибудь?» — «Нет».— «Так вот слушайте». И рассказывает педсовету всю историю. Учителя за голову схватились: «Да как же так?! Чуть человека не погубили...»
А Евгений Никанорович с Люсей встретился. Не знаю, как он там с ней разговаривал, только она ему все, как отцу, выложила и призналась: «Влюбилась я, Евгений Никанорович, вот и занятия подзапустила...»
Пообещала наверстать. Так наверстала же!.. И снова замолчал наш сосед, улыбаясь чему-то про себя.
— Теперь уже техникум кончила. Работает в Иркутске. Кажись, замуж вышла. Счастлива. Хорошо бы ей, конечно, у нас тут, на Вилюе, поработать. Много тут наших, иркутских. И Батенчук, и Михайловский, да разве всех перечесть... А впрочем, и там она дома,
и там люди хорошие. Ну, вот вам и «иркутская история». Правда, немного не такая, как у Арбузова. Жалко, что он больно много места женщине той отвел, побольше бы о людях, о жизни их.
Мы долго еще говорили о разном. Наконец Меринов сказал:
— Пора мне. Извините.
Встал и, неловко пожав наши руки, пошел вдоль берега Вилюя, щурко вглядываясь в хмурые диабазовые покоти, что веками недвижно лежали на пути суровой реки, на эти скалы, которые только ему, этому невысокому, обыкновенному человеку, подвластно сдвинуть, уложить в тело будущей плотины.
Вечером листаем подшивку «Мирненского рабочего». Подписи под статьями: секретарь парторганизации Федор Плющ, начальник планового отдела Соловей, Рукосуев, снабженец, прораб Деревяз-гин...
Мы, литераторы, часто недооцениваем того, что фамилии — это фольклор и несут они в себе громаднейший заряд образности. Боже мой, ну и встреча! Идешь по улице, и вдруг словно груздок из-под земли,— Валечка, Валюша, Валя Колаева! И пальтецо на ней то же, зеленое, расклешенное, с большущим воротником («как у Марии Стюарт»), из которого выглядывает розовый от мороза, милый Валюшкин курносый нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Стала у нас Панна работать. Отношение к ней — самое сердечное, ну прямо как в рассказе Горького «Двадцать шесть и одна». Стоит ей только о чем-нибудь задуматься, тут же кто-нибудь: «Панна, может, чем помочь?» И помогали. По совести сказать, даже баловали мы ее,— ничего она особенного и не делала на экскаваторе.
Прошел год. И вот узнаем — выходит наша подопечная замуж. Конечно, у каждого на этот счет свое мнение, да и память о Викторе слишком еще жива, у нас-то, у каждого, ранка эта в сердце не затянулась. Но ведь дело молодое — не век же ей вдовствовать? Решили — что ж, пусть человек опять счастье свое ищет. Все-таки не вечно мы вместе будем, кончится стройка, разлетимся все в разные концы. Горько, конечно, но такова уж судьба наша — строителя... И поэтому мы не стали бы спорить, коль не выбор ее. Вышла замуж она за человека пустякового. Есть у нас еще такие люди, как змей-трава. Присосется, вы-
сосет —и дальше ползет. На стройках они навроде пены: побурлят и с первой же водой отойдут. Пьяница новый мужик у Панны, дебошир, даром только что рабочим звался. За душой у него ни совета, ни привета — труха одна. И так нас Панна этим выбором огорошила, ну прямо сказать, в самое сердце занозу сунула. Да такую, что каждый день все острее да шершавее. Мы — к Панне, так и так. Дескать, глянь, баба, на кого ты жизнь свою трудовую, честную меняешь! В этом ли мусоре тебе счастье искать? Ну, а она — супротив всех. Даже этак козыряет: вам плох, а мне в самый раз. Что вы мне — отцы-матери?..
Рассказчик наш замолчал. Бросил наземь окурок, старательно затер его мыском сапога, сощурился, глядя на бегущие струи Вилюя. Вздохнул.
— Может, где-то и неправы мы были. Но Панну с той поры невзлюбили накрепко. Ведь она нам родной стала! А тут... Да что говорить! Словом, опять-таки получилось, как в том рассказе «Двадцать шесть и одна». Часто мы его вспоминали... Но сперва Панне— ни слова. Все думали, может, и впрямь у них любовь неизбывная. Ну а какая там любовь! Срам на весь поселок. Пьянки, прогулы, скандалы, дети раздетые да голодные по чужим людям ходят. Дети-то Витькины! Плохо... Возненавидели мы ее. Яро возненавидели. И признаться — выжили с экскаватора. А вскорости она хвостом мотнула — длинную деньгу со своим сожителем искать. Куда-то в Усть-Орду подалась... Только тут еще не конец. Квартиру государственную она сумела продать, долгов наделала, дочку старшую бросила, пенсию, что за Витю платили —
тыщу двести рублей,—увезла. Но мы-то об этом попервости не знали: думали, они всей семьей подались. Но через некоторое время приходит к Батенчуку старушка с девочкой. Глянул Евгений Никанорович на девочку — лицо уж больно знакомое. Ба, да это ж вылитый портрет Виктора Шишкина! А старушка — сквозь слезы ему:
«Может, помните Витю Шишкина. Так вот я мать его, а это — старшенькая дочка». Батенчук ничего не понимает, усаживает старушку на стул, воды в стакан цедит. А та расчувствовалась, руку его ловит.
«Прости, говорит, болезный, что беспокою занятого человека. Кабы покрепче была, и не пришла бы, а то ведь совсем стара стала, одна бы, глядишь, как-нито прогоревала, дитятко только вот жалко. За что она-то мучается?»
И плачет, ну что малый ребеночек. А девочка насупилась, молчит, бабку за рукав дергает, а желваки у нее на скулах так и играют. Успокоил их Батенчук, все по порядку выведал. Оказывается, Панна девочку-то бабке вроде бы на время оставила, а сама — как в воду канула. У бабки пенсия небольшая, и жили они трудно, в развалюхе какой-то снимали комнату, стало быть...
После этого разговора Батенчук пришел к нам на экскаватор. Так-то да так, ребята, рассказывает. А слова его нам косой по сердцу. Кажись, очутись тут Панна, разорвали бы мы ее на лоскутки. Однако собрались все — и к старушке, вместе с Батенчуком. Он в один день ей достал квартиру в новом доме, без очереди, незаконно. А мы ме-
блировку справили, закуток срубили рядом с домом, порося купили. Батенчук машину выделил. Так мы угля, совестно говорить, пару тонн своровали. Помогли, конечно, и материально. С той поры глаз с них не сводили, из виду не теряли.
Через год девочку, ее Люсей звали, Батенчук на строительство устроил—ученицей штукатура. А еще через год она в техникум экзамены сдала. Евгений Никанорович там преподавал, помог ей подготовиться. Наладилась жизнь у Шишкиных. И мы вроде бы поуспокоились. Только вот как-то заходит Евгений Никанорович на педсовет в техникум и слышит: решается вопрос об исключении Шишкиной из техникума за неуспеваемость. Он — к директору. «Как, почему?» — «Не успевает»,— отвечает тот. «Почему не успевает?»— «Не знаю».— «А вы про ее жизнь знаете что-нибудь?» — «Нет».— «Так вот слушайте». И рассказывает педсовету всю историю. Учителя за голову схватились: «Да как же так?! Чуть человека не погубили...»
А Евгений Никанорович с Люсей встретился. Не знаю, как он там с ней разговаривал, только она ему все, как отцу, выложила и призналась: «Влюбилась я, Евгений Никанорович, вот и занятия подзапустила...»
Пообещала наверстать. Так наверстала же!.. И снова замолчал наш сосед, улыбаясь чему-то про себя.
— Теперь уже техникум кончила. Работает в Иркутске. Кажись, замуж вышла. Счастлива. Хорошо бы ей, конечно, у нас тут, на Вилюе, поработать. Много тут наших, иркутских. И Батенчук, и Михайловский, да разве всех перечесть... А впрочем, и там она дома,
и там люди хорошие. Ну, вот вам и «иркутская история». Правда, немного не такая, как у Арбузова. Жалко, что он больно много места женщине той отвел, побольше бы о людях, о жизни их.
Мы долго еще говорили о разном. Наконец Меринов сказал:
— Пора мне. Извините.
Встал и, неловко пожав наши руки, пошел вдоль берега Вилюя, щурко вглядываясь в хмурые диабазовые покоти, что веками недвижно лежали на пути суровой реки, на эти скалы, которые только ему, этому невысокому, обыкновенному человеку, подвластно сдвинуть, уложить в тело будущей плотины.
Вечером листаем подшивку «Мирненского рабочего». Подписи под статьями: секретарь парторганизации Федор Плющ, начальник планового отдела Соловей, Рукосуев, снабженец, прораб Деревяз-гин...
Мы, литераторы, часто недооцениваем того, что фамилии — это фольклор и несут они в себе громаднейший заряд образности. Боже мой, ну и встреча! Идешь по улице, и вдруг словно груздок из-под земли,— Валечка, Валюша, Валя Колаева! И пальтецо на ней то же, зеленое, расклешенное, с большущим воротником («как у Марии Стюарт»), из которого выглядывает розовый от мороза, милый Валюшкин курносый нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27