– Назад, назад!.. – кричал им старик и махал руками. Куда назад? Зачем?..
Изо всей своей обветшалой силы спешил он к ним, сразу запыхавшись и вспотев. Сбиваясь на словах, кое-как рассказал, что творится на поповском крестце, торопя уходить подальше от опасного места. И ужаснулись попы, к какой беде они только что торопились: облава на крестце; солдаты окружили и никому уйти не велят, а подьячие допытываются у попов – кто они и откуда? Если свои, московские – в одну сторону, а пришлые, чужие – в другую, под караул, чтобы потом на государеву работу отправить, от шведов земляной вал возводить. Его, протопопа, отпустили по дряхлой старости лет, и потому, что он прежде у московского боярина Шеина в домовой церкви служил.
– Бежите отселева, – торопил старик попов.
А куда им бежать, в какую сторону? Кинулись было обратно, а дорогу перегородил проходивший многотележный обоз. Как на горячих угольях стояли Гервасий с Флегонтом, бестолково суетясь и не зная, куда ступить. А ну если сейчас вот, сию минуту, подбежит к ним какой-нибудь пронырливый подьячий: «Ага! – скажет, – из Коломны да из Серпухова… Забирай их, солдат!» Нельзя на месте отстаиваться, лихой беде себя подвергать.
Подались к концу обоза, чтобы оттуда скорее перескочить на ту сторону улицы, а там крики, шум, брань. Сразу за обозом гурт скота шел и наделал большую сумятицу. Бычки, коровы да телки, теснясь одна к другой, потоптали спавших у дорожной обочины пьяниц. Один – в рогожном куле, а другой – вовсе ни в чем, как мать его родила.
– Ай!.. Ой!..
– Кыря!.. Кырь!.. – кричали на скотину сбившиеся в сторону люди, размахивая палками и лупя по коровьим хребтам. – Куда вас нечистый прет?!
– Занесло окаянных!.. Мужиков, должно, насмерть стоптали.
– Гуртовода огрей. Аль не знает, что скотнего прогона тут нет?
– Для царицы везде путь.
– Для какой царицы?
– Эвон, напереду обоза, в карете. Царица Прасковья Федоровна.
– Она, истинно. И я видал.
– Ее, что ль, обоз-то?
– А чей же еще? Понятно, ее.
– Ну, ежель царица, то…
Оберегая себя, Флегонт и Гервасий тоже размахивали руками, не подпуская напиравшую на обочину скотину.
– Не пущай, не пущай!.. – кричал им гуртовщик. – Комолую повороти!.. Кыря, враг…
Гервасий сумел отогнать снова к гурту комолую корову, и пробегавший мимо него гуртовщик благодарно крикнул:
– Ага, так… Других, отец, не пущай… – и, словно выстрелив, оглушительно щелкнул длинным кнутом. – Давай, давай, подгоняй энтих…
И Гервасий с Флегонтом, сами не зная, как такое случилось, послушные окрикам гуртовщика, действительно стали помогать ему. И тут же в мыслях у них стало утверждаться намерение – прибиться самим к гурту, будто бы сопровождая его и следя, чтобы не допускать скотину до самовольства, да под этой коровьей защитой и уйти от опасного места. Флетонг валявшуюся на земле сломанную вицу поднял, Гервасий ремень с себя снял, размахивал им и покрикивал на коров:
– Не бычься, шалава!.. Не вергайся!..
VIII
Проезжала царица Прасковья по Красной площади и прощалась с златоглавыми кремлевскими церквами. Нет, похоже, не приведется ей по скончании жизни в Вознесенском соборе покоиться.
– О-ох-ти-и… – сокрушенно вздохнула она и напомнила форейтору остановиться у Иверской часовни.
– Да мы недавно молились, маменька, – недовольно заметила Катерина.
Царица Прасковья махнула рукой на нее и на Анну с Парашкой, одна пошла поклониться чудотворной и попросить у нее ниспослания благодати в многотрудной дальней дороге.
Помолилась, поехали дальше. Теперь уж до самой Тверской заставы никакой остановки не будет.
Еще небольшой крюк решила сделать на своем пути царица Прасковья – проехать по московскому Белому городу, раскинувшемуся между кремлем и Китаем. Эту часть Москвы населяли бояре и дворяне, находившиеся на постоянной царской службе, и земля, занятая под их поместьями, называлась «белой», освобожденной от поборов, которыми облагались «черные» земли ремесленников, торговцев и хлебопашцев.
Пускай узнают хозяева, что мимо них проезжала царица Прасковья Федоровна на своем пути в Петербург. Если сами хозяева не увидят, то челядь им скажет.
Может, кто и видел, но к царицыной карете люди не подбегали и колени перед ней не преклоняли. Да и как было увидеть? Барские хоромы стояли в глубине дворов, а на улицу выходили заборы, конюшни, сараи вперемежку с огородами и пустырями. Царь Петр повелел, чтобы в Белом городе строили дома, располагая их рядом, на самом виду улиц и переулков, но послушных тому пока не было. Трудно боярину разместиться в тесном соседстве с другим хозяином, когда едва ли не каждый боярский двор по населенности превосходил иное монастырское подворье и мог равняться почти слободе. К богатому, знатному, вельможному господину липла вся ближняя и дальняя родня, да и разных приживальщиков множество, и все они его милостью жили. А дворовых сколько! Все люди с семьями, и им надобно было жилье. Вот и стоял на поместье целый порядок изб. Это только холостых разместить всегда просто: в чуланах, клетях да подклетях, в поварне, в мыльне, а девок – в сенях, они так и назывались – сенными; в ночных потемках пойдешь, гляди, не наступи на такую.
Ах, царь Петр, царь Петр! Не очень-то указы твои блюли. Приказывал ты мостить улицы Белого города диким булыжным камнем, а нигде того нет. В особо топких местах бревна навалены, которые либо вязнут в непогоду в грязи, либо в зной засыпаются пылью. Гладкая дорога на улицах бывает только зимой, когда земля снегом укрыта. Нет, и тогда на ухабах да на раскатах всю душу исколотит, пока из того же Измайлова к кремлевским святыням поедешь. Измайлово – на что уж село, скотина в каждом дворе, а такой грязи там нет, как в первопрестольной.
За каменной стеной Белого города у обочин дороги лепились серые избенки города Земляного. Правда, встречались среди них и высокие, в два жилья, бревенчатые дома; на пригорьях лениво помахивали крыльями ветряные мельницы. За воротами земляного вала с густым частоколом наверху стала дорога кружить по кривым и узким улочкам, и везде-то кучи золы, битые черепки, втертое в землю, сношенное, перегнившее тряпье, а вон дохлая собака валяется, – хоть ты не смотри ни на что из кареты. А и не смотреть нельзя, – может, навсегда она, царица Прасковья, с Москвой расстается, – и смахнула пальцем выкатившуюся на щеку слезинку. Только и отрады взору – на церкви полюбоваться. Хотя они и не велики, с узкими слюдяными оконцами, не то что кремлевские, но около них не так мусорно. У каждой церквушки свое кладбище, а вон окошко затянуто бычьим пузырем, – похоже, это убогий дом, откуда за кладбищенским рвом хоронят тела казненных супостатов, а также опившихся пьяниц, утопленников, наложивших на себя руки и безвестных, подобранных на улицах мертвяков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241