– Да… Но если я лишусь работы, мне ее не возобновят.
Фрэнк помолчал.
– Теперь вы видите, – вновь начал он, – мне остается только утопиться.
– Да, – сказал Серж, – ты совершенно прав. Надо спросить у сведущих людей, как поступают в подобном случае. Американская эмиграция – дело еще новое, и никто ничего толком не знает. Как по-твоему, Альберто, что ему нужно предпринять? Есть ли какая-нибудь возможность уладить дело?
Альберто задумался.
– Что вам, в сущности, нужно? – спросил он. – Ваше удостоверение о праве на жительство во Франции еще действительно?
– Срок почти истек. Если я не смогу доказать, что у меня есть средства к существованию, мне его не возобновят… А если я останусь без работы…
– Тогда… Паспорт беженца, я думаю… Надо пойти на улицу Коперника в «Бюро помощи беженцам и апатридам». Оно было изобретено для эмигрантов из народных демократий… А мы им пользуемся… Вряд ли они позволят себе выслать американца!
Фрэнк воспринял эти слова, как пощечину: беженец! Лишенный родины! Он, американский гражданин, гражданин государства, не находящегося в состоянии войны, не разрушенного землетрясением, государства, где не было революции… Он, простой американский гражданин, – беженец!…
– Может быть, – сказал он, – да, паспорт беженца… Что-нибудь в этом роде.
– У нас есть люди, профессия которых состоит в знании законов, они укажут нам верный путь, – сказал Серж с пафосом, – но не жди, пока тебя выставят из твоей фирмы. Устраивайся немедленно. Ты же художник.
– Есть о чем говорить!
– Конечно. Есть о чем говорить… – Дариус откупорил еще одну бутылку. – У тебя есть профессия. Я видел твою картину в мастерской этой скотины Полетта. Здорово заверчено, сразу видно, что ты понимаешь толк в живописи.
Фрэнк ничего не ответил. Дариус просто хочет его утешить. Он ведь не знает, что Фрэнка ничем уже не утешишь.
– Я спрошу у наших, – сказал Альберто, продолжая свою мысль.
– Спроси. А я хочу еще раз повторить Фрэнку, что его картина здорово заверчена. Но живопись не может прокормить художника, у которого точка зрения на свои картины меняется каждую неделю.
– Она меняется не у меня, а у моего покупателя… бывшего покупателя.
– А! Его бы я убил, – мечтательно произнес Серж. – Мне пришла в голову одна мысль. Во всяком случае, мне кажется, что это мысль…
– Мне нравится, – продолжал Дариус, – что твоя живопись, как математика… Ты не виляешь, все построено, решительно все точно, все стоит на месте, все существует, а если кому-нибудь это не подходит, тем хуже для них.
– Сделано по-портновски, – добавил Серж, – как сказала бы моя мать, у нее-то самой прямые швы не получаются. Я всего лишь музыкант, и, поскольку музыка – искусство низшего порядка, как это известно каждому в этом доме, у меня нет права голоса… Но твой покрой хорош, Фрэнк… по моему скромному мнению.
– Твоя мать права, – Дариус наливал вино, – живопись Фрэнка утверждает его видение, в ней нет ничего случайного, ему не кажется, что он видит, а он действительно, несомненно видит…
– Но я все-таки рисую не по линейке, – обидчиво сказал Фрэнк, – к тому же…
Все замолчали, каждый думал о своем.
– Вам нужно получить, – сказал наконец Альберто, продолжая свое, – паспорт беженца. Бюро дает их беженцам и лицам, лишенным родины, которые не могут обратиться за бумагами в консульства своих стран, так как они взаимно друг друга не признают.
Но Серж, подняв палец, сделал отрицательный жест
– Никогда, – сказал он, – если Фрэнк это сделает, то он сам отрежет себя от своей родины, он санкционирует действия ФБР. Странное положение – быть эмигрантом. не будучи им и в то же время являясь им.
Они снова помолчали. Серж притянул к себе гитару, валявшуюся около дивана, начал ее настраивать.
– Положи гитару, – сказал Дариус, – за работу…
Серж положил гитару, принял позу…
– Лишенный родины… – повторил Фрэнк. – Я не могу понять смысл этих слов. Эти слова задавили меня, как могильная плита, и я все же не понимаю, что они значат. У меня жена и двое детей. Я не решаюсь рассказать им, что с нами произошло. Дети учатся в американской школе – их исключат, представьте себе, какой это будет для них удар. У моей жены больше не будет холодильника. У меня не будет работы. Мне кажется, лучше со всем этим покончить. Я не хочу жить, как пария. У вас есть убеждения, а у меня есть только гордость. Я – не лишенный родины; пока я жив, я с этим не соглашусь. У меня должны быть те же права, что у всех остальных людей, платящих налоги. Я ничего не сделал против своей страны. Я даже и не помышлял «свергнуть правительство»! Я не пария. С этим я никогда не соглашусь.
Серж слушал Фрэнка. Он думал об эмигрантах евреях, сгрудившихся в одном из кварталов Парижа… рабочих, ремесленниках, мелких торговцах, приехавших из Польши между двумя войнами, бежавших от погромов, преследований, разорения… Они до дна испили чашу тех неприятностей, о которых говорил Фрэнк, пока еще новичок. Их неприятности с документами были отнюдь не морального свойства. Несчастные люди! Они не пытаются вступать в борьбу с силами природы, называемыми законами, визами, паспортами, документами, разрешениями, высылкой… Разбушевавшаяся стихия не может вас оскорбить, она только может сделать вашу жизнь невыносимой – в уголке Парижа так же, как бывало в польских городках… Они попадают в лапы жуликов, которые отбирают у них последние деньги, якобы улаживая их дела, но не улаживают ровно ничего, и они остаются все в том же положении, да еще без денег.
– Я налью вина, – сказал Серж, вставая. – Чувствую, что сегодня у нас будет сильная жажда, я схожу куплю несколько бутылок.
Дариус потянул его за рукав, чтобы он сел:
– Вина хватит, у меня есть погребок… Сиди ты, ради бога, спокойно, Серж!
Он пошел к стенному шкафу на другом конце мастерской и вернулся, неся по бутылке в каждой руке.
– Во время всеобщего бегства в 1939 году, – сказал Альберто, – когда Франция посадила за колючую проволоку нас, испанских бойцов, могильщикам приходилось копать на кладбище не ямы, а траншеи, так много заключенных умирало каждый день. Когда комендант лагеря, французский генерал, велел привезти доски, чтобы построить бараки для администрации лагеря, и испанские заключенные поняли, что дело не только затягивается, а будет продолжаться до бесконечности, они стали умирать в еще большем количестве… И вот однажды мы увидели, как молодой испанец, интернированный, как и все остальные, идет по лагерю и тащит за собой одно из тех бревен, которые привезли для постройки бараков. Мы смотрели, как он медленно шел и тащил бревно, оставлявшее за собой борозду на грязной земле… Охранявшие нас сенегальцы тоже это видели. Парень шел один со своим бревном, и вид у него был странный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110