Я напряженно размышлял, пора или нет приступать ко второй части плана. Я боялся спешкой испортить операцию, так удачно начавшуюся. А вместе с тем надо мной висела угроза появления оператив-ных работников Выждав еще с полчаса, я снова попросил у дежурного разрешения допустить меня к столу.
- Уважаемый дежурный, - вполголоса начал я, чтобы вдруг не услышал Казарян, - что-то его долго нет. Прямо скажем, подозрительно. Пройти на улицу Гоголя - двух часов не требуется. Представим себе, что парень дезертир или уголовник. Пришел к моей матери, взял документы, деньги и ищи-свищи. В таком случае я вынужден буду заявить о пропаже паспорта и военного билета. Как прикажете заявлять?!
- Что?! Ты хочешь сказать, что не был с ним знаком? Вы не вместе?
- Мы были вместе, вернее, нас привели вместе, но откуда мне знать, кто он такой?
Такой глубокой задумчивости, в какую погрузился "дежурни девиати аделенья старши лейтенант Тавадзе", я, пожалуй, после статуи Родена, в жизни не видел. Стряхнув с себя оцепенение, он живо спросил:
- Где живешь?
- Гоголя, тридцать три! - так же живо откликнулся я.
Тавадзе взялся за трубку - вступал в действие грубый просчет моего плана - и набрал номер:
- Натела, привет! Как ты, любовь моя, надеюсь, хорошо?
Любезности длились примерно минуты три-четыре.
Сказать по правде, меня била дрожь, ноги подкашивались, я едва не падал. Опершись о перила, я внимал преамбуле своего смертного приговора.
- Ладно! - покончил с любезностями Тавадзе. - Посмотри-ка, проживает ли на Гоголя, тридцать три, Майсурадзе?
Я уверен, что подобные паузы обеспечили инфаркт не одной такой гениальной личности, как я!
Пауза тянулась бесконечно, Натела искала!
- Ну пока! Я еще звякну, - сказал дежурный и обратился к милиционеру: - Казарян, поди сюда!
Я думал, что Казарян вытащит связку ключей и, затолкав меня в коридор, запрет в одной из камер.
Ничуть не бывало.
- Веди его на улицу Гоголя за документами и сразу обратно. Приведешь назад, слышишь?!
Я сказал "спасибо" и... Чтобы я вернулся обратно?! Как же! Держи карман шире! Такое могло прийти в голову разве что идиоту...
То, что произошло дальше, можно в равной степени отнести и к разряду коме-дии, и к разряду драмы. Когда мы дошли до улицы Ниношвили, я свернул направо.
- Ты куда? - строго окликнул Казарян.
- Тут, в номере пятьдесят, живет моя тетя. Мама вечерами бывает у нее, ей одной скучно. Если ее не окажется на Гоголя, нам все равно придется возвращаться сюда.
Казаряну нечего было возразить против такого мощного аргумента. На улице Ниношвили прошла моя юность. Дворы двух смежных домов были разделены полуразвалившейся кирпичной оградой. Я вошел в подворотню, длинную и темную. Он за мной. Развернувшись, я врезал ему по челюсти. Я был верзилой - будь здоров! - и по моим соображениям, удар, довольно мощный, должен был послать Казаряна по меньшей мере в нокаут. Перескочив в соседний двор, я выбежал на улицу, гляжу - вслед за мной выскакивает милиционер. Не так уж сильно я его припечатал. Казарян открыл стрельбу. Я несся в направлении улицы Кадиашвили. Под деревом стояла влюбленная пара. Не знаю, как парень, но девушка, заслышав выстрелы, вскрикнула и хлопнулась плашмя наземь...
Я ушел, что и говорить. За всю свою жизнь я первый и последний раз поднял руку на милиционера. То, что на Гоголя тридцать три на самом деле проживал Майсурадзе, было самым важным совпадением из числа тех, коими была исполнена моя жизнь... Погоди, что получается, сколько же побегов Митиленич должен мне приписать?.. Как сколько?.. Первый - от чекистов, второй и третий в один день - из лагеря и от милиционера, четвертый и пятый - из Караганды, шестой - из бухты Ванина... Это был не побег, только попытка... Шестой... Этот побег... Черта лысого, пусть считает как хочет. Какая разница?! Да, ту ночь я провел на Кукийском кладбище. Могила, давно заброшенная, вся заросла сиренью, она была удивительно мягкой, вероятно, из-за почвы, которую годами размягчали облетавшие листья. Я спал мертвым сном. Несмотря на то, что накануне мне пришлось туго, проснулся я с рассветом и целый день провел на кладбище, поскольку высовываться до темноты было опасно. Я просидел возле чьей-то могилы, как безутешно скорбящий... Помню, пополудни пришли госпожа Нато Вачнадзе и госпожа Кира Андроникашвили, сестры. Посидели немного неподалеку, положили цветы на могилу и ушли. Я подошел к той могиле. Надписи не было. Интересно, на чьей могиле они были?
Спустилась ночь; у меня была двоюродная тетка, одинокая старая дева. Я пошел к ней. Она занимала одну комнатенку в полуподвальном помещении двухэтажного дома. Наверху, в просторной квартире, жил чекист, большая шишка, так что охрана мне была обеспечена. Комната тети была перегорожена платяным шкафом, за ним помещалась кровать. Нашлось место и для меня. Тетя Тамара была целыми днями на работе. Днем выходить из дому было опасно, а вечерами мне не хотелось. Кстати, об этой комнате... Прошла вся жизнь, а я по сей день помню, как будто это было вчера, что довелось мне пережить в ней. Тут я познал цену благородства и сдержанности, понял, что нельзя поддаваться порывам и темным инстинктам. Жизнь - это школа, от самого рождения и до самой смерти... Особенно в молодости, когда сознание хоть немного перебродило... Я плохо себя чувствую. Жар, что ли? Ну-ка, пощупаем пульс!"
Гора не меньше трех суток брел с высокой температурой, пока не вышел к охотничьей хижине, помеченной на карте Миши Филиппова. Он понимал, что нужно основательно отдох-нуть и подлечиться, но не под открытым же небом! Он нуждался в крове и тепле, оттого и искал так упорно хижину.
Гора заметил ее еще издали, огляделся. Дым из трубы не шел, и он не стал мешкать. На двери висел замок. На поиски ключа ушло довольно много времени, хотя Миша Филиппов и предупредил, где он лежит. Ключ, собственно, там и оказался, на обычном месте, - хозяева хижин оставляют его перед началом охоты или по завершении ее. Гора снял замок, вошел. Возле печи, как водится, лежали лучины, небольшие поленья и спички. Он развел огонь. В хижине потеплело. Подкинув дров, Гора влез в спальный мешок. Когда проснулся, в хижине стоял ледяной холод, как и накануне, когда он вошел в нее.
"Долго я спал?.. Пару суток или пару часов?.. Не все ли равно?.. Пожалуй! Не помню, принял я лекарство или нет... И теперь не поздно. Опять температура... Так не пойдет, надо глотнуть таблетку, развести огонь... Дрова принести... В сенях сложены... Ишь ты, банки на полке. Хозяйственный мужик, перевернул вверх дном, чтоб не запылились... Мама, бедная моя, она после заключения пила чай из пол-литровой банки, никак не мог отучить. Откуда в лагере взяться стакану, вот и вошло в привычку. Пригодилась привычка - ее забрали во второй раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
- Уважаемый дежурный, - вполголоса начал я, чтобы вдруг не услышал Казарян, - что-то его долго нет. Прямо скажем, подозрительно. Пройти на улицу Гоголя - двух часов не требуется. Представим себе, что парень дезертир или уголовник. Пришел к моей матери, взял документы, деньги и ищи-свищи. В таком случае я вынужден буду заявить о пропаже паспорта и военного билета. Как прикажете заявлять?!
- Что?! Ты хочешь сказать, что не был с ним знаком? Вы не вместе?
- Мы были вместе, вернее, нас привели вместе, но откуда мне знать, кто он такой?
Такой глубокой задумчивости, в какую погрузился "дежурни девиати аделенья старши лейтенант Тавадзе", я, пожалуй, после статуи Родена, в жизни не видел. Стряхнув с себя оцепенение, он живо спросил:
- Где живешь?
- Гоголя, тридцать три! - так же живо откликнулся я.
Тавадзе взялся за трубку - вступал в действие грубый просчет моего плана - и набрал номер:
- Натела, привет! Как ты, любовь моя, надеюсь, хорошо?
Любезности длились примерно минуты три-четыре.
Сказать по правде, меня била дрожь, ноги подкашивались, я едва не падал. Опершись о перила, я внимал преамбуле своего смертного приговора.
- Ладно! - покончил с любезностями Тавадзе. - Посмотри-ка, проживает ли на Гоголя, тридцать три, Майсурадзе?
Я уверен, что подобные паузы обеспечили инфаркт не одной такой гениальной личности, как я!
Пауза тянулась бесконечно, Натела искала!
- Ну пока! Я еще звякну, - сказал дежурный и обратился к милиционеру: - Казарян, поди сюда!
Я думал, что Казарян вытащит связку ключей и, затолкав меня в коридор, запрет в одной из камер.
Ничуть не бывало.
- Веди его на улицу Гоголя за документами и сразу обратно. Приведешь назад, слышишь?!
Я сказал "спасибо" и... Чтобы я вернулся обратно?! Как же! Держи карман шире! Такое могло прийти в голову разве что идиоту...
То, что произошло дальше, можно в равной степени отнести и к разряду коме-дии, и к разряду драмы. Когда мы дошли до улицы Ниношвили, я свернул направо.
- Ты куда? - строго окликнул Казарян.
- Тут, в номере пятьдесят, живет моя тетя. Мама вечерами бывает у нее, ей одной скучно. Если ее не окажется на Гоголя, нам все равно придется возвращаться сюда.
Казаряну нечего было возразить против такого мощного аргумента. На улице Ниношвили прошла моя юность. Дворы двух смежных домов были разделены полуразвалившейся кирпичной оградой. Я вошел в подворотню, длинную и темную. Он за мной. Развернувшись, я врезал ему по челюсти. Я был верзилой - будь здоров! - и по моим соображениям, удар, довольно мощный, должен был послать Казаряна по меньшей мере в нокаут. Перескочив в соседний двор, я выбежал на улицу, гляжу - вслед за мной выскакивает милиционер. Не так уж сильно я его припечатал. Казарян открыл стрельбу. Я несся в направлении улицы Кадиашвили. Под деревом стояла влюбленная пара. Не знаю, как парень, но девушка, заслышав выстрелы, вскрикнула и хлопнулась плашмя наземь...
Я ушел, что и говорить. За всю свою жизнь я первый и последний раз поднял руку на милиционера. То, что на Гоголя тридцать три на самом деле проживал Майсурадзе, было самым важным совпадением из числа тех, коими была исполнена моя жизнь... Погоди, что получается, сколько же побегов Митиленич должен мне приписать?.. Как сколько?.. Первый - от чекистов, второй и третий в один день - из лагеря и от милиционера, четвертый и пятый - из Караганды, шестой - из бухты Ванина... Это был не побег, только попытка... Шестой... Этот побег... Черта лысого, пусть считает как хочет. Какая разница?! Да, ту ночь я провел на Кукийском кладбище. Могила, давно заброшенная, вся заросла сиренью, она была удивительно мягкой, вероятно, из-за почвы, которую годами размягчали облетавшие листья. Я спал мертвым сном. Несмотря на то, что накануне мне пришлось туго, проснулся я с рассветом и целый день провел на кладбище, поскольку высовываться до темноты было опасно. Я просидел возле чьей-то могилы, как безутешно скорбящий... Помню, пополудни пришли госпожа Нато Вачнадзе и госпожа Кира Андроникашвили, сестры. Посидели немного неподалеку, положили цветы на могилу и ушли. Я подошел к той могиле. Надписи не было. Интересно, на чьей могиле они были?
Спустилась ночь; у меня была двоюродная тетка, одинокая старая дева. Я пошел к ней. Она занимала одну комнатенку в полуподвальном помещении двухэтажного дома. Наверху, в просторной квартире, жил чекист, большая шишка, так что охрана мне была обеспечена. Комната тети была перегорожена платяным шкафом, за ним помещалась кровать. Нашлось место и для меня. Тетя Тамара была целыми днями на работе. Днем выходить из дому было опасно, а вечерами мне не хотелось. Кстати, об этой комнате... Прошла вся жизнь, а я по сей день помню, как будто это было вчера, что довелось мне пережить в ней. Тут я познал цену благородства и сдержанности, понял, что нельзя поддаваться порывам и темным инстинктам. Жизнь - это школа, от самого рождения и до самой смерти... Особенно в молодости, когда сознание хоть немного перебродило... Я плохо себя чувствую. Жар, что ли? Ну-ка, пощупаем пульс!"
Гора не меньше трех суток брел с высокой температурой, пока не вышел к охотничьей хижине, помеченной на карте Миши Филиппова. Он понимал, что нужно основательно отдох-нуть и подлечиться, но не под открытым же небом! Он нуждался в крове и тепле, оттого и искал так упорно хижину.
Гора заметил ее еще издали, огляделся. Дым из трубы не шел, и он не стал мешкать. На двери висел замок. На поиски ключа ушло довольно много времени, хотя Миша Филиппов и предупредил, где он лежит. Ключ, собственно, там и оказался, на обычном месте, - хозяева хижин оставляют его перед началом охоты или по завершении ее. Гора снял замок, вошел. Возле печи, как водится, лежали лучины, небольшие поленья и спички. Он развел огонь. В хижине потеплело. Подкинув дров, Гора влез в спальный мешок. Когда проснулся, в хижине стоял ледяной холод, как и накануне, когда он вошел в нее.
"Долго я спал?.. Пару суток или пару часов?.. Не все ли равно?.. Пожалуй! Не помню, принял я лекарство или нет... И теперь не поздно. Опять температура... Так не пойдет, надо глотнуть таблетку, развести огонь... Дрова принести... В сенях сложены... Ишь ты, банки на полке. Хозяйственный мужик, перевернул вверх дном, чтоб не запылились... Мама, бедная моя, она после заключения пила чай из пол-литровой банки, никак не мог отучить. Откуда в лагере взяться стакану, вот и вошло в привычку. Пригодилась привычка - ее забрали во второй раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156