Пару дней назад я себя особенно паршиво чувствовал. Давно я на этой каторжной работе не был и, надо прямо сказать, отвык. Сделали мы сорок семь посадок и еле до дома доплелись. Ну, думаю, помоюсь, перекушу – и спать, спать, спать... Так оно и получилось: помылись, перекусили, и по койкам. Димка через секунду разметался, засопел, и будто его выключили. А я лежу, курю одну за одной, и не идет ко мне сон – хоть тресни. Воспоминания какие-то все лезут в голову – то Надюшку молоденькой вижу, то будто мертвый Венька Гуревич, штурман мой, со мной разговаривает. Нас с ним в сорок третьем сбили. Мы выпрыгнули. Я затянул, а он сразу парашют открыл. Его и расстреляли в воздухе. Я в какое-то болото плюхнулся, только от подвесной системы освободился, а через несколько секунд и Венька опустился, совсем рядом. Весь в клочья... В него из крупнокалиберного разрывными стреляли.
Лежу курю, а передо мной все мои мертвые товарищи проходят. И будто они смеются, говорят о чем-то, а о чем – никак понять не могу... И будто Надя ко мне подходит, а в руках у нее ребеночек маленький... Что, думаю, за ребеночек?! У нас же никогда детей не было... И Надя плачет, плачет и все мне этого ребеночка протягивает... Я хочу крикнуть и не могу. Горло перехватило, дышать нечем... Я давай воротник гимнастерки расстегивать. Пальцы не слушаются, задыхаюсь... Рванул воротник и... проснулся.
Сел на койке, закурил сигарету, посмотрел на часы. Четверть первого. Вставать в четыре. Димка совсем раскрылся, одеяло на полу. Встал я, конечно, накрыл. Под утро у нас холодно. Проснется – зуб на зуб не попадет.
Накрыл я его одеялом и стою над этим пацаном, разглядываю его, будто первый раз вижу. Лежит он, свернувшись калачиком, сопит, губами чмокает, и физиономия у него, несмотря на его двадцать один год, еще очень детская... А у нас с Надюшкой детей никогда не было. И так мне жалко стало. Господи, думаю, ведь такой же мог бы быть!.. Рыжий. У нас вполне мог быть рыжий...
Чувствую – глаза набрякли, в горле комок, и я вот-вот сейчас в раскрутку пойду. Тьфу, черт! Что, думаю, такое со мной?! Натянул скорей штаны тренировочные, сунул ноги в сандалии – и на крыльцо.
Посидел с полчасика, отдышался, пошел в хату. Перевел будильник с четырех часов на пять и сам лег спать.
Вот какая сентиментальная история! Возраст, нервы...
И опять взлет, посадка, взлет, посадка... И опять жара, и пить хочется, и девки-загрузчицы моему рыжему что-то обидное кричат... А он сегодня ходит, нос свой облупленный задрал и даже в их сторону не смотрит. Характер, наверное, вырабатывает...
– Сергей Николаевич, вы в войну на чем летали?
– Эх, Дима, на всем, что летало, и на том, что летать уже не могло...
Где-то далеко шел самолет. Двигатель был еле слышен.
– Тсс... Слышите, Сергей Николаевич? Кто-то к нам идет... Только не разберу – на чем.
Я прислушался…
– «Як-двенадцатый»...
Со стороны деревни, отчаянно пыля, на взлетную площадку примчался ободранный «газик». Из него тяжело вылез председатель колхоза и протянул мне руку:
– Здорово, Серега!
– Здорово, да не очень, – сказал я ему.
– Нет, вы посмотрите, люди добрые! – закричал он. – Может, еще и я в чем виноват?!
– А кто же?!
– Он, понимаете ли, пуляет свою «химию» в белый свет как в копеечку, а я за это тыщами с эскадрильей расплачиваться должен! Я тебя, понимаешь, не затем нанимал, чтобы ты мне удобрения зазря переводил! Гастролер чертов!..
«Ах ты, куркуль несчастный! – думаю я. – Я б тебе сказал, если б не люди!»
– А ты сигнальщиков на северном участке выставил?
– А ты что, тут первый год летаешь? Ты это своему телку про сигнальщиков рассказывай, а мне не вкручивай!
– Но-но... – вдруг сказал Димка и пошел на председателя.
Ну я его, конечно, в сторонку откинул и говорю:
– Так вот, чтоб сигнальщики повсюду стояли.
– А в поле у меня кто работать будет?
– А это уж твоя забота.
– Тебя бы на мое место...
– Да уж сообразил бы как-нибудь.
– Ну, Серега!.. Смотри, накапаю я на тебя!
И, тут как раз из-за лесочка «Як» вывалился и на посадку стал заходить. Димка так в него глазами и впился.
– Чего у вас случилось? – спрашиваю я у председателя. – Зачем аэроплан вызывали?
– Да вроде аппендицит у счетовода. Слева внизу не дотронуться...
– А может, печень? – засомневался я. – Часто путают.
– Да что ты, Серега, окстись! Она ж не потребляет. Ты же знаешь...
Без сучка без задоринки сел «Як».
– Азанчеев... – сказал я Димке. – Почерк.
– Пижон... – завистливо пробормотал Димка, не отрывая глаз от «Яка».
– Это ты пижон, – засмеялся я. – Вот погоди, прилетит медкомиссия и спишет тебя из авиации за плохой характер...
– Если бы из авиации списывали за плохой характер, вас бы уже давно не было, – ответил этот рыжий и побежал к «Яку».
АЗАНЧЕЕВ
– Виктор Кириллович, придется сходить вам по санзаданию, – сказал Селезнев и замолчал, глядя мне прямо в глаза.
Прежде чем ответить «слушаюсь», я тоже немного помолчал. Он ведь ждал, что я попробую отказаться и он сможет одной-двумя фразами поставить меня на место, коротко и четко определив соотношение наших должностей в эскадрилье. Мне показалось, что он подготовил себя к этому еще до того, как я зашел к нему в кабинет.
– Слушаюсь, – ответил я и, стараясь снять напряжение, добавил совсем по-штатски: – С удовольствием.
Селезнев отвел глаза в сторону, свободно присел на край стола и сказал совершенно другим голосом:
– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы вам подготовили «Як»... Проверьте, есть ли там носилки и... Ну, в общем, вы сами, надеюсь, знаете все, что нужно. Доктор ждет в штурманской.
– Куда идти?
– Ах да!.. – легко рассмеялся Селезнев. – В Журавлевку. Кланяйтесь Сахно и поглядите, что там делает этот наш Соломенцев.
– Слушаюсь, – ответил я, посмотрел на часы и сказал: – Василий Григорьевич, по всей вероятности, я не успею вернуться по светлому времени. Как быть?
– Ничего страшного, – ответил Селезнев. – Если больного не нужно будет везти сюда, к нам, то заночуйте. Если доктор скажет, что необходимо в больницу – взлетайте когда угодно. А зря навлекать на себя гнев Господний не стоит...
... Я летел на бывшем Димкином «Яке», рядом со мной дремал пожилой врач нашей верещагинской больницы – милый болтливый мужик, которого сейчас слегка укачало, и он, к счастью, молчал и клевал носом. Изредка он открывал глаза, виновато улыбался мне и тут же снова впадал в сонную одурь. И только в одно из своих пробуждений он, словно извиняясь, сказал мне слабым голосом:
– Я сегодня после ночного дежурства... Голова как котел.
Я летел и думал, что по всем канонам классического треугольника я должен ненавидеть Селезнева или хотя бы относиться к нему с неприязнью. Но вопреки классицизму он нравился мне почти во всем. «Почти» – потому что мне не совсем симпатична способность человека сохранять со всеми добрососедские отношения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39