хватило бы и «сангвинического» темперамента с «эксплицитной реализацией» эмоций.
Далее: склонность к искусству и литературе. Вероятна высокая степень одаренности в сочетании с неустойчивой психамнезией, или что-то в этом роде (Афанасьев неосторожно стряхнул на это место пепел). Что еще?.. Гм… Достаточно высокая вероятность возникновения нарушений памяти, в частности конфабуляции и псевдореминисценции. У-у-ух, как говаривал этот несносный Сребреник, есть он или нет?!
И прочая, и прочая, и прочая, как пишут в своих манифестах монархи.
Афанасьев прошелся по кабинету Сорокина, в котором, как уже говорилось, он и работал с предоставленными документами, и нервно сплюнул прямо на пол: все происходящее упорно не желало укладываться в голове. Нет, графологическая экспертиза была вполне заурядной в его жизненной практике процедурой (работал в милиции), и многие из сделанных им сегодня выводов совпадали с заключением московских специалистов, разве что без изощренных изысков типа «конфабуляции» и «псевдореминисценций». Но сами обстоятельства, сопровождавшие получение этой работы, были в высшей степени странными и не поддающимися анализу. Ведь в разведке сидят наверняка куда более компетентные люди, чем он. Да еще появление этого странного голоса, который представился как развоплощенный бес с звонким именем Сребреник… Кому скажешь – отправят на лечение в стационар соответствующего профиля.
И этот Малахов, который…
На этой многообещающей мысли дверь скрипнула – опять не смазали петли, ах, этот Серафим Иванович! – Афанасьев вздрогнул и резко повернулся, едва не сметя со стола папку с письмами. Сребреник?.. Где там водка?..
Женя увидел девушку-практикантку, которая пришла сегодня утром. И чего она делает в такой поздний час в агентстве? – подумал Афанасьев и тут же озвучил свою мысль тоном, весьма далеким от лояльного.
– Мы задержались в соседнем кабинете, – чуть побледнев, ответила она и покачнулась.
А-а, да она же «навеселе», как это диагностирует Сорокин. Уж конечно, они тут не кроссворды допоздна разгадывают.
– И что? – несколько поостыв, спросил Женя.
– Мы говорили о вас.
– Кто это – мы? – с едва уловимой насмешкой спросил Афанасьев и провел рукой по лбу: устал.
– Бурденко и Ирина Ивановна, корректорша.
– А редактора Синюткина, пропойцы, там, случаем, не было? До полного комплекта, так сказать?
– Он уже ушел. Кстати, на собственных ногах. Ого, она еще и иронизирует! Афанасьев сел прямо на стол и, покачнувшись вперед, проговорил:
– Что-то утомился я… гм… Ле… Оля. Годы уже не те. Вот в вашем возрасте я, помнится, мог одновременно учиться, работать, а потом еще всю ночь куролесить. А теперь поработал несколько часов – с перерывом на два обеда – и все, выноси готовенького.
Во всем этом была очень даже увесистая порция кокетства. Методика, используемая Афанасьевым для навешивания девушкам лапши на уши, не отличалась оригинальностью, чего уж там…
– Да ну, Евгений Владимирович, разве вам можно говорить такие вещи? Вам еще, наверно, и тридцати нет? – Она улыбнулась какой-то беспомощной улыбкой, и Афанасьев сразу же вспомнил Хойцева: вот с таким же затравленным выражением, вероятно, улыбнулся бы и он, если бы мог. – Да?
– Двадцать восемь. – Афанасьев захлопнул папку с письмами и бросил ее в сейф. И, закрыв створку сейфа, широко, ободряюще и фальшиво улыбнулся девушке: – Вот такие вот дела, Олечка.
– Всего на девять лет старше меня, – звонко сказала она, а потом почти шепотом, словно извиняясь, добавила: – Только я не Оля. Я – Лена.
2
Из редакции они вышли все вместе: Афанасьев, корректорша Ира Колесникова, здоровенный Паша Бурденко, который обычно был равнодушен к спиртному, а сегодня почему-то напоролся до поросячьего визга. И Лена, которая так быстро нашла общий язык с работниками информационного агентства.
«Безумный день, – подумал Афанасьев, – такое впечатление, как будто сегодня я разгружал вагоны с мукой. Представитель ГРУ Ярослав Алексеевич, голоса в голове, бес Сребреник. Письма, письма… Колян Ковалев, поди, на меня злится, нужно ему позвонить, тем более есть что обсудить. И еще этот Коркин со своим подрастающим поколением. И так рано седею, а тут совсем… Хорошо, Паша Бурденко Антона Анатольевича вместе с его Хойцевым уволок, а то вообще дурдом бы вырисовался».
Он обернулся и посмотрел на Елену, которую вел под руку хохочущий, раскрасневшийся и довольный жизнью Бурденко. Красивая. Если Лариса Лаврентьевна чуть не убила своего мужа Серафима Ивановича за то, что он потезисно излагал приемы журналистского ремесла толстой прыщавой мымре, то за один взгляд, которым Женя сейчас смотрит на Лену, а до того смотрел сам Иваныч, его должно ввергнуть в ад.
…Обычный взгляд. Ничего особенного в нем нет. Да и не может быть. Какая-то юная девочка Лена…
И если что-то и мерцает в самой глубине глаз, то это только потому, что имя это – Елена – целый день, как неусыпная обволакивающая боль, жжет мозг. Быть может, тут причиной и водка, и бес Сребреник, был ли он или не был?.. Непонятно. И вообще – есть в этом деле, в обстоятельствах его возникновения что-то такое, что делает ноги ватными. Страшно. Внезапно он почувствовал, как же ему страшно и как не хочется идти домой и остаться там одному, в пустой квартире – бывшая подруга уехала, дескать, на похороны своей тетушки. Вернется, нет?.. И что это с ним? Ведь нет никакого повода для возникновения этого липкого, вяжущего, цепко хватающего за запястья свинцового оцепенения, за которым таится что-то жуткое. Так, вероятно, чувствует себя птица, когда еще не видит притаившейся в траве змеи, но уже ловит из словно застывшего воздуха флюиды тяжелого, леденящего ужаса.
– Вам плохо, Евгений Владимирович?
Он повернул голову: возле него, чуть касаясь тонкими пальцами его плеча, стояла Лена. За ней громоздилась здоровенная темная фигура. Впрочем, это Бурденко, змейкой проскользнула спасительная мысль, и Афанасьев почувствовал, как расслабляются на мгновение обратившиеся во вздрагивающие стальные канаты жилы на горле. Глупость какая-то.
– Кажется, я перетрудился, – сказал он. – Пойду спать.
– Тебя не проводить? – икнув, спросил Бурденко.
– Зачем? – буркнул Афанасьев. – Тебя бы кто самого проводил…
Бурденко прогрохотал что-то невнятное, а потом вышел на середину дороги и начал голосовать. Машины старательно огибали эту огромную, шатающуюся фигуру и ехали дальше. Некоторые части притормаживали, но только затем, чтобы обругать мешающего автопотоку Пашу и ехать дальше. И только один идиот замигал поворотником и свернул на обочину. К нему-то и сел Паша. При этом предпринял попытку втащить туда и Лену, но последняя решительно заявила, что такой автостоп ей противопоказан по состоянию здоровья и прописки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Далее: склонность к искусству и литературе. Вероятна высокая степень одаренности в сочетании с неустойчивой психамнезией, или что-то в этом роде (Афанасьев неосторожно стряхнул на это место пепел). Что еще?.. Гм… Достаточно высокая вероятность возникновения нарушений памяти, в частности конфабуляции и псевдореминисценции. У-у-ух, как говаривал этот несносный Сребреник, есть он или нет?!
И прочая, и прочая, и прочая, как пишут в своих манифестах монархи.
Афанасьев прошелся по кабинету Сорокина, в котором, как уже говорилось, он и работал с предоставленными документами, и нервно сплюнул прямо на пол: все происходящее упорно не желало укладываться в голове. Нет, графологическая экспертиза была вполне заурядной в его жизненной практике процедурой (работал в милиции), и многие из сделанных им сегодня выводов совпадали с заключением московских специалистов, разве что без изощренных изысков типа «конфабуляции» и «псевдореминисценций». Но сами обстоятельства, сопровождавшие получение этой работы, были в высшей степени странными и не поддающимися анализу. Ведь в разведке сидят наверняка куда более компетентные люди, чем он. Да еще появление этого странного голоса, который представился как развоплощенный бес с звонким именем Сребреник… Кому скажешь – отправят на лечение в стационар соответствующего профиля.
И этот Малахов, который…
На этой многообещающей мысли дверь скрипнула – опять не смазали петли, ах, этот Серафим Иванович! – Афанасьев вздрогнул и резко повернулся, едва не сметя со стола папку с письмами. Сребреник?.. Где там водка?..
Женя увидел девушку-практикантку, которая пришла сегодня утром. И чего она делает в такой поздний час в агентстве? – подумал Афанасьев и тут же озвучил свою мысль тоном, весьма далеким от лояльного.
– Мы задержались в соседнем кабинете, – чуть побледнев, ответила она и покачнулась.
А-а, да она же «навеселе», как это диагностирует Сорокин. Уж конечно, они тут не кроссворды допоздна разгадывают.
– И что? – несколько поостыв, спросил Женя.
– Мы говорили о вас.
– Кто это – мы? – с едва уловимой насмешкой спросил Афанасьев и провел рукой по лбу: устал.
– Бурденко и Ирина Ивановна, корректорша.
– А редактора Синюткина, пропойцы, там, случаем, не было? До полного комплекта, так сказать?
– Он уже ушел. Кстати, на собственных ногах. Ого, она еще и иронизирует! Афанасьев сел прямо на стол и, покачнувшись вперед, проговорил:
– Что-то утомился я… гм… Ле… Оля. Годы уже не те. Вот в вашем возрасте я, помнится, мог одновременно учиться, работать, а потом еще всю ночь куролесить. А теперь поработал несколько часов – с перерывом на два обеда – и все, выноси готовенького.
Во всем этом была очень даже увесистая порция кокетства. Методика, используемая Афанасьевым для навешивания девушкам лапши на уши, не отличалась оригинальностью, чего уж там…
– Да ну, Евгений Владимирович, разве вам можно говорить такие вещи? Вам еще, наверно, и тридцати нет? – Она улыбнулась какой-то беспомощной улыбкой, и Афанасьев сразу же вспомнил Хойцева: вот с таким же затравленным выражением, вероятно, улыбнулся бы и он, если бы мог. – Да?
– Двадцать восемь. – Афанасьев захлопнул папку с письмами и бросил ее в сейф. И, закрыв створку сейфа, широко, ободряюще и фальшиво улыбнулся девушке: – Вот такие вот дела, Олечка.
– Всего на девять лет старше меня, – звонко сказала она, а потом почти шепотом, словно извиняясь, добавила: – Только я не Оля. Я – Лена.
2
Из редакции они вышли все вместе: Афанасьев, корректорша Ира Колесникова, здоровенный Паша Бурденко, который обычно был равнодушен к спиртному, а сегодня почему-то напоролся до поросячьего визга. И Лена, которая так быстро нашла общий язык с работниками информационного агентства.
«Безумный день, – подумал Афанасьев, – такое впечатление, как будто сегодня я разгружал вагоны с мукой. Представитель ГРУ Ярослав Алексеевич, голоса в голове, бес Сребреник. Письма, письма… Колян Ковалев, поди, на меня злится, нужно ему позвонить, тем более есть что обсудить. И еще этот Коркин со своим подрастающим поколением. И так рано седею, а тут совсем… Хорошо, Паша Бурденко Антона Анатольевича вместе с его Хойцевым уволок, а то вообще дурдом бы вырисовался».
Он обернулся и посмотрел на Елену, которую вел под руку хохочущий, раскрасневшийся и довольный жизнью Бурденко. Красивая. Если Лариса Лаврентьевна чуть не убила своего мужа Серафима Ивановича за то, что он потезисно излагал приемы журналистского ремесла толстой прыщавой мымре, то за один взгляд, которым Женя сейчас смотрит на Лену, а до того смотрел сам Иваныч, его должно ввергнуть в ад.
…Обычный взгляд. Ничего особенного в нем нет. Да и не может быть. Какая-то юная девочка Лена…
И если что-то и мерцает в самой глубине глаз, то это только потому, что имя это – Елена – целый день, как неусыпная обволакивающая боль, жжет мозг. Быть может, тут причиной и водка, и бес Сребреник, был ли он или не был?.. Непонятно. И вообще – есть в этом деле, в обстоятельствах его возникновения что-то такое, что делает ноги ватными. Страшно. Внезапно он почувствовал, как же ему страшно и как не хочется идти домой и остаться там одному, в пустой квартире – бывшая подруга уехала, дескать, на похороны своей тетушки. Вернется, нет?.. И что это с ним? Ведь нет никакого повода для возникновения этого липкого, вяжущего, цепко хватающего за запястья свинцового оцепенения, за которым таится что-то жуткое. Так, вероятно, чувствует себя птица, когда еще не видит притаившейся в траве змеи, но уже ловит из словно застывшего воздуха флюиды тяжелого, леденящего ужаса.
– Вам плохо, Евгений Владимирович?
Он повернул голову: возле него, чуть касаясь тонкими пальцами его плеча, стояла Лена. За ней громоздилась здоровенная темная фигура. Впрочем, это Бурденко, змейкой проскользнула спасительная мысль, и Афанасьев почувствовал, как расслабляются на мгновение обратившиеся во вздрагивающие стальные канаты жилы на горле. Глупость какая-то.
– Кажется, я перетрудился, – сказал он. – Пойду спать.
– Тебя не проводить? – икнув, спросил Бурденко.
– Зачем? – буркнул Афанасьев. – Тебя бы кто самого проводил…
Бурденко прогрохотал что-то невнятное, а потом вышел на середину дороги и начал голосовать. Машины старательно огибали эту огромную, шатающуюся фигуру и ехали дальше. Некоторые части притормаживали, но только затем, чтобы обругать мешающего автопотоку Пашу и ехать дальше. И только один идиот замигал поворотником и свернул на обочину. К нему-то и сел Паша. При этом предпринял попытку втащить туда и Лену, но последняя решительно заявила, что такой автостоп ей противопоказан по состоянию здоровья и прописки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80