Как оказалось, она жила в пяти минутах ходьбы от агентства с милым прозвищем «Пятая нога».
С исчезновением Бурденко Афанасьев повеселел. Только сейчас он заметил, что всех прочих собутыльников уже развели по домам.
– Вас не проводить, Леночка? – спросил он, вымучивая на своем лице самую усталую за всю
cboto жизнь улыбку. Лена задумчиво кивнула головой, отчего, потеряв равновесие, чуть не упала в лужу, по которой за минуту до этого вброд переправился Бурденко. Афанасьев едва успел подхватить ее.
– Голова кружится, – виновато сообщила она.
– И мальчики кровавые в глазах? – иронично продолжил Афанасьев.
– М-мальчики? К-кровавы-е?.. – Она недоуменно посмотрела прямо в глаза Афанасьева.
– Да это у Пушкина, – засмеялся он. – Из «Годунова»: «И все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах…»
«А у тебя бесы Сребреники в ушах!» – вдруг громыхнуло у него под черепной коробкой, и в голове возник такой звук, как если бы по пустому жестяному ведру нежно приложились пудовой кувалдой.
Афанасьев вздрогнул и, зацепившись ногой за какую-то вальяжно торчавшую из асфальта арматурину, повалился на обочину.
Лена склонилась над ним:
– Женя, вы как? Нормально?
– Да сойдет, – пробормотал Женя, хватаясь рукой за землю, а вместо этого находя хрупкое Ленино запястье. – Ты меня извини… у меня что-то немного голова закружилась, и вообще…
«Что ты девушке мозг пудришь? – цинично высказался бес Сребреник, сопровождая свои слова каким-то мерзким скрипом. – Так и скажи ей, что ты в некотором роде не один, так сказать – одержим инферналом, и никакая клиника тут не поможет. Ну… скажи!»
– Да заткнись ты, чертов Сребреник! – рявкнул Афанасьев и тут же с ужасом обнаружил, что говорит вслух, более того, говорит вслух очень громко.
Интересно, что можно подумать о человеке, валяющемся на земле и явно выпившем, который отгоняет от себя какие-то «сребреники» и рекомендует им заткнуться, притом машет всеми имеющимися в наличии конечностями?.. А особенно интересно, что подумает вполне приличная девушка, которой еще и двадцати нет?
Однако Лену мало смутили такие вещи. Она потянула Женю за руку, придавая ему вертикальное положение. Собственно, он и сам прекрасно бы поднялся, не особо уж он и был пьян. Просто вымотан. Бес Сребреник же, занявший наблюдательный пост то ли где-то поблизости, то ли непосредственно внутри многострадального афанасьевского организма, продолжал свое дивное выступление, но несколько экспансивнее:
«У-ух, Евгений Владимирович! Теперь представляете, каковы неприятности, а? Но ведь это только начало, уверяю вас! Нет, я вовсе не хочу вам зла. Никак не хочу. Более того, я!.. Да уж!.. Хочу стать для вас неким путеводным маяком в эту сложную минуту вашей жизни! Минуту! Час!.. День! Неделю! Год!.. Столетие!.. Ах, эти скверные штучки со временем. Ладно, Женек, – невидимый дух перешел на более доверительную манеру общения, – хватай эту даму и валяй. Я покамест целомудренно помолчу. Молчал же мой далекий предок, когда Иоанн Васильевич проводил брачную ночь с Марфой Собакиной! Это, кстати, та самая царица, которая показана в фильме „Иван Васильевич меняет профессию“.
– Замуровали, демоны!.. – деревянным голосом уронил Афанасьев и воззрился на Лену.
Та мягко, понимающе улыбнулась и произнесла:
– Бывает, Женя. У меня был один знакомый, Сева Жмякин, гитарист. Так он имел обыкновение допиваться до такой степени, что ему в каждом углу мерещилось по черту. Он, чтобы не обидеть, величал эту белогорячечную нечисть по имени-отчеству. Так, в левом ближнем углу у него сидел Иван Селиверстович, в левом дальнем – Петр Никифорович, в другом дальнем – Мефтахудын Ахнефович, бес татарского розлива. Ну и в последнем углу располагался гость из ближнего зарубежья, незалежный бис Петро Викулович. Этот появлялся только после злоупотребления самогоном.
«Ух какая понимающая девчонка попалась!» – пискнул Сребреник.
Афанасьев посмотрел на Лену. Она стояла в своем легком белом платье, чуть подрагивающем на ветру; ее тонкий вполоборота профиль вдруг показался ему таким далеким, словно он увидел его выбитым на серой плите, отделенной от него громоздкой грудой веков… Он опустил глаза и увидел, что весь асфальт у его ног исписан мелом и белые, размываемые начинающимся дождем линии складываются в смешные рисунки, набросанные шаловливой детской рукой. Женя засмеялся и произнес в манере Сребреника:
– Ух и напугал я вас, верно, Лена. И вообще, что за скверная привычка «выкать»? Давай на «ты».
– Давай, – тотчас же согласилась она. – Идем, Женя. Ты, кстати, весь перемазался. Это надо же так упасть – в единственную лужу в городе!
– И, как назло, самую грязную.
– Конечно, самую. Ведь у нее нет конкурентов. Она же – единственная.
Под ногами захрустела опавшая листва: они вошли в ворота городского парка, за которым находился дом, где жила Лена. Несмотря на ранний час– всего-то десять часов, максимум четверть одиннадцатого, – парк был пустынен. Только одинокая, сгорбленная фигура виднелась на одной из ближайших лавочек – очевидно, какой-то бомж, не найдя лучшего пристанища, прикорнул под сенью огромного раскидистого вяза. И теперь на него с легким шуршанием падали листья.
Афанасьев посмотрел на этот обломок цивилизации и засмеялся: так нелепы показались ему его недавние страхи и так умиротворяюще-спокойна была разлитая в мерно остывающем воздухе сентябрьская тишина. И даже умолкший бес Сребреник уже не существовал, да и как можно было поверить в такую небыль?.. И тут пошел ливень.
– Мы совсем промокли! – смеялась Лена, когда Афанасьев, позабыв о своих недавних недомоганиях, буквально волок ее по превратившейся в русло бурного ручья аллее. – Ты промок, – сказала она, когда они наконец очутились под козырьком подъезда, и ткнулась влажным лбом с прилипшими к нему русыми прядями в его пахнущее мокрыми осенними листьями плечо. – Пойдем выпьем горячего чаю. Брюки очистишь. Посмотри, тебе на спину налипла разная шелуха… Да-а-а!
– К тебе? – машинально вырвалось – не успел сдержаться – у Афанасьева.
«А что сдерживаться?» – ляпнул Сребреник, и Женя едва удержался оттого, чтобы снова не послать подальше этого беса, эту невесть откуда налипшую, как шелуха из мокрого, облепленного осенними безделицами старого парка, нечисть.
Он вопросительно посмотрел на Лену.
– Я живу одна, – сказала девушка, – так что ничего страшного… и… не подумайте чего, Евгений Владимирович, – невесть почему снова перешла она на протокольный официоз.
Громко мяукнула подъездная кошка, и ее срывающийся голос потонул в надрывном и хриплом порыве ветра; а со стены сорвало плохо приклеенное объявление, и белый листок, то трепещуще застывая в воздухе, то бешено вращаясь и хаотично взлетая, словно танцор с перебитой ногой, растаял во тьме насупившегося вечернего парка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
С исчезновением Бурденко Афанасьев повеселел. Только сейчас он заметил, что всех прочих собутыльников уже развели по домам.
– Вас не проводить, Леночка? – спросил он, вымучивая на своем лице самую усталую за всю
cboto жизнь улыбку. Лена задумчиво кивнула головой, отчего, потеряв равновесие, чуть не упала в лужу, по которой за минуту до этого вброд переправился Бурденко. Афанасьев едва успел подхватить ее.
– Голова кружится, – виновато сообщила она.
– И мальчики кровавые в глазах? – иронично продолжил Афанасьев.
– М-мальчики? К-кровавы-е?.. – Она недоуменно посмотрела прямо в глаза Афанасьева.
– Да это у Пушкина, – засмеялся он. – Из «Годунова»: «И все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах…»
«А у тебя бесы Сребреники в ушах!» – вдруг громыхнуло у него под черепной коробкой, и в голове возник такой звук, как если бы по пустому жестяному ведру нежно приложились пудовой кувалдой.
Афанасьев вздрогнул и, зацепившись ногой за какую-то вальяжно торчавшую из асфальта арматурину, повалился на обочину.
Лена склонилась над ним:
– Женя, вы как? Нормально?
– Да сойдет, – пробормотал Женя, хватаясь рукой за землю, а вместо этого находя хрупкое Ленино запястье. – Ты меня извини… у меня что-то немного голова закружилась, и вообще…
«Что ты девушке мозг пудришь? – цинично высказался бес Сребреник, сопровождая свои слова каким-то мерзким скрипом. – Так и скажи ей, что ты в некотором роде не один, так сказать – одержим инферналом, и никакая клиника тут не поможет. Ну… скажи!»
– Да заткнись ты, чертов Сребреник! – рявкнул Афанасьев и тут же с ужасом обнаружил, что говорит вслух, более того, говорит вслух очень громко.
Интересно, что можно подумать о человеке, валяющемся на земле и явно выпившем, который отгоняет от себя какие-то «сребреники» и рекомендует им заткнуться, притом машет всеми имеющимися в наличии конечностями?.. А особенно интересно, что подумает вполне приличная девушка, которой еще и двадцати нет?
Однако Лену мало смутили такие вещи. Она потянула Женю за руку, придавая ему вертикальное положение. Собственно, он и сам прекрасно бы поднялся, не особо уж он и был пьян. Просто вымотан. Бес Сребреник же, занявший наблюдательный пост то ли где-то поблизости, то ли непосредственно внутри многострадального афанасьевского организма, продолжал свое дивное выступление, но несколько экспансивнее:
«У-ух, Евгений Владимирович! Теперь представляете, каковы неприятности, а? Но ведь это только начало, уверяю вас! Нет, я вовсе не хочу вам зла. Никак не хочу. Более того, я!.. Да уж!.. Хочу стать для вас неким путеводным маяком в эту сложную минуту вашей жизни! Минуту! Час!.. День! Неделю! Год!.. Столетие!.. Ах, эти скверные штучки со временем. Ладно, Женек, – невидимый дух перешел на более доверительную манеру общения, – хватай эту даму и валяй. Я покамест целомудренно помолчу. Молчал же мой далекий предок, когда Иоанн Васильевич проводил брачную ночь с Марфой Собакиной! Это, кстати, та самая царица, которая показана в фильме „Иван Васильевич меняет профессию“.
– Замуровали, демоны!.. – деревянным голосом уронил Афанасьев и воззрился на Лену.
Та мягко, понимающе улыбнулась и произнесла:
– Бывает, Женя. У меня был один знакомый, Сева Жмякин, гитарист. Так он имел обыкновение допиваться до такой степени, что ему в каждом углу мерещилось по черту. Он, чтобы не обидеть, величал эту белогорячечную нечисть по имени-отчеству. Так, в левом ближнем углу у него сидел Иван Селиверстович, в левом дальнем – Петр Никифорович, в другом дальнем – Мефтахудын Ахнефович, бес татарского розлива. Ну и в последнем углу располагался гость из ближнего зарубежья, незалежный бис Петро Викулович. Этот появлялся только после злоупотребления самогоном.
«Ух какая понимающая девчонка попалась!» – пискнул Сребреник.
Афанасьев посмотрел на Лену. Она стояла в своем легком белом платье, чуть подрагивающем на ветру; ее тонкий вполоборота профиль вдруг показался ему таким далеким, словно он увидел его выбитым на серой плите, отделенной от него громоздкой грудой веков… Он опустил глаза и увидел, что весь асфальт у его ног исписан мелом и белые, размываемые начинающимся дождем линии складываются в смешные рисунки, набросанные шаловливой детской рукой. Женя засмеялся и произнес в манере Сребреника:
– Ух и напугал я вас, верно, Лена. И вообще, что за скверная привычка «выкать»? Давай на «ты».
– Давай, – тотчас же согласилась она. – Идем, Женя. Ты, кстати, весь перемазался. Это надо же так упасть – в единственную лужу в городе!
– И, как назло, самую грязную.
– Конечно, самую. Ведь у нее нет конкурентов. Она же – единственная.
Под ногами захрустела опавшая листва: они вошли в ворота городского парка, за которым находился дом, где жила Лена. Несмотря на ранний час– всего-то десять часов, максимум четверть одиннадцатого, – парк был пустынен. Только одинокая, сгорбленная фигура виднелась на одной из ближайших лавочек – очевидно, какой-то бомж, не найдя лучшего пристанища, прикорнул под сенью огромного раскидистого вяза. И теперь на него с легким шуршанием падали листья.
Афанасьев посмотрел на этот обломок цивилизации и засмеялся: так нелепы показались ему его недавние страхи и так умиротворяюще-спокойна была разлитая в мерно остывающем воздухе сентябрьская тишина. И даже умолкший бес Сребреник уже не существовал, да и как можно было поверить в такую небыль?.. И тут пошел ливень.
– Мы совсем промокли! – смеялась Лена, когда Афанасьев, позабыв о своих недавних недомоганиях, буквально волок ее по превратившейся в русло бурного ручья аллее. – Ты промок, – сказала она, когда они наконец очутились под козырьком подъезда, и ткнулась влажным лбом с прилипшими к нему русыми прядями в его пахнущее мокрыми осенними листьями плечо. – Пойдем выпьем горячего чаю. Брюки очистишь. Посмотри, тебе на спину налипла разная шелуха… Да-а-а!
– К тебе? – машинально вырвалось – не успел сдержаться – у Афанасьева.
«А что сдерживаться?» – ляпнул Сребреник, и Женя едва удержался оттого, чтобы снова не послать подальше этого беса, эту невесть откуда налипшую, как шелуха из мокрого, облепленного осенними безделицами старого парка, нечисть.
Он вопросительно посмотрел на Лену.
– Я живу одна, – сказала девушка, – так что ничего страшного… и… не подумайте чего, Евгений Владимирович, – невесть почему снова перешла она на протокольный официоз.
Громко мяукнула подъездная кошка, и ее срывающийся голос потонул в надрывном и хриплом порыве ветра; а со стены сорвало плохо приклеенное объявление, и белый листок, то трепещуще застывая в воздухе, то бешено вращаясь и хаотично взлетая, словно танцор с перебитой ногой, растаял во тьме насупившегося вечернего парка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80