Э-эх!..
– Ну, иди, иди! – напутствовал его Колян. – Может, аванс какой дадут, а то пьем все время за мой счет, блин!
На это возразить было совершенно нечего.
2
– Евгений Владимирович? – Человек из службы внешней разведки посмотрел на Афанасьева с неприкрытым интересом. – Очень приятно. Жаль, что причина, из-за которой возникла необходимость с вами познакомиться, столь неприятна.
Афанасьев захлопал глазами: пугала многозначительная внушительность, с которой выражался Ярослав Алексеевич.
– У вас дома есть сейф?
– Сейф? – Афанасьев поморщил лоб, а потом отрицательно покачал головой: – Сейфа нет. А зачем он мне дома? Прятать от конкурентов секретные материалы журналистских расследований?
– Вот именно, – ответил московский гость. – А на работе?
– На работе есть, – за Афанасьева ответил Сорокин. – Я так понимаю, он может потребоваться.
– Непременно.
И с этими словами Ярослав Алексеевич вынул из внутреннего кармана чистый конверт. По тому, как осторожно он держал его двумя пальцами, Сорокин понял, что это и есть те самые письма от
таинственной незнакомки, адресованные Николаю Малахову.
– Взгляните, Евгений Владимирович. Афанасьев взглянул на шефа, а потом принял
конверт и медленно вытянул из него несколько сложенных вдвое листков. Развернул и увидел, что в нескольких местах из текста вырезаны фрагменты. Несколько продолговатых прямоугольничков, содержавших, судя по всему, не более одного-двух слов.
Присмотревшись, Афанасьев понял, что это одно слово. Более того, это имя. Или фамилия.
– Мы нашли эти письма уже испорченными, – сказал Ярослав Алексеевич. – По всей видимости, вырезал сам Малахов, потому что никто, кроме него, просто не мог этого сделать.
– А вы? – неожиданно для себя самого спросил Афанасьев.
– Мы? Зачем же нам осложнять вашу работу? Возможно, уничтожена фамилия человека, у которого эта женщина – Елена – спрятала пропавшие данные.
– Да, да, конечно, – пробормотал Афанасьев, пряча конверт в карман пиджака. – Простите…
Они уже собрались уходить из номера москвича, условившись о связи, как Ярослав Алексеевич хлопнул себя по бокам и воскликнул:
– Чуть не забыл! Вот.
– Что это? – спросил Сорокин, разворачивая протянутый ему лист с компьютерной распечаткой.
– Это отчет графологической экспертизы этих писем, сделанной в Москве. У нас. Посмотрите, должно помочь. И помните – эти письма следует беречь как зеницу ока! Да, и еще… – Он внушительно посмотрел сначала на Сорокина, а потом на Афанасьева и вкрадчиво произнес: – Я также рекомендовал бы не сообщать о нашем разговоре ни коллегам, ни родственникам. Все-таки дело государственной важности.
– Не нравится мне все это, – уже на лестнице сказал Сорокину Евгений Афанасьев. – Даю голову на отсечение, что этот, из разведки, что-то недоговаривает.
– Не что-то, – отозвался Сорокин, – а очень многое. Но мы должны делать то, о чем нас просят. Ты знаешь, сколько составит наш гонорар в случае успеха?
– Ну?
И Сорокин назвал цифру, услышав которую Афанасьев споткнулся и скатился по лестнице, отчаянно оскверняя атмосферу замысловатой бранью. Сорокин посмотрел ему вслед и пробормотал:
– «Рекомендовал бы не посвяшать в это дело ни коллег, ни родственников»… Родственников! Да меня моя жаба изведет вопросами, откуда мне перечислили ТАКИЕ деньги!.. НЕ убил ли кого?.. НЕ ограбил ли?.. Хотя не далее как позавчера орала, что я и мухи прихлопнуть не могу, даже если мне за это заплатят! Интересно… что она теперь скажет…
Впрочем, Серафим Иванович кривил душой: ему не было интересно, что именно скажет его супруга. Достаточно было взглянуть на его тоскливую шаркающую походку, когда он плелся домой…
В то время как Женя Афанасьев…
О, этот Афанасьев!
Возвратившись в редакцию, Афанасьев заперся в опустевшем кабинете Сорокина, том самом, что располагал сейфом, и внимательно, с нескрываемым интересом прочитал оба письма. Еще бы – ведь они сулили счастливое и безбедное существование на всю оставшуюся жизнь. А осталось не так уж и мало.
«Здравствуй, Коленька. Сегодня я проснулась ночью оттого, что мне приснилось, как ты катаешься со мной на „Чертовом колесе“ в городском парке. Я проснулась, зажгла лампу и начала смеяться, как сумасшедшая, вспомнив, как я учила тебя плавать. Ты тогда был похож на новорожденного котенка и как-то по-детски вылезал на берег… Извини, если обидела.
Последний раз ты был очень мрачен, и я никак не могу забыть, как ты ходил со мной в театр и плакал, когда… (в письме зачеркнуто, потом поверху неразборчиво дописано) такого теперь не бывает. Мой начальник, оказывается, тоже был в тот раз в театре, правда в основном в буфете, где он восторженно лакал водку с пивом. Разумеется, напился, как утопленник в весенний разлив. А на следующий день он сказал, что (зачеркнуто, но Афанасьеву все-таки удалось разобрать), дескать, чего это ты, Ленка, гуляешь со всякими худосочными бледно-зелеными студентами консерватории? Это ты – студент консерватории. (Дальше разборчиво.) Он намекнул, что при встрече обязательно расскажет все *** (вырезано), по дружбе раскроет глаза на жену. Хорошо, пришел посетитель, и они с моим начальником начали пить водку. Завтрак репортера.
Колечка, мне так часто становится страшно за все то, что сегодня между нами. Глупо думать, что такое может остаться надолго и не сорвется и не улетит, как осенние листья под ветром. И еще (неразборчиво) он начал догадываться, что я люблю тебя. Когда ты пришел к нам, чтобы показать свои рисунки, которые он обещал взять, то помнишь, тогда уронил чашку с кофе и долго собирал осколки. Помнишь? Так вот, Колечка, в этот момент он обо всем догадался. Просто он хороший и всегда честен перед собой (неразборчиво) не хочет признаться, что его жена прислонилась к другому. Он чувствует. Он любит меня, и это очень больно, что вот так (зачеркнуто).
Ну вот… кажется, он идет… Коля (буква «я» срывается беспомощной кривой линией, а несколько ниже дописано куда более ровным почерком)
Я не хотела посылать тебе это письмо. Но так будет нечестно. То, что ты хотел принести мне, *** согласен некоторое время сохранить у себя. Я сказала ему, а еще я хотела добавить, что я лживая тварь и обманываю его, такого чудесного человека, что и такая любовь, как наша с тобой, может пятнать и клеймить, но он так умоляюще посмотрел на меня, что я окончательно уверилась: он все знает. Но слишком (все перечеркнуто, и внизу каскадная подпись)
Люблю,
родной,
твоя
Лена».
Афанасьев покачал головой и отложил письмо в сторону.
Чем же занимался этот Малахов?
Впрочем, кое-что уже можно вычленить из этого письма влюбленной женщины. Во-первых, она журналистка. Об этом свидетельствует ироническая ремарка в адрес шефа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– Ну, иди, иди! – напутствовал его Колян. – Может, аванс какой дадут, а то пьем все время за мой счет, блин!
На это возразить было совершенно нечего.
2
– Евгений Владимирович? – Человек из службы внешней разведки посмотрел на Афанасьева с неприкрытым интересом. – Очень приятно. Жаль, что причина, из-за которой возникла необходимость с вами познакомиться, столь неприятна.
Афанасьев захлопал глазами: пугала многозначительная внушительность, с которой выражался Ярослав Алексеевич.
– У вас дома есть сейф?
– Сейф? – Афанасьев поморщил лоб, а потом отрицательно покачал головой: – Сейфа нет. А зачем он мне дома? Прятать от конкурентов секретные материалы журналистских расследований?
– Вот именно, – ответил московский гость. – А на работе?
– На работе есть, – за Афанасьева ответил Сорокин. – Я так понимаю, он может потребоваться.
– Непременно.
И с этими словами Ярослав Алексеевич вынул из внутреннего кармана чистый конверт. По тому, как осторожно он держал его двумя пальцами, Сорокин понял, что это и есть те самые письма от
таинственной незнакомки, адресованные Николаю Малахову.
– Взгляните, Евгений Владимирович. Афанасьев взглянул на шефа, а потом принял
конверт и медленно вытянул из него несколько сложенных вдвое листков. Развернул и увидел, что в нескольких местах из текста вырезаны фрагменты. Несколько продолговатых прямоугольничков, содержавших, судя по всему, не более одного-двух слов.
Присмотревшись, Афанасьев понял, что это одно слово. Более того, это имя. Или фамилия.
– Мы нашли эти письма уже испорченными, – сказал Ярослав Алексеевич. – По всей видимости, вырезал сам Малахов, потому что никто, кроме него, просто не мог этого сделать.
– А вы? – неожиданно для себя самого спросил Афанасьев.
– Мы? Зачем же нам осложнять вашу работу? Возможно, уничтожена фамилия человека, у которого эта женщина – Елена – спрятала пропавшие данные.
– Да, да, конечно, – пробормотал Афанасьев, пряча конверт в карман пиджака. – Простите…
Они уже собрались уходить из номера москвича, условившись о связи, как Ярослав Алексеевич хлопнул себя по бокам и воскликнул:
– Чуть не забыл! Вот.
– Что это? – спросил Сорокин, разворачивая протянутый ему лист с компьютерной распечаткой.
– Это отчет графологической экспертизы этих писем, сделанной в Москве. У нас. Посмотрите, должно помочь. И помните – эти письма следует беречь как зеницу ока! Да, и еще… – Он внушительно посмотрел сначала на Сорокина, а потом на Афанасьева и вкрадчиво произнес: – Я также рекомендовал бы не сообщать о нашем разговоре ни коллегам, ни родственникам. Все-таки дело государственной важности.
– Не нравится мне все это, – уже на лестнице сказал Сорокину Евгений Афанасьев. – Даю голову на отсечение, что этот, из разведки, что-то недоговаривает.
– Не что-то, – отозвался Сорокин, – а очень многое. Но мы должны делать то, о чем нас просят. Ты знаешь, сколько составит наш гонорар в случае успеха?
– Ну?
И Сорокин назвал цифру, услышав которую Афанасьев споткнулся и скатился по лестнице, отчаянно оскверняя атмосферу замысловатой бранью. Сорокин посмотрел ему вслед и пробормотал:
– «Рекомендовал бы не посвяшать в это дело ни коллег, ни родственников»… Родственников! Да меня моя жаба изведет вопросами, откуда мне перечислили ТАКИЕ деньги!.. НЕ убил ли кого?.. НЕ ограбил ли?.. Хотя не далее как позавчера орала, что я и мухи прихлопнуть не могу, даже если мне за это заплатят! Интересно… что она теперь скажет…
Впрочем, Серафим Иванович кривил душой: ему не было интересно, что именно скажет его супруга. Достаточно было взглянуть на его тоскливую шаркающую походку, когда он плелся домой…
В то время как Женя Афанасьев…
О, этот Афанасьев!
Возвратившись в редакцию, Афанасьев заперся в опустевшем кабинете Сорокина, том самом, что располагал сейфом, и внимательно, с нескрываемым интересом прочитал оба письма. Еще бы – ведь они сулили счастливое и безбедное существование на всю оставшуюся жизнь. А осталось не так уж и мало.
«Здравствуй, Коленька. Сегодня я проснулась ночью оттого, что мне приснилось, как ты катаешься со мной на „Чертовом колесе“ в городском парке. Я проснулась, зажгла лампу и начала смеяться, как сумасшедшая, вспомнив, как я учила тебя плавать. Ты тогда был похож на новорожденного котенка и как-то по-детски вылезал на берег… Извини, если обидела.
Последний раз ты был очень мрачен, и я никак не могу забыть, как ты ходил со мной в театр и плакал, когда… (в письме зачеркнуто, потом поверху неразборчиво дописано) такого теперь не бывает. Мой начальник, оказывается, тоже был в тот раз в театре, правда в основном в буфете, где он восторженно лакал водку с пивом. Разумеется, напился, как утопленник в весенний разлив. А на следующий день он сказал, что (зачеркнуто, но Афанасьеву все-таки удалось разобрать), дескать, чего это ты, Ленка, гуляешь со всякими худосочными бледно-зелеными студентами консерватории? Это ты – студент консерватории. (Дальше разборчиво.) Он намекнул, что при встрече обязательно расскажет все *** (вырезано), по дружбе раскроет глаза на жену. Хорошо, пришел посетитель, и они с моим начальником начали пить водку. Завтрак репортера.
Колечка, мне так часто становится страшно за все то, что сегодня между нами. Глупо думать, что такое может остаться надолго и не сорвется и не улетит, как осенние листья под ветром. И еще (неразборчиво) он начал догадываться, что я люблю тебя. Когда ты пришел к нам, чтобы показать свои рисунки, которые он обещал взять, то помнишь, тогда уронил чашку с кофе и долго собирал осколки. Помнишь? Так вот, Колечка, в этот момент он обо всем догадался. Просто он хороший и всегда честен перед собой (неразборчиво) не хочет признаться, что его жена прислонилась к другому. Он чувствует. Он любит меня, и это очень больно, что вот так (зачеркнуто).
Ну вот… кажется, он идет… Коля (буква «я» срывается беспомощной кривой линией, а несколько ниже дописано куда более ровным почерком)
Я не хотела посылать тебе это письмо. Но так будет нечестно. То, что ты хотел принести мне, *** согласен некоторое время сохранить у себя. Я сказала ему, а еще я хотела добавить, что я лживая тварь и обманываю его, такого чудесного человека, что и такая любовь, как наша с тобой, может пятнать и клеймить, но он так умоляюще посмотрел на меня, что я окончательно уверилась: он все знает. Но слишком (все перечеркнуто, и внизу каскадная подпись)
Люблю,
родной,
твоя
Лена».
Афанасьев покачал головой и отложил письмо в сторону.
Чем же занимался этот Малахов?
Впрочем, кое-что уже можно вычленить из этого письма влюбленной женщины. Во-первых, она журналистка. Об этом свидетельствует ироническая ремарка в адрес шефа:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80