Он развернул плечи и с грациозным очарованием улыбнулся своему отражению.
Вдруг закрыл лицо ладонями, заслоняясь. Не хочу быть таким порочным, подумал он.
Ибо это порочно, подумал он.
Он стоял и думал о трупе, висящем на фонаре под вечереющим небом. Думал о том, что нельзя улыбаться своему отражению в мире, где такое могло случиться. Он убрал от лица руки и поглядел вниз, на левую ногу.
Если смотреть на ногу, думал он, это поможет не забывать.
Во время обеда Аарон Блауштайн - у него за спиной стоял навытяжку слуга - произнес с противоположного края стола красного дерева, над пламенем свечей:
- Сперва поговорим о Баварии. Расскажи о дяде. Он до сих пор управляет своей Schule?
- Да, - ответил Адам и рассказал о дяде.
- Мы вместе росли, - сказал Аарон Блауштайн. - Он был постарше меня, ненамного. Добрый и уже тогда образованный. Я и отца твоего знал, Леопольда, но плохо. А хорошо его никто не знал. Он был какой-то скрытный скрытный и сердитый. Нет, не то. Я бы сказал - задумчивый, отстраненный подходящее слово. Никто не удивился, когда он бежал из Баварии.
- Он был великим человеком, - сказал Адам, глядя на свечи и вспоминая запах свечей в той комнате в Баварии, о словах, произнесенных во время предания тела земле.
Будь милостив, думал он, к отбившемуся от стада Твоего.
Но Аарон Блауштайн продолжал:
- Я слышал, он стал поэтом.
Адам кивнул, глядя на пламя свечей.
- Я слышал, его убили на баррикадах, - говорил хозяин, - в Берлине.
- Нет, - сказал Адам отсутствующим голосом, - но он там был. И в Растатте тоже. В Растатте его схватили. Много лет он провел в тюрьме. Он умер этой весной. Вернувшись в Баварию. Он умер, - и после небольшой паузы добавил, стараясь придать голосу сухой, информативный тон. - Он умер - a baal t'shuva10.
Аарон Блауштайн сказал:
- Твой дядя - он счастлив?
Адам кивнул.
- А ты? - мягко спросил Аарон Блауштайн.
И когда Адам поднял глаза, он покачал головой:
- Не отвечай. Прошу тебя, не отвечай. Я не вправе задавать подобные вопросы. Наверное, я спрашивал самого себя. Нет, в самом деле. Раскаялся... Стало быть, он раскаялся, - хозяин помолчал. - Пока живешь, многое может случиться.
Он тронул кончиками пальцев высокий, выпуклый лоб.
- Пойдем-ка, дружок, - сказал он, - пойдем в гостиную, - и отступил от двери, пропуская Адама. Но потом передумал: - Нет, сначала пошли ко мне. В кабинет, - и повел его в комнату за гостиной, высокую, обшитую орехом и заставленную книгами от пола до потолка. Он обернулся к Адаму: - Нашел ранец? В твоей комнате?
- Да.
- Ты его открывал?
- Нет.
- Ну а я открыл, - сказал Аарон Блауштайн. - Прошу прощения, но он насквозь промок, и я беспокоился, чтобы там чего не испортилось, - он кивнул на массивный стол. - Вот, взгляни.
На столе были аккуратно разложены вещи из ранца. Аарон Блауштайн взял талес.
- Talith11 высох, - сказал он. - Кажется, вода не причинила ему особого вреда. Ничего не пострадало, кроме siddur12. - Он полистал страницы молитвенника. - Но книгу мы вылечим, - сказал он. - Правда, придется потрудиться. Одна из служанок, умница девочка, сегодня уже занималась ею. И вечером продолжит.
И не успел Адам слово вымолвить, хозяин устремил на него темные, сверкающие глаза и спросил:
- Это тебе дядя подарил? Перед отъездом?
Адам кивнул.
- Он и меня таким набором снабдил, - сказал Аарон Блауштайн, - когда я уезжал в Америку. Сорок лет назад.
Он резко повернулся на каблуках и пошел в гостиную. Последовав за ним, Адам увидел, как дворецкий ставит большой, как щит, серебряный поднос на низкий столик с мраморной столешницей и позолоченными ножками.
Когда дворецкий подал все для кофе, Аарон Блауштайн сказал:
- Несколько лет они служили мне утешением. Они утешали бедного еврейского коробейника. Да, на протяжении пяти лет я таскал на спине короб, полный всяких фиглей-миглей - так мы, евреи-коробейники, прозвали всякую американскую домашнюю утварь. Я исходил пешком почти всю Джорджию и Каролину. Я...
Джорджия, подумал Адам, Каролина. Он попытался представить себе эти места. Увидеть тамошних жителей, белые лица, черные лица. Он почти не слышал слов Аарона Блауштайна, который теперь рассказывал, как он стал сначала "фургонным бароном", потом "принцем лавочников".
- Джорджия, Каролина! - вырвалось у него.
- Да, - старик внимательно посмотрел на него. - А-а, понимаю, тебе это кажется странным, верно? Но, знаешь, со мной недурно обращались. Когда я бродил по дорогам с коробом за спиной, меня, случалось, и к столу приглашали. Даже в самых почтенных домах. Наверное, это от одиночества. Им нужно было с кем-нибудь поговорить. Они не знали жизни. Не видели в ней логики. Вот в чем дело!
Он помолчал, пока в душе не улеглось волнение.
- Вот в чем дело, - повторил он. - Вот почему они так теперь запутались, бедняги. Они начали эту войну, потому что не знали жизни. Не понимали, что движет миром. Потому-то их и ждет поражение...
- Да, да! - воскликнул Адам. - Их ждет поражение, - он опустил взгляд и заметил, как от внезапного волнения задрожала его рука, державшая чашку с кофе. Он придержал чашку второй рукой, чтобы не звенела о блюдце.
- Да! - эхом откликнулся Аарон Блауштайн. - Их погонят до самого моря и столкнут! Их прикончат! Они заплатят, они...
Адам поднял глаза и увидел, как вдруг побелело, исказилось лицо старика, дрогнули ноздри, сверкнули темные глаза. И в ту же секунду старик вновь обрел душевное равновесие. Как будто крепкая рука на мгновение с силой сдавила губку, выжала из неё весь запас гнева и слез и отпустила, уже сухую и легкую, позволив принять прежнюю форму.
Адам услышал его сухое, прерывистое дыхание. Затем увидел улыбку, печальную улыбку, вспыхнувшую на миг и погасшую.
- Трудно помнить.
- Что помнить? - спросил Адам, ибо старик не спешил продолжать свою мысль.
- То, из чего состоит каждое мгновение нашей жизни, - сказал Аарон Блауштайн и неуверенно пожал плечами. - Есть вещи, которые каждый должен стараться запомнить. Знаешь, что труднее всего запомнить?
- Нет, - сказал Адам.
- Что ж, я скажу тебе, сынок. Труднее всего запомнить, что другие люди - тоже люди.
Он нагнулся поставить чашку.
- Но это, - сказал он, - единственный способ самому стать человеком. Вообще стать хоть чем-то.
Старик обвел взглядом комнату, огромное позолоченное зеркало над камином с защитным экраном, хрустальную люстру, маленькие газовые рожки которой излучали мерцающий свет, темно-красный ковер, мебель из древесины тропических пород, стол красного дерева, большого бронзового Персея, задумчиво держащего в руке голову Медузы Горгоны.
- Смотри, - проговорил он. - Я богат. Не настолько, конечно, как Огест Бельмонт13. И я не сефард14. И нет у меня жены-нееврейки - да, дочери великого коммодора Перри15.
Он замолчал. На мгновение ушел глубоко в себя, потом сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Вдруг закрыл лицо ладонями, заслоняясь. Не хочу быть таким порочным, подумал он.
Ибо это порочно, подумал он.
Он стоял и думал о трупе, висящем на фонаре под вечереющим небом. Думал о том, что нельзя улыбаться своему отражению в мире, где такое могло случиться. Он убрал от лица руки и поглядел вниз, на левую ногу.
Если смотреть на ногу, думал он, это поможет не забывать.
Во время обеда Аарон Блауштайн - у него за спиной стоял навытяжку слуга - произнес с противоположного края стола красного дерева, над пламенем свечей:
- Сперва поговорим о Баварии. Расскажи о дяде. Он до сих пор управляет своей Schule?
- Да, - ответил Адам и рассказал о дяде.
- Мы вместе росли, - сказал Аарон Блауштайн. - Он был постарше меня, ненамного. Добрый и уже тогда образованный. Я и отца твоего знал, Леопольда, но плохо. А хорошо его никто не знал. Он был какой-то скрытный скрытный и сердитый. Нет, не то. Я бы сказал - задумчивый, отстраненный подходящее слово. Никто не удивился, когда он бежал из Баварии.
- Он был великим человеком, - сказал Адам, глядя на свечи и вспоминая запах свечей в той комнате в Баварии, о словах, произнесенных во время предания тела земле.
Будь милостив, думал он, к отбившемуся от стада Твоего.
Но Аарон Блауштайн продолжал:
- Я слышал, он стал поэтом.
Адам кивнул, глядя на пламя свечей.
- Я слышал, его убили на баррикадах, - говорил хозяин, - в Берлине.
- Нет, - сказал Адам отсутствующим голосом, - но он там был. И в Растатте тоже. В Растатте его схватили. Много лет он провел в тюрьме. Он умер этой весной. Вернувшись в Баварию. Он умер, - и после небольшой паузы добавил, стараясь придать голосу сухой, информативный тон. - Он умер - a baal t'shuva10.
Аарон Блауштайн сказал:
- Твой дядя - он счастлив?
Адам кивнул.
- А ты? - мягко спросил Аарон Блауштайн.
И когда Адам поднял глаза, он покачал головой:
- Не отвечай. Прошу тебя, не отвечай. Я не вправе задавать подобные вопросы. Наверное, я спрашивал самого себя. Нет, в самом деле. Раскаялся... Стало быть, он раскаялся, - хозяин помолчал. - Пока живешь, многое может случиться.
Он тронул кончиками пальцев высокий, выпуклый лоб.
- Пойдем-ка, дружок, - сказал он, - пойдем в гостиную, - и отступил от двери, пропуская Адама. Но потом передумал: - Нет, сначала пошли ко мне. В кабинет, - и повел его в комнату за гостиной, высокую, обшитую орехом и заставленную книгами от пола до потолка. Он обернулся к Адаму: - Нашел ранец? В твоей комнате?
- Да.
- Ты его открывал?
- Нет.
- Ну а я открыл, - сказал Аарон Блауштайн. - Прошу прощения, но он насквозь промок, и я беспокоился, чтобы там чего не испортилось, - он кивнул на массивный стол. - Вот, взгляни.
На столе были аккуратно разложены вещи из ранца. Аарон Блауштайн взял талес.
- Talith11 высох, - сказал он. - Кажется, вода не причинила ему особого вреда. Ничего не пострадало, кроме siddur12. - Он полистал страницы молитвенника. - Но книгу мы вылечим, - сказал он. - Правда, придется потрудиться. Одна из служанок, умница девочка, сегодня уже занималась ею. И вечером продолжит.
И не успел Адам слово вымолвить, хозяин устремил на него темные, сверкающие глаза и спросил:
- Это тебе дядя подарил? Перед отъездом?
Адам кивнул.
- Он и меня таким набором снабдил, - сказал Аарон Блауштайн, - когда я уезжал в Америку. Сорок лет назад.
Он резко повернулся на каблуках и пошел в гостиную. Последовав за ним, Адам увидел, как дворецкий ставит большой, как щит, серебряный поднос на низкий столик с мраморной столешницей и позолоченными ножками.
Когда дворецкий подал все для кофе, Аарон Блауштайн сказал:
- Несколько лет они служили мне утешением. Они утешали бедного еврейского коробейника. Да, на протяжении пяти лет я таскал на спине короб, полный всяких фиглей-миглей - так мы, евреи-коробейники, прозвали всякую американскую домашнюю утварь. Я исходил пешком почти всю Джорджию и Каролину. Я...
Джорджия, подумал Адам, Каролина. Он попытался представить себе эти места. Увидеть тамошних жителей, белые лица, черные лица. Он почти не слышал слов Аарона Блауштайна, который теперь рассказывал, как он стал сначала "фургонным бароном", потом "принцем лавочников".
- Джорджия, Каролина! - вырвалось у него.
- Да, - старик внимательно посмотрел на него. - А-а, понимаю, тебе это кажется странным, верно? Но, знаешь, со мной недурно обращались. Когда я бродил по дорогам с коробом за спиной, меня, случалось, и к столу приглашали. Даже в самых почтенных домах. Наверное, это от одиночества. Им нужно было с кем-нибудь поговорить. Они не знали жизни. Не видели в ней логики. Вот в чем дело!
Он помолчал, пока в душе не улеглось волнение.
- Вот в чем дело, - повторил он. - Вот почему они так теперь запутались, бедняги. Они начали эту войну, потому что не знали жизни. Не понимали, что движет миром. Потому-то их и ждет поражение...
- Да, да! - воскликнул Адам. - Их ждет поражение, - он опустил взгляд и заметил, как от внезапного волнения задрожала его рука, державшая чашку с кофе. Он придержал чашку второй рукой, чтобы не звенела о блюдце.
- Да! - эхом откликнулся Аарон Блауштайн. - Их погонят до самого моря и столкнут! Их прикончат! Они заплатят, они...
Адам поднял глаза и увидел, как вдруг побелело, исказилось лицо старика, дрогнули ноздри, сверкнули темные глаза. И в ту же секунду старик вновь обрел душевное равновесие. Как будто крепкая рука на мгновение с силой сдавила губку, выжала из неё весь запас гнева и слез и отпустила, уже сухую и легкую, позволив принять прежнюю форму.
Адам услышал его сухое, прерывистое дыхание. Затем увидел улыбку, печальную улыбку, вспыхнувшую на миг и погасшую.
- Трудно помнить.
- Что помнить? - спросил Адам, ибо старик не спешил продолжать свою мысль.
- То, из чего состоит каждое мгновение нашей жизни, - сказал Аарон Блауштайн и неуверенно пожал плечами. - Есть вещи, которые каждый должен стараться запомнить. Знаешь, что труднее всего запомнить?
- Нет, - сказал Адам.
- Что ж, я скажу тебе, сынок. Труднее всего запомнить, что другие люди - тоже люди.
Он нагнулся поставить чашку.
- Но это, - сказал он, - единственный способ самому стать человеком. Вообще стать хоть чем-то.
Старик обвел взглядом комнату, огромное позолоченное зеркало над камином с защитным экраном, хрустальную люстру, маленькие газовые рожки которой излучали мерцающий свет, темно-красный ковер, мебель из древесины тропических пород, стол красного дерева, большого бронзового Персея, задумчиво держащего в руке голову Медузы Горгоны.
- Смотри, - проговорил он. - Я богат. Не настолько, конечно, как Огест Бельмонт13. И я не сефард14. И нет у меня жены-нееврейки - да, дочери великого коммодора Перри15.
Он замолчал. На мгновение ушел глубоко в себя, потом сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58