- Чашка другая, - сказала она. - С нарисованными цветами. Розами, кажись. Я её нашла. Как и эту нашла, - она тронула чашку указательным пальцем, - в доме, где мы прятались.
- Прятались?
- Ну да, - сказала она. - Прятались. Он был порушенный. Дом, то есть. Погоревший, вот-вот рухнет. Но чашка, - сказала она, - чашка стояла себе. Ни щербинки, ни трещинки, и эти цветы на ней нарисованные.
Она помолчала, указательный палец водил по краю чашки.
- Но он вернулся из леса, - сказала она потом. - Это уже после того, как мы нашли этот дом, где можно поспать и спрятаться. Это был первый день, когда я поставила сюда чашку. Когда нашла фиалки. Я поставила фиалки в ту чашку, вот здесь, и тут он вышел из леса. Оттуда, - она указала на просвет за расщепленным молнией буком с высохшей вершиной.
Адам посмотрел в просвет. Там было тихо, ничто не нарушало утреннего покоя. Наверное, сейчас около полудня, подумал он. Лес в это время молчит.
- Я стояла у двери, - говорила она. - Принесла фиалки, самые первые, и стояла вон там, смотрела на них. Он меня не видел. Подошел и увидел фиалки в чашке. И...
Она замолчала. Указательный палец двигался по краю белой чашки, тихо-тихо, туда-сюда.
- И что? - спросил он.
- Ну, замахнулся ногой, - сказала она.
Он ждал.
- Это была правая нога, - сказала она.
Помолчала.
- Потом ударил, - сказала она.
Неожиданно взгляд её метнулся к нему. Это был взгляд настолько яростного, беспощадного сопротивления, что он отшатнулся.
- Черт! - вскричала она в гневе, направленном на него, Адама Розенцвейга. - Черт возьми, не пяльтесь на меня так, - кричала она. - Он не мог сдержаться! Черт, да на него просто накатило, и он не мог сдержаться.
Она подождала; потом сказала:
- Но, наверно, тогда я этого не понимала. Ну, что он не мог сдержаться.
Она поглядела на чашку.
- Он подошел ко мне, - говорила она, - а я чую - убила бы, или ещё чего. Будь у меня винтовка или ещё чего. Он прошел мимо, будто меня там не было, прошел в дом. Я убежала в лес. И повалилась в траву. Как раз там, где в тот день нашла первые фиалки. Лежу и думаю - хорошо бы помереть. Дотемна пролежала. Потом вернулась.
- Огонь не горел. Я слышала, как он дышит и храпит. Даже не пожрал. Пил, пил из кувшина, пока не свалился. Валялся на полу, ну и пусть, думаю, валяется. Во как, думаю, тут бы и воткнуть в него ножик-то, пока не соображает. За то, что разбил чашку. Но не воткнула.
Она тронула, поправляя, фиалки.
- Так и не воткнула, - говорила она. - Легла в темноте на койку. Закрыла глаза. Но чуть погодя встала. Подложить ему что-нибудь под башку. И укрыть.
- Почему? - спросил он.
Она ошпарила его взглядом, таким же оправдывающим и гневным, как несколько минут назад. Потом сказала:
- Так я ж говорю. До меня вдруг дошло, что он просто не мог сдержаться. Не мог не разбить чашку.
Она помолчала.
- Есть вещи, которые невозможно выдержать, - добавила она.
Она нахмурилась, потом сказала.
- Я могла догадаться. Что он не сможет выдержать. Когда он умер...
Она замолчала. Поглядела на чашку, потом на холмик под чашкой.
- Кто? - спросил Адам.
Она подняла на него взгляд, в котором сквозил укор за его тупость, или забывчивость.
- Мальчик, - сказала она. - Ему было два года, и он умер.
Она смотрела на землю. Палец её опять заходил по краю чашки. Он слышал её дыхание. Мало того, он и свое слышал. Под сенью дуба померк полуденный свет.
- Он, - сказала она.
- Кто? - спросил он.
- Он, муж, - сказала она, - он не мог молиться за мальчика - за Джо его звали Джотам37 - за то, чтобы он выздоровел. У него горло распухло, и он задохнулся. Я про Джо. А муж мой, он не мог молиться. Знаете, что он говорил?
- Нет.
- Он говорил: "Мир - не место для молитв".
Она помолчала. Потом сказала:
- И Джо, он умер. А он потом - мой муж - он так и не заплакал. Я ему говорю - ты хоть поплачь. Так знаете, что он мне сказал?
- Нет, - сказал Адам.
- Он сказал: "Мир - не место для слез".
Она встала рывком. Рассеянно поглядела на чашку с фиалками, потом на сияющее солнце.
- Может, и не место, - сказала она.
И сердито обернулась к Адаму.
- Все не так, как нам кажется! - вскричала она.
И замолчала, пристально вглядываясь в его лицо.
- Вы знали об этом? - спросила она. - Но Джотам, он умер. И мы похоронили его здесь. Ему так здесь нравилось. Обожал возиться в земле и играть с желудями.
Она помолчала, чтобы справиться с собой.
- Но он, муж, - крикнула она, - он всегда молился. И Библию читал. До того. До того, как они устроили эту войну. Пока не случилось...
- Пока что не случилось? - спросил Адам.
- Он читал Библию и хотел жить, как Иисус учил. Не хотел убивать. Но тут они пришли.
- Кто? - спросил Адам. - Кто пришел?
- Вербовщики, - сказала она. - Пришли, чтобы затащить его в армию и заставить убивать людей. В армию южан, он знал, что они придут и будут искать его, но не знал, что делать. Он никого не хотел убивать. И не хотел, чтобы его призвали. Он лежал ночью и молился, спрашивал Иисуса, что ему делать. Я сказала ему, что Иисус тоже был призван. А он говорит: "О, Господи, ведь я не Иисус, и как я могу позволить человеку повелевать мною? О, Господи, как мне сломать свою греховную гордыню и смирить свое сердце, чтобы позволить им забрать меня?
Обе её руки теребили складку одежды у талии.
- И мы прятались. А когда прячешься - разве выходишь малыша. Но мы старались, делали все что могли. Но они все равно нашли нас - вербовщики эти, - она помолчала. - Он снес одному голову - одному вербовщику, сказала она. - Этот вербовщик протянул руку схватить его, а рядом лежал дробовик. Он - мой муж - поднял его.
Адам смотрел, как пальцы крутят одежду цвета земли.
- И мы убегали, мы прятались и снова убегали, - говорила она, - ещё крепче прятались, чем раньше. Жили как волки, а за нами псы по пятам гнались. Однажды я проснулась посреди ночи. Меня разбудил его смех, он хохотал, как одержимый. Я спросила, над чем он смеется. Когда ему наконец удалось унять смех, знаете, что он сказал?
- Нет, - сказал Адам.
- Сказал, что это Господь Бог эдак развлекается - шутит да шалит. Что сначала Господь Бог не велит тебе убивать, а потом ставит тебя в такое положение, что ты вынужден убить, чтобы не убивать. Что Господь Бог протягивает человеку ореховый прутик над пропастью с Адским огнем, а потом берет куриное перышко и щекочет ему босые пятки, пока тот не ослабнет от смеха и не отпустит ветку, чтобы почесаться.
- Да, - сказала она, - вот он что сказал. Когда ему удалось унять смех.
Она помолчала, задумавшись.
- А потом знаете что он сказал? - спросила она.
- Нет.
- Он сказал: ну что ж, он отпустил прутик, чтобы разок почесаться, и теперь будет чесаться пока не свалится на самое дно адовой пропасти и не разобьется в лепешку. Он будет чесаться, сказал он, всякий раз, как почувствует зуд. И снова разразился хохотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58