Когда я отыскал Тардье, он повел меня в один из классов, где как раз шли занятия.
– В этом здании, – объяснял он мне по пути, – помещается десять школ. В каждой из них по четыре класса. Все учение заканчивается в четыре года. Сюда поступают мальчики по окончании низшей школы, четырех лет. Восьми лет они уходят из средней школы, и если успехи их отличны, то они назначаются для прохождения курса специальных высших школ. Специальность их определяют чисто объективным методом, руководствуясь особенностями их ума и развития тех или других способностей.
Класс представлял из себя громадный, светлый зал, наполненный юношами, сидящими на скамьях, поставленных амфитеатром вокруг кафедры. Юноши производили впечатление здоровых и развитых физически, на наш европейский взгляд, приблизительно пятнадцати-шестнадцатилетних, тогда как им было не более семи. На кафедре стоял учитель, ничем не отличающийся по внешности от всех здешних жителей. Перед ним находилось несколько аппаратов, значение которых мне скоро стало понятным. Он преподавал им математику. Дети сидели смирно и почти не шевелились.
Тардье и я сели рядом с учителем, и урок продолжался.
Учитель объяснял формулу; затем он взял из книги картон с какими-то прорезями и поместил его в аппарат, стоящий перед ним. Послышалось легкое жужжание, оно продолжалось несколько секунд. После этого учитель задал некоторым ученикам вопросы. Оказалось, что объяснение было усвоено тремя из пяти. Тогда аппарат снова зажужжал. Повторные вопросы убедили, что объяснение запечатлено в памяти всех обучающихся. Если надо было усвоить себе какой-либо чертеж, то рисунок его проецировался аппаратом на особом экране и удерживался на нем до тех пор, пока запоминался всеми.
Мы вышли из класса, и Тардье торжествующе заявил:
– Таким образом с помощью механических приспособлений мы добиваемся, что наши ученики без всякого труда в четыре года усваивают то, на что в Европе тратится семь лет, и это достигается в условиях, когда мы отводим спорту, физическим упражнениям и военной подготовке не менее половины трудового времени. Все знания остаются в памяти навсегда и в то же время воспринимаются вполне сознательно.
Мы побывали еще в нескольких других классах, и я убедился, что преподавание везде ведется по той же самой системе. Запоминание виденного и слышанного совершается с помощью аппарата, который передает восприятия непосредственно в мозг и удерживает их там столько времени, сколько необходимо для среднего ученика. Подбирают учеников по классам весьма тщательно, руководствуясь их способностями.
Покидая школу, я видел, как несколько групп учеников упражнялись в гимнастике и спортивных играх. Бросались в глава их послушание, серьезность и спокойствие. Казалось, это все взрослые люди, что они исполняют какое-то важное дело, а не игру.
На обратном пути, проходя мимо замка Куинслея, я тщательно старался установить, из какого именно окна мне была брошена записка, но напрасно. Все окна в этом этаже были закрыты. Через их стекла я ничего не мог видеть.
Вечером, по возвращении в Колонию, я отправился на прогулку со своими друзьями Мартини и Карно. Я передал им свой разговор с Куинслеем Старшим и Куинслеем Младшим и просил объяснить все то, что оставалось для меня непонятным. По их словам, оказывалось, что Куинслей Старший был большой энтузиаст всего нового, революционер по природе. С ранней молодости он бредил идеями пересоздания мира и самого человека – с тем, чтобы в корне изменить все его инстинкты. Он собрал вокруг себя группу таких же энтузиастов и, будучи миллиардером, решил осуществить свою мечту, переселившись в уединенное место. Его сын, Макс Куинслей, такой же энтузиаст, замечательный биолог, молодой, но прославивший уже себя в ученом мире, подал своему отцу блестящую мысль вывести искусственным путем поколения людей, лишенных основных страстей и недостатков человечества, и с помощью их попытаться водворить на земле новый строй. Но уже тогда программа Куинслея Старшего существенно отличалась от программы Куинслея Младшего. В то время как первый хотел с помощью новых людей мирным путем содействовать излечению человечества от вековых недугов, совершенствованию его, последний считал, что мирным путем в этом деле ничего не добиться, надо искать и использовать другие пути. Под его влиянием в последнее время все более и более развивался милитаризм, между тем как лет двадцать пять тому назад его не было и в зачатке. По мере того, как Куинслей Старший стареет, власть переходит в руки Макса, и можно сказать, он является теперь фактическим руководителем страны. С каждым годом он делается все более самовластным, раздражительным, не терпящим никаких возражений. Люди, которые знали его прежде, не узнают его теперь. Самые близкие его друзья, приехавшие с первой экспедицией из Америки, устранены от всякого участия в делах и доживают свой век в полном бездействии. К ним Макс Куинслей относится особенно подозрительно, хотя отец его и до сих пор старается поддерживать с ними хорошие отношения. Расхождения между отцом и сыном все более увеличиваются, но все же Макс не выходит из послушания отцу. Раз Куинслей-отец обещал, что дело мадам Гаро будет улажено, то надо надеяться, что так и будет; но ясно, что это повиновение родителю стоит очень дорого Максу – отсюда его раздражение в разговоре со мною. Если в настоящее время мадам Гаро будет в безопасности, то этого нельзя сказать о ее будущем, так как Куинслей настойчив и никогда не отступает от намеченного. Поэтому не надо останавливаться на достигнутом, надо постараться, чтобы попытки Макса в отношении мадам Гаро не повторились. С этой целью мы решили выяснить немедленно, где находится в данное время мадам Гаро, и установить с ней постоянную связь.
На следующий день, рано утром, на пассажирском аэроплане я отправился на место своей службы, в Долину Большой дороги.
В кабине аэроплана сидело уже несколько десятков человек, когда я вошел туда в сопровождении Карно. Он отправился вместе со мной, – ему требовалось осмотреть электрическую станцию.
В кабине, отделанной очень просто, стояли длинные деревянные скамьи. Пассажирами были простые рабочие, перемещаемые с одной работы на другую.
Мы с Карно прошли в следующую кабину, расположенную в средней части аэроплана. Здесь обстановка была совершенно иная: мягкие кресла, столики для работы, зеркала и различные украшения. Кабина была небольшая и, кроме нас, здесь поместилось еще четыре человека, из которых двое были «приезжие», а двое – аборигены.
Мы раскланялись с ними, но в разговор не вступили.
Аэроплан скоро поднялся. Плавность его лета и отсутствие шума делали полет настоящим удовольствием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127