Раньше у нее не выходило вот так лихо – одним словом. – А что изменилось с тех пор? Вы теперь хороши собой? Добродетельны? Благородны? Больше не имеете дел с преисподней? Вы стали достойны добрых чувств, не так ли?
Ее дуэнья на нее смотрела, будто на священную хоругвь: «О, как она смела!» Мне вдруг сделалось муторно, как в старые-старые времена.
– Отошлите дуэнью, – говорю. – Или я расскажу, что думаю о вас, при ней.
– Любопытно, – говорит снова. – Любопытно, что вы можете мне сказать после всего, что случилось за эти годы? Есть какая-нибудь низость, которую вы не испытали на себе, государь? И чем вы можете меня попрекнуть?
– А вы безупречны? – спрашиваю. С кем, думаю, я решил поговорить! Затмение нашло.
Она выпрямилась. Все это выглядело как на картине: ее поза, ее костюм – я понял, что это действительно репетировали много раз. Теперь уже было не тошно, а смешно. Поначалу она сумела даже задеть меня – за похороненные где-то очень глубоко в душе чувства подростка. Но чем дальше – тем мой разум делался чище. Она напрасно кинулась в атаку, не рассчитав позиций. Я начал наблюдать. Я уже догадывался, что она скажет.
– Прекрасный государь счел необходимым украсить свой кабинет портретом своего фаворита, чья жизнь была фантастически постыдной, – начала Розамунда. А я поставил мысленную «птичку» над первым пунктом. Конечно, не замедлил и второй. – Мои покои заняты деревенской бабой, по случайной прихоти государя – матерью королевского сына. И этому ублюдку, рожденному мужичкой, государь дарует признание и покровительство.
– Да, – говорю. – Тогда как государыня коротает дни в изгнании, за вышиванием и сплетнями. Этому и вправду пора положить конец. Я так огорчен вашим положением, Розамунда. И так боюсь за Людвига: ведь дамы болтают, что иметь одного ребенка – все равно что не иметь детей вовсе. А вдруг – сохрани, Господь, – оспа или холера?
У нее глаза расширились. Проняло девочку.
– Государь, – говорит, – вы же не собираетесь…
– Я считаю, что вам нечего делать в провинции. Жена должна жить в доме мужа, не так ли?
Презрительную мину как водой смыло.
– Государь, – говорит (уже умоляюще), – но Людвиг остался с вашей матушкой… Ребенку необходимо…
– За ним всегда можно послать, – говорю. Улыбаюсь. – И все будет, как в лучших традициях, – счастливое семейство. Правда, моя дорогая?
Она тоже купилась на воспоминания подростка. Давно со мной не видавшись, думала, что я так же беззащитен перед ее шпильками, как и раньше. И что я ее жалею, и поэтому она может гадить мне на голову. Большая ошибка.
Я ее больше не жалел. Я смотрел, как она разыгрывает роль оскорбленной королевы, – и перед взором моей памяти стояла Магдала, Магдала, убитая лучниками Ричарда, Магдала, лучшая из женщин. Которая отвечала за каждое слово, взвешивала каждую мысль… А Розамунда не знает, что такое король-тиран и муж-деспот. Только воображает, что знает.
Может быть, показать ей?
– Я непременно постараюсь нынче освободиться пораньше, любовь моя, – сказал я. С самой нежной улыбкой. – И навещу вас. Вы, вероятно, скучали без меня, государыня?
А она, совсем спав с лица, пробормотала в пол:
– Позвольте мне удалиться, пожалуйста…
Я изобразил самое лучезарное добродушие, какое только смог, – она, вероятно, увидела ухмылку бешеного волка, судя по реакции.
– Идите-идите, – говорю. – Припудрите носик. До вечера, моя королева.
Она выскочила из моего кабинета бегом. Дуэнья за ней еле поспевала.
Наверное, мне не следовало обходиться с Розамундой настолько цинично. Но чувства были слишком сильны: мое детское желание видеть ее счастливой, мои последующие попытки устроить ее удобно и оградить от своего общества, мой последний нелепый порыв поговорить с ней по-человечески…
После уроков Магдалы. После ее чистейшей дружбы.
Я заявился к Розамунде той же ночью.
Она так взглянула на меня, когда я вошел в ее опочивальню, будто не могла поверить в мое присутствие. А я скорчил плотоядную мину, ухмыльнулся погаже и сказал:
– Добрый вечер, душенька. Вы весьма милы.
Неинтересно рассказывать, что в ту ночь происходило. На мой взгляд, это приравнивалось к опале или казни. Я не наслаждаюсь, силой принуждая кого-либо к ласкам, но на этот раз насилие почти успокоило меня. Умиротворило. Три года моих мучений стоили этой ночи – этой мести, я хочу сказать.
По-моему, женщине можно отомстить только двумя способами – приблизив ее к себе или удалив ее от себя. В зависимости от сопутствующих обстоятельств.
Я говорил ей самые пошлые нежности, на которые у меня хватило фантазии. Вроде «вы – моя фиалочка, душенька». И убеждал с постной рожей, что жене грешно сопротивляться мужу. И все такое.
Она вопила, уже не думая о холодной светскости и заученных приемах, что я – грязный мерзавец, что у меня нет чести и что я бессердечен. И когда я наслушался вдоволь этих искреннейших излияний, то сказал:
– Теперь, сударыня, вы, по крайней мере, можете говорить эти слова с полным сознанием своей правоты. Это любезность, правда?
Розамунда швырнула в меня подушкой и разрыдалась.
От бессильной ярости – не угодно ли?
Она прожила в столице всю зиму. Я дал несколько балов, чтобы иметь скромное удовольствие потанцевать с супругой. Таскал ее по приемам. Узнал немало интересного о ее новой личности – или о ее обычной личности, которая всегда была скрыта от моих глаз.
Несмотря на свой крайний аристократизм, моя возлюбленная супруга была, на мой взгляд, глупа и жестока. Ей претило все, что может доставить человеку радость, – такие предметы и поступки казались ей греховными. Моя Розамунда развлекалась разбором придворных сплетен, осуждая изо всех сил тех моих подданных, которым против всех официальных условностей удавалось денек побыть счастливыми. Однажды сказала, к примеру, что, по ее мнению, неверных жен и падших женщин нужно приговаривать к публичному наказанию плетьми, а если плотские утехи отдают противоестественным – то жечь, как еретиков и ведьм.
Розамунду очень интересовало, что другие делают, задув свечу. С вполне определенной целью – проконтролировать правильность и благопристойность их занятий. Меня она ненавидела всей душой – как мужчину, запятнанного всеми видами порока, и как короля, которому не было ни малейшего дела до чужих моральных кодексов.
Зато к концу зимы мой двор ее обожал. Не весь, надо отдать ему должное, но все так называемые «благочестивые господа». В ее покоях постоянно вшивались святые отцы или светские дамы и вели нескончаемые разговоры о мерзости и греховности мира, сопровождая тезисы примерами из жизни светских развратников. В конце концов это мне так надоело, что я дал ей долгожданное разрешение уехать в провинцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Ее дуэнья на нее смотрела, будто на священную хоругвь: «О, как она смела!» Мне вдруг сделалось муторно, как в старые-старые времена.
– Отошлите дуэнью, – говорю. – Или я расскажу, что думаю о вас, при ней.
– Любопытно, – говорит снова. – Любопытно, что вы можете мне сказать после всего, что случилось за эти годы? Есть какая-нибудь низость, которую вы не испытали на себе, государь? И чем вы можете меня попрекнуть?
– А вы безупречны? – спрашиваю. С кем, думаю, я решил поговорить! Затмение нашло.
Она выпрямилась. Все это выглядело как на картине: ее поза, ее костюм – я понял, что это действительно репетировали много раз. Теперь уже было не тошно, а смешно. Поначалу она сумела даже задеть меня – за похороненные где-то очень глубоко в душе чувства подростка. Но чем дальше – тем мой разум делался чище. Она напрасно кинулась в атаку, не рассчитав позиций. Я начал наблюдать. Я уже догадывался, что она скажет.
– Прекрасный государь счел необходимым украсить свой кабинет портретом своего фаворита, чья жизнь была фантастически постыдной, – начала Розамунда. А я поставил мысленную «птичку» над первым пунктом. Конечно, не замедлил и второй. – Мои покои заняты деревенской бабой, по случайной прихоти государя – матерью королевского сына. И этому ублюдку, рожденному мужичкой, государь дарует признание и покровительство.
– Да, – говорю. – Тогда как государыня коротает дни в изгнании, за вышиванием и сплетнями. Этому и вправду пора положить конец. Я так огорчен вашим положением, Розамунда. И так боюсь за Людвига: ведь дамы болтают, что иметь одного ребенка – все равно что не иметь детей вовсе. А вдруг – сохрани, Господь, – оспа или холера?
У нее глаза расширились. Проняло девочку.
– Государь, – говорит, – вы же не собираетесь…
– Я считаю, что вам нечего делать в провинции. Жена должна жить в доме мужа, не так ли?
Презрительную мину как водой смыло.
– Государь, – говорит (уже умоляюще), – но Людвиг остался с вашей матушкой… Ребенку необходимо…
– За ним всегда можно послать, – говорю. Улыбаюсь. – И все будет, как в лучших традициях, – счастливое семейство. Правда, моя дорогая?
Она тоже купилась на воспоминания подростка. Давно со мной не видавшись, думала, что я так же беззащитен перед ее шпильками, как и раньше. И что я ее жалею, и поэтому она может гадить мне на голову. Большая ошибка.
Я ее больше не жалел. Я смотрел, как она разыгрывает роль оскорбленной королевы, – и перед взором моей памяти стояла Магдала, Магдала, убитая лучниками Ричарда, Магдала, лучшая из женщин. Которая отвечала за каждое слово, взвешивала каждую мысль… А Розамунда не знает, что такое король-тиран и муж-деспот. Только воображает, что знает.
Может быть, показать ей?
– Я непременно постараюсь нынче освободиться пораньше, любовь моя, – сказал я. С самой нежной улыбкой. – И навещу вас. Вы, вероятно, скучали без меня, государыня?
А она, совсем спав с лица, пробормотала в пол:
– Позвольте мне удалиться, пожалуйста…
Я изобразил самое лучезарное добродушие, какое только смог, – она, вероятно, увидела ухмылку бешеного волка, судя по реакции.
– Идите-идите, – говорю. – Припудрите носик. До вечера, моя королева.
Она выскочила из моего кабинета бегом. Дуэнья за ней еле поспевала.
Наверное, мне не следовало обходиться с Розамундой настолько цинично. Но чувства были слишком сильны: мое детское желание видеть ее счастливой, мои последующие попытки устроить ее удобно и оградить от своего общества, мой последний нелепый порыв поговорить с ней по-человечески…
После уроков Магдалы. После ее чистейшей дружбы.
Я заявился к Розамунде той же ночью.
Она так взглянула на меня, когда я вошел в ее опочивальню, будто не могла поверить в мое присутствие. А я скорчил плотоядную мину, ухмыльнулся погаже и сказал:
– Добрый вечер, душенька. Вы весьма милы.
Неинтересно рассказывать, что в ту ночь происходило. На мой взгляд, это приравнивалось к опале или казни. Я не наслаждаюсь, силой принуждая кого-либо к ласкам, но на этот раз насилие почти успокоило меня. Умиротворило. Три года моих мучений стоили этой ночи – этой мести, я хочу сказать.
По-моему, женщине можно отомстить только двумя способами – приблизив ее к себе или удалив ее от себя. В зависимости от сопутствующих обстоятельств.
Я говорил ей самые пошлые нежности, на которые у меня хватило фантазии. Вроде «вы – моя фиалочка, душенька». И убеждал с постной рожей, что жене грешно сопротивляться мужу. И все такое.
Она вопила, уже не думая о холодной светскости и заученных приемах, что я – грязный мерзавец, что у меня нет чести и что я бессердечен. И когда я наслушался вдоволь этих искреннейших излияний, то сказал:
– Теперь, сударыня, вы, по крайней мере, можете говорить эти слова с полным сознанием своей правоты. Это любезность, правда?
Розамунда швырнула в меня подушкой и разрыдалась.
От бессильной ярости – не угодно ли?
Она прожила в столице всю зиму. Я дал несколько балов, чтобы иметь скромное удовольствие потанцевать с супругой. Таскал ее по приемам. Узнал немало интересного о ее новой личности – или о ее обычной личности, которая всегда была скрыта от моих глаз.
Несмотря на свой крайний аристократизм, моя возлюбленная супруга была, на мой взгляд, глупа и жестока. Ей претило все, что может доставить человеку радость, – такие предметы и поступки казались ей греховными. Моя Розамунда развлекалась разбором придворных сплетен, осуждая изо всех сил тех моих подданных, которым против всех официальных условностей удавалось денек побыть счастливыми. Однажды сказала, к примеру, что, по ее мнению, неверных жен и падших женщин нужно приговаривать к публичному наказанию плетьми, а если плотские утехи отдают противоестественным – то жечь, как еретиков и ведьм.
Розамунду очень интересовало, что другие делают, задув свечу. С вполне определенной целью – проконтролировать правильность и благопристойность их занятий. Меня она ненавидела всей душой – как мужчину, запятнанного всеми видами порока, и как короля, которому не было ни малейшего дела до чужих моральных кодексов.
Зато к концу зимы мой двор ее обожал. Не весь, надо отдать ему должное, но все так называемые «благочестивые господа». В ее покоях постоянно вшивались святые отцы или светские дамы и вели нескончаемые разговоры о мерзости и греховности мира, сопровождая тезисы примерами из жизни светских развратников. В конце концов это мне так надоело, что я дал ей долгожданное разрешение уехать в провинцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79