Розамунда, Роджер и Людвиг. Всех прочих можно. Мальчишка просто подставился, вот и все.
Оскар лишь руками развел.
А я не без удовольствия пронаблюдал, как рана вампира начала закрываться, – и жестом приказал Рейнольду меня сопровождать. В покои Розамунды. Вместе с Оскаром, Питером и скелетами.
Пора, в конце концов, заняться настоящим делом. Но, Господь мне свидетель, как же мне не хотелось туда идти!
Я, некромант, видел в жизни очень много мерзкого. Но ничего отвратительнее, чем та сцена в спальне Розамунды, мне не случалось видеть никогда.
Они рыдали друг у друга в объятиях. Какой пассаж! Рыдали – и резко заткнулись и обернулись ко мне, когда я распахнул дверь. И я не знал, что омерзительнее – растрепанная, полуодетая Розамунда с кусачим выражением мокрого лица, как у осы, или красная зареванная усатая морда Роджера.
Наверное, все-таки второе. Но я не уверен.
А скорбно поднятые брови Роджера тут же опустились к переносице. И какая же потрясающая сила эмоций отразилась на его роже – какая сметающая ярость и какая безнадежная!
Мое счастье, что он не был некромантом. Я сейчас ненавидел Роджера куда меньше, чем он меня, – сложный бы вышел поединок. Он прожигал меня глазами, а я смотрел на него и его девку и не чувствовал ничего, кроме гадливости.
И не знал, что сказать. Так почему-то случалось постоянно. Каждый раз, собираясь в бой, ожидаешь, что твой враг – человек. Боец. Ненавидишь его страстно, как равного себе. А потом видишь Ричарда Золотого Сокола или этого Роджера – тварь жестокую, подлую и мелкую. Не только для ненависти мелкую – даже для слов. И я молчал. Поэтому понес Роджер. Вскочил – в рубахе, распахнутой на волосатой груди, и в наскоро напяленных панталонах, – меня затошнило. Уставился на меня в упор, сжал кулаки, прошипел:
– Демон, хитрый демон! Весь ад сюда притащил, тварь?
– Нет, – говорю. – Много вам чести – поднимать целый ад.
Он улыбнулся, вернее – осклабился:
– Ничего, некромант, ничего… Недолго тебе бесчинствовать, Святой Орден тебе покажет, как строптивых взнуздывают. И шлюхи тьмы тебе не помогут.
Ишь ты, думаю. Один наш общий знакомый, вроде бы, при жизни называл вампиров шлюхами тьмы, да?
– Роджер, – говорю, – монах умер. Мой Питер ему воткнул нож между глаз. Так что монах тебе не поможет и не отомстит за тебя, напрасно надеешься. Между прочим, ты ему исповедовался? Он знал, что ты с чужой женой валяешься?
Роджер в лице переменился.
– Демон! – шипит. – Хитрющий, подлый демон! Развратник, убийца! Тебя послали из ада на землю, чтобы причинять вред, ты сеешь только смерть, ты всем приносишь горе, ты всем ненавистен! Ты…
Мне надоело.
– Роджер, – говорю, – ближе к делу.
Вскинулся:
– К делу?!
– Ну да, – говорю. – Дело в том, что ты обрюхатил мою жену и зарился на мою корону. Факты, правда?
Он не знал о ребенке. И не знал, сколько я знаю о его планах. Он выдохнул и замолчал. Зато Розамунда, которая все это время сидела, скрутившись в узел, забившись в угол, бледная, и молча сверкала на меня глазами, подала голос.
– Ты! – выкрикнула, даже щеки загорелись. – Великий государь! Не тебе об этом заикаться, не тебе! Ты же не мужчина, Дольф, ты дрянь! Я-то давно тебя знаю, хорошо! Тебе непонятны чистые чувства, ты на них не способен, тебя привлекает только грязь, грязь и кровь – ненавижу, я ненавижу тебя!
Похорошела в этот момент. Я улыбнулся.
– Сколько лет, – говорю, – я ждал этого признания, дорогая.
Розамунда взяла себя в руки. Снова окаменела лицом.
– О да! – миндаль в сахаре, какой тон знакомый. – Ты умеешь издеваться, Дольф. Это ты умеешь хорошо – издеваться, унижать, топтать все самое святое. Да, я люблю Роджера, будет тебе известно. И твоя мать знает об этом. Она проклянет тебя, если ты…
– Уже не проклянет, – говорю. – Ее убил молоденький вампирчик. Неопытный. По ошибке.
Розамунда зарыдала. У Роджера округлились глаза:
– Ты убил собственную мать?! Ты мог?!
– Я не хотел, – говорю. – Я здесь, чтобы убить тебя. Я, герцог, имел претензии только к тебе. И что ж ты не вышел ко мне навстречу с мечом? Вот, дескать, демон, убийца, развратник, я весь перед тобой, тебя презираю, вызываю на бой – жену твою поимел. То есть – люблю. Так ведь у вас говорится. Было бы очень по-рыцарски. И вдрызг благородно. Что ж ты прикрылся от меня целой толпой, как щитом? Монахом, королевой-вдовой, солдатами, баронами, свитой? Самой Розамундой, наконец?
Он молчал. У него была очень интересная мина. С одной стороны, я его, кажется, почти пристыдил. А с другой – не надо уметь слышать мысли, чтобы догадаться о чем он думает: «Ага, дурака нашел». Но он не нашелся, что ответить.
Зато Розамунда нашлась. Улыбнулась. Спросила:
– А ты отчего не пришел ко мне один, пешком, без своих адских прихвостней? Струсил?
Я подвинул ногой стул и сел. Устал я что-то.
– Я – некромант, – говорю. – Я же некромант, Розамунда. Я не умею вести себя благородно. Что с меня взять. Ну ладно. Хватит.
И оба посмотрели на меня напряженно. Уже не злобно – испуганно. Оба. Они как-то разом сообразили, что пора кончать бранить меня. Что теперь пришло время приговора.
Лицо у Розамунды вдруг сделалось очень человеческим. Просто насмерть перепуганным женским лицом. И она взглянула на меня заискивающе. А ее жеребец побледнел и сделал непреклонный вид. Написал у себя на лбу: «Умру как герой». Но геройского не получилось. Он так потел, что запах псины перебил ванильный вампирский холод.
Я вдруг вспомнил горькую усмешечку Доброго Робина – и мне неожиданно стало Робина остро жаль. Задним числом. Сам не понимаю почему.
– Значит, так, – говорю. – Публичный скандал я из вашей интрижки делать не буду. Про ваши фигли-мигли толпа челяди, конечно, в курсе – но пусть это будет сплетня, а не признанный факт. А то мне, некроманту, противно устраивать суету вокруг семейной чести.
Пока я это говорил, мне показалось, что у них от сердца отлегло. Розамунда даже мне улыбнулась и говорит:
– Неужели в тебе проснулась жалость? Ты же не убьешь мать своего ребенка, Дольф?
– Своего? – говорю. – Да?
Она вспыхнула и замахала руками. Может, хотела врезать мне по щеке, но передумала.
– У нас с тобой плоховато получались дети, – поясняю. – А может, и тогда кто помог? Ну да это неважно. Вы, золотые мои, меня не так поняли. Я сказал, что публичный скандал делать не буду. А что прощаю вас – не говорил.
У Роджера вырвалось:
– Ты – палач!
Я плечами пожал.
– По древнему закону Междугорья, – говорю, – совершивший прелюбодеяние с королевой приговаривается к публичному оскоплению, четвертованию и повешенью на площади перед дворцом. Я верно излагаю, Роджер?
Никогда не видал, чтобы так потели. Пот по нему тек струями; рядом с ним стоял канделябр, было жарко от свечей и, видимо, худо от ужаса – я же страшнее вампиров, право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Оскар лишь руками развел.
А я не без удовольствия пронаблюдал, как рана вампира начала закрываться, – и жестом приказал Рейнольду меня сопровождать. В покои Розамунды. Вместе с Оскаром, Питером и скелетами.
Пора, в конце концов, заняться настоящим делом. Но, Господь мне свидетель, как же мне не хотелось туда идти!
Я, некромант, видел в жизни очень много мерзкого. Но ничего отвратительнее, чем та сцена в спальне Розамунды, мне не случалось видеть никогда.
Они рыдали друг у друга в объятиях. Какой пассаж! Рыдали – и резко заткнулись и обернулись ко мне, когда я распахнул дверь. И я не знал, что омерзительнее – растрепанная, полуодетая Розамунда с кусачим выражением мокрого лица, как у осы, или красная зареванная усатая морда Роджера.
Наверное, все-таки второе. Но я не уверен.
А скорбно поднятые брови Роджера тут же опустились к переносице. И какая же потрясающая сила эмоций отразилась на его роже – какая сметающая ярость и какая безнадежная!
Мое счастье, что он не был некромантом. Я сейчас ненавидел Роджера куда меньше, чем он меня, – сложный бы вышел поединок. Он прожигал меня глазами, а я смотрел на него и его девку и не чувствовал ничего, кроме гадливости.
И не знал, что сказать. Так почему-то случалось постоянно. Каждый раз, собираясь в бой, ожидаешь, что твой враг – человек. Боец. Ненавидишь его страстно, как равного себе. А потом видишь Ричарда Золотого Сокола или этого Роджера – тварь жестокую, подлую и мелкую. Не только для ненависти мелкую – даже для слов. И я молчал. Поэтому понес Роджер. Вскочил – в рубахе, распахнутой на волосатой груди, и в наскоро напяленных панталонах, – меня затошнило. Уставился на меня в упор, сжал кулаки, прошипел:
– Демон, хитрый демон! Весь ад сюда притащил, тварь?
– Нет, – говорю. – Много вам чести – поднимать целый ад.
Он улыбнулся, вернее – осклабился:
– Ничего, некромант, ничего… Недолго тебе бесчинствовать, Святой Орден тебе покажет, как строптивых взнуздывают. И шлюхи тьмы тебе не помогут.
Ишь ты, думаю. Один наш общий знакомый, вроде бы, при жизни называл вампиров шлюхами тьмы, да?
– Роджер, – говорю, – монах умер. Мой Питер ему воткнул нож между глаз. Так что монах тебе не поможет и не отомстит за тебя, напрасно надеешься. Между прочим, ты ему исповедовался? Он знал, что ты с чужой женой валяешься?
Роджер в лице переменился.
– Демон! – шипит. – Хитрющий, подлый демон! Развратник, убийца! Тебя послали из ада на землю, чтобы причинять вред, ты сеешь только смерть, ты всем приносишь горе, ты всем ненавистен! Ты…
Мне надоело.
– Роджер, – говорю, – ближе к делу.
Вскинулся:
– К делу?!
– Ну да, – говорю. – Дело в том, что ты обрюхатил мою жену и зарился на мою корону. Факты, правда?
Он не знал о ребенке. И не знал, сколько я знаю о его планах. Он выдохнул и замолчал. Зато Розамунда, которая все это время сидела, скрутившись в узел, забившись в угол, бледная, и молча сверкала на меня глазами, подала голос.
– Ты! – выкрикнула, даже щеки загорелись. – Великий государь! Не тебе об этом заикаться, не тебе! Ты же не мужчина, Дольф, ты дрянь! Я-то давно тебя знаю, хорошо! Тебе непонятны чистые чувства, ты на них не способен, тебя привлекает только грязь, грязь и кровь – ненавижу, я ненавижу тебя!
Похорошела в этот момент. Я улыбнулся.
– Сколько лет, – говорю, – я ждал этого признания, дорогая.
Розамунда взяла себя в руки. Снова окаменела лицом.
– О да! – миндаль в сахаре, какой тон знакомый. – Ты умеешь издеваться, Дольф. Это ты умеешь хорошо – издеваться, унижать, топтать все самое святое. Да, я люблю Роджера, будет тебе известно. И твоя мать знает об этом. Она проклянет тебя, если ты…
– Уже не проклянет, – говорю. – Ее убил молоденький вампирчик. Неопытный. По ошибке.
Розамунда зарыдала. У Роджера округлились глаза:
– Ты убил собственную мать?! Ты мог?!
– Я не хотел, – говорю. – Я здесь, чтобы убить тебя. Я, герцог, имел претензии только к тебе. И что ж ты не вышел ко мне навстречу с мечом? Вот, дескать, демон, убийца, развратник, я весь перед тобой, тебя презираю, вызываю на бой – жену твою поимел. То есть – люблю. Так ведь у вас говорится. Было бы очень по-рыцарски. И вдрызг благородно. Что ж ты прикрылся от меня целой толпой, как щитом? Монахом, королевой-вдовой, солдатами, баронами, свитой? Самой Розамундой, наконец?
Он молчал. У него была очень интересная мина. С одной стороны, я его, кажется, почти пристыдил. А с другой – не надо уметь слышать мысли, чтобы догадаться о чем он думает: «Ага, дурака нашел». Но он не нашелся, что ответить.
Зато Розамунда нашлась. Улыбнулась. Спросила:
– А ты отчего не пришел ко мне один, пешком, без своих адских прихвостней? Струсил?
Я подвинул ногой стул и сел. Устал я что-то.
– Я – некромант, – говорю. – Я же некромант, Розамунда. Я не умею вести себя благородно. Что с меня взять. Ну ладно. Хватит.
И оба посмотрели на меня напряженно. Уже не злобно – испуганно. Оба. Они как-то разом сообразили, что пора кончать бранить меня. Что теперь пришло время приговора.
Лицо у Розамунды вдруг сделалось очень человеческим. Просто насмерть перепуганным женским лицом. И она взглянула на меня заискивающе. А ее жеребец побледнел и сделал непреклонный вид. Написал у себя на лбу: «Умру как герой». Но геройского не получилось. Он так потел, что запах псины перебил ванильный вампирский холод.
Я вдруг вспомнил горькую усмешечку Доброго Робина – и мне неожиданно стало Робина остро жаль. Задним числом. Сам не понимаю почему.
– Значит, так, – говорю. – Публичный скандал я из вашей интрижки делать не буду. Про ваши фигли-мигли толпа челяди, конечно, в курсе – но пусть это будет сплетня, а не признанный факт. А то мне, некроманту, противно устраивать суету вокруг семейной чести.
Пока я это говорил, мне показалось, что у них от сердца отлегло. Розамунда даже мне улыбнулась и говорит:
– Неужели в тебе проснулась жалость? Ты же не убьешь мать своего ребенка, Дольф?
– Своего? – говорю. – Да?
Она вспыхнула и замахала руками. Может, хотела врезать мне по щеке, но передумала.
– У нас с тобой плоховато получались дети, – поясняю. – А может, и тогда кто помог? Ну да это неважно. Вы, золотые мои, меня не так поняли. Я сказал, что публичный скандал делать не буду. А что прощаю вас – не говорил.
У Роджера вырвалось:
– Ты – палач!
Я плечами пожал.
– По древнему закону Междугорья, – говорю, – совершивший прелюбодеяние с королевой приговаривается к публичному оскоплению, четвертованию и повешенью на площади перед дворцом. Я верно излагаю, Роджер?
Никогда не видал, чтобы так потели. Пот по нему тек струями; рядом с ним стоял канделябр, было жарко от свечей и, видимо, худо от ужаса – я же страшнее вампиров, право.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79