– Государь, мне…
– Только не говори, что тебе страшно, – фыркнул Питер. – Не верю.
Клод к нему обернулся. Он улыбался так же лихо и обреченно, как Питер, клянусь Богом, – и луна отражалась в его очах. Сказал:
– Попрощаемся, Пит. Веселая будет ночка – увидимся в лучшем из миров.
Питер усмехнулся и протянул ему руку.
– Не подыхай прежде смерти, мертвяк!
Клод хлопнул по его ладони:
– Смотри, потом можем и не успеть, висельник.
И оба разом посмотрели на меня. Дар во мне прекратился в море огня, ударился в эту стену темноты приливной волной. Любовь, ярость и тоска.
– Ребята, – говорю, – я постараюсь вас прикрыть как смогу, хотя вы сами понимаете, конечно, – война… Но постарайтесь уцелеть – для своего короля. Прошу.
– Ты выживи, Дольф, – сказал Питер. Серьезно, тихо – первый и последний раз меня так назвал.
Они меня поцеловали: Клод – руку, а Питер – в щеку. И ничего больше не было сказано. Мы с Питером просто пришпорили лошадей, а Клод пошел рядом.
Мы все уже знали, что монах проснулся. Я ощущал его – мог ли он не почувствовать меня?
Он был таким толстеньким плюгавым старикашкой, этот святой старец. С двумя какими-то клочками, похожими на заячьи хвосты, обрамлявшими с двух сторон блестящую лысину, с маленьким бритым личиком, с морщинками у рта – эдакий сердитый мопсик. Солдаты Роджера выглядели рядом с ним как монументы – здоровенные фигуры, окружающие колобашку в балахончике. И все это освещал огромный костер на поляне перед шатром – но я рассмотрел бы детали и так, привычно испросив взора неумершего.
Забавно было смотреть вампирскими глазами, забавно. Я бы посмеялся, если бы не чувствовал это удушье – будто на меня снова надели тот дурацкий ошейник с каббалой. Не хватает воздуха, и давит на сердце ощущение дикой несвободы. Явственно-явственно. Душа в клетке. Это – Божье?
Не уверен.
Никто из этих остолопов-солдат не дернулся. Наверное, они чувствовали, как воздух между мной и священником превратился в густую черную смолу, – и шевельнуться не могли. Вязко. Питер тоже ощущал эту вяжущую силу – я слышал только его медленное дыхание за спиной. Зато старец шустро замелькал между оцепеневшими фигурами и завопил так, будто лошадь наступила ему на ногу, – в визг, но при этом злобно и как-то радостно:
– А-а, выполз из преисподней, холуй демонов! И шлюхи тьмы с тобой! Ну хорошо!
– Я пришел разговаривать, – говорю. – Мирно. Как король – к монаху. Возвращались бы вы к своим братьям, отче.
Он захохотал с привизгом, хлопнул в ладоши и завопил:
– Король! В аду ты король! Проклятая душонка! Я тебя, тварь, загоню туда, откуда ты выкарабкался!
– Оставьте, – говорю, – отче, в покое вдовствующую королеву.
Он перекосился, выпучил глазки и заверещал, но я уже понял, что весь этот спектакль – способ монаха вызвать огонь Дара. Никакого преимущества ночью – у монаха тоже был Дар, почти такой же, как и у меня, только он каким-то образом его переключил. Меня вдруг осенило: он так ненавидел собственную кровь, что эта ненависть хлестала из него почти неподконтрольно и била по подвластным ему сущностям.
Он заменил способность общаться с жителями Сумерек способностью их уничтожать. Я растерялся, когда это понял. Вывернутая, отвергнутая некромантия – последствие святой жизни, в смысле отказа от любви, в частности – от любви к собственному естеству?!
Я не мог с ним договориться. Он ненавидел во мне самого себя. Он сам надел на себя ошейник – и не мог мне простить моей свободы. Я думал, он служит Живому, но его сила тоже шла от Мертвого.
И мы одновременно сконцентрировали Дар друг на друге. Потоки незримого огня скрестились – я увидел, как его удар угодил в дерево, моментально почерневшее и скорчившееся, как от немыслимого жара, и услыхал, как заорал солдат, поймавший мой посыл. На мгновение сделалось тошно от опустошенности, но тут же ледяная ладонь Клода легла на мой локоть. Я с наслаждением почувствовал, что меня наполняет волна вампирской Силы, смешиваясь с Даром, и почти в тот же миг монах завопил:
– Гадина! Мертвая гадина! – и выпалил древнее заклинание упокоения.
Я ровно ничего не мог поделать. Я не мог даже отвести взгляд от беснующегося старца, потому что мой взгляд в какой-то степени сдерживал поток его Дара. Я только ощутил: рука вампира легко соскользнула с меня. Конь подо мной замер, как подобает чучелу, моя гвардия превратилась в мешки с костями и опилками.
Ярость и горе утроили мои силы, и я использовал тот запрещенный прием, который до сих пор никто не мог отразить: дернул кинжал из ножен и вспорол запястье. Было очень тяжело направить хлынувшую из меня волну кипящей черноты, но я уж постарался, чтобы она покатилась строго вперед, не задев Питера, ощущаемого где-то рядом, и Клода, упавшего под копыта моего коня.
Люди Роджера повалились на землю в конвульсиях – я чувствовал, как Дар выдирает из их тел их несчастные души, но монах остался стоять. Вот такого я еще не видел.
Я только сообразил, что это не его мощь. Его прикрыла мощь какого-то артефакта, некой монастырской реликвии, о которой я никогда не слыхал, – как сноп невидимого, но ослепительного света в руке старца. Я не понял, что это за штуковина, но догадался, что ее наполнила смертельной силой моя проклятая кровь.
Некое идеальное оружие, которое ты сам направляешь себе в сердце. Я не знал, что такие штуки в принципе существуют, и рассчитывал только на себя. А монах попросту ждал, когда я воззову к крови, – чтобы меня прикончить, и демон с ними, с солдатами.
Я не знал, что с таким делать. Не читал и не слышал. Я почувствовал только, что поток Дара сейчас повернет назад. И тогда мы с Питером умрем – от моего собственного отраженного удара. На понимание ушло неизмеримое человеческой мыслью мгновение – даже вздохнуть не было времени.
Но то, что случилось потом, произошло гораздо быстрее любых произнесенных слов – даже слов, произнесенных про себя. Я не успел понять, что, собственно, произошло и что это за звук. Свист и стук. И волна смерти ушла куда-то выше и левее, где ветки деревьев скорчились и затрещали, а монах грохнулся навзничь на трупы солдат.
Наступила тишина, которую я еле расслышал за ударами крови в ушах. Дар постепенно ушел, как вода с отливом. Стало холодно. Я с трудом сообразил, что все закончилось. И услышал голос Питера:
– Здорово попал, да?
Я помотал головой.
– Кто, куда?
Питер спрыгнул с замершего чучела своей лошади и присел у ног моей. Я тоже спешился.
Сумерки любили Клода. Его тело не рассыпалось прахом, не ссохлось в мумию, даже седины было не видно в светлых волосах – только лицо стало старше в смерти. Осунулось, появились морщины, глаза запали… Блонды, мокрые от росы, прикрыли кисти рук, когда-то безупречные, теперь – сведенные судорогой, с длинными кривыми когтями, вцепившимися в траву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79