поэтому он попросил Джейн Вейл держаться к нему поближе и быть официальной хозяйкой приема. Так что для Джилиан пришлось искать пару. Совсем недавно для съемок телевизионных сериалов для Би-би-си приехал в Лондон Дэвид Доул, старинный приятель Коннела со времен колледжа, такой же холостяк, как и он, не менее красивый и элегантный. Ройс сказал: «Берешь Лэм на себя».
Все это было столь непринужденно, что Коннел далеко не был уверен, удачны ли будут его маневры по подбору пар Ноева ковчега.
Это было одно из ежемесячных событий, которые проводились сравнительно скромно по разным причинам: иные из них были в духе Макиавелли.
Внешняя скромность была в стиле Ройса. Он полагал, что люди расслабляются только на приемах, которые не поражают своим великолепием, а выглядят домашними и неофициальными. Важнее всего это было для приемов, не имеющих особой цели: они должны походить на непринужденную встречу приятных людей.
Ройс надеялся, что Джейн поддержит эту легкость общения, при которой каждый знает всех не только по имени, но и по роду занятий в большом мире, за стенами Коринф-Хауза.
Угощение, говорил Нед, как всегда, было классным. Ветчину и индюшку доставляли самолетом из штата Вирджиния. Приготовленные по старинному семейному рецепту Коннелов, они были нарезаны большими, но тонкими кусочками. Восхитительно выглядели воздушные корзиночки, наполненные чем-то вроде взбитых с маслом крабов и спаржи. По случаю приема в помощь к дворецкому Ройса и пяти слугам-филиппинцам был приглашен самый популярный в Лондоне бармен-ирландец Нунан. Он был не только расторопен, но помнил вкусы каждого, безошибочно предлагая крепкие или слабые напитки. Нунан обосновался в библиотеке, где был поставлен длинный стол с напитками. Услуги Нунана Ройс оплачивал из своего кармана, что сказывалось на его бюджете: денег хронически не хватало. Но Нунан стоил затрат.
– Мистер Харгрейвс собственной персоной, – сказал сдержанно ирландец, когда автор колонки слухов подошел к нему. – Ваш гостеприимный хозяин приготовил специально для вас «Чивас Ригал».
Харгрейвс еще не пришел в себя после ленча и был готов убить кого угодно за стакан выпивки, но отрицательно покачал пальцем. Они были старыми приятелями, поскольку ирландца нанимали на все лучшие приемы в Лондоне.
– Нунан, – сказал Харгрейвс гораздо тише, чем обычно, – если ты меня знаешь, а ты меня знаешь прекрасно, черт тебя подери, то должен помнить, что я терпеть не могу все эти дорогие и шикарные скотчи. Для развлечения, конечно, иногда можно выпить что-нибудь вроде коньяка. А вот для кайфа дай мне самый паршивый виски – такой, чтобы дух захватило, а из глаз слезы полились.
Бармен неуверенно достал бутылку «Уайт энд Маккей».
– Мне нравится вот этот. Для вас он не слишком легкий?
Харгрейвс жадно смотрел, как тот наливал хорошую порцию виски.
– Нам придется поэкспериментировать, Нунан. Нужен научный подход. Только так, черт подери, человечество может что-нибудь узнать, – он перешел на шепот, взяв стакан у бармена, – что касается знаний...
Глаза Нумана сузились.
– А у меня есть кое-что для вашей колонки, мистер... – Он остановился. – Да, мадам, еще немного белого бордо? Оно достаточно охлажденное на ваш тонкий вкус?
Харгрейвс отошел, попивая виски без всякого научного подхода: это больше походило на заглатывание. Хотя это был его первый стакан после явного перебора с Пономаренко, он все же умудрился толкнуть Неда и Лаверн Френч. Бормоча извинения, Харгрейвс сообразил, что ни разу не взглянул на Неда, но никак не может оторвать глаз от бюста его жены. Хотя на Лаверн была свободная одежда, скрадывающая ее формы, как ни драпируйся, старика Харгрейвса не обмануть.
* * *
В интересах панисламистской солидарности Берт не приближался к доктору Хаккаду, когда тот обходил своих гостей. Хефте перед этим объяснил Берту, что если он станет покровительствовать кому-то из молодых людей, то лишь такому, говоря деликатно, которого можно назвать сыном Пророка, а не штутгартского автомеханика.
Это вполне устраивало Берта, так как он вынужден был иметь дело с теми пьющими европейцами, которые в подпитии могли говорить и делать такое, чего не простил бы ни один мусульманин.
Берт участвовал в движении большую часть своей жизни. В двенадцать лет во франкфуртском депо он начал с того, что, проскользнув ночью мимо спящих железнодорожников, переключил стрелку: грузовой поезд врезался в пассажирский. Опыт общения с европейцами и мусульманами позволил ему увидеть, как вскипает кровь мусульманина из-за безобидных с виду слов европейца. Это напоминало высказывание Маркса о том, что капитализм содержит в себе семена собственного разрушения.
Из всех друзей по движению Берт был единственным, кому пришлось работать с арабами, хотя заранее это не было известно. Судьба его старых друзей оказалась тоже непредсказуемой, но о них и их целях он теперь думал редко. Когда-то в детстве его осенило множество примитивных и непоследовательных идей. Некоторые из них сохранились до сих пор. От своей бабушки, мягкой старухи, помнившей несбывшиеся надежды немецких рабочих коммун накануне Первой мировой войны, Берт усвоил романтическую любовь к угнетенным. Сам же додумался до того, что только насилие достигает цели. Эта мысль окрепла под влиянием отца, беспробудного пьяницы, готового избить кого угодно или устроить поножовщину, чтобы дракой добиться желаемого. Ребенку, постигающему жизнь, казалось очевидным, что всегда побеждает отчаянный, тот, кто не думает о других.
Берт обнаружил, что так же думают и молодые арабы – участники движения. Мысль о необходимости насилия для обретения свободы тесно сблизила их. В его работе с Хефте это не шло пока дальше слов. Но уже в воскресенье слова должны были отлиться в пули.
Сейчас, на приеме, слова затмили все. Доктор Хаккад залучил изрядно набравшегося журналиста из одной бульварной газеты, который сделал ошибку, назвав джихад главной целью («Знаете, что-то вроде священной войны...»).
– Дорогой сэр, – начал Хаккад, облизывая свои синеватые губы, подобно тому как скрипач-виртуоз смазывает канифолью смычок перед исполнением Паганини, – необходимо в конце концов подняться над уровнем заголовков бульварных газет, – он приятно улыбнулся, – типа «Неописуемый ужас: восемнадцатилетняя мать съела собственного ребенка».
– Да, но...
– Необходимо наконец думать более возвышенно, как говорил мне мой духовный наставник. Следует думать о журналистике как о профессии, требующей призвания более высокого, чем работа швеи или карманника.
– Но эта штуковина, джихад...
– ...способ достижения очевидных целей всех религий, исламская версия вашего собственного христианского обращения к душам верующих, вашего Бога, вашего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Все это было столь непринужденно, что Коннел далеко не был уверен, удачны ли будут его маневры по подбору пар Ноева ковчега.
Это было одно из ежемесячных событий, которые проводились сравнительно скромно по разным причинам: иные из них были в духе Макиавелли.
Внешняя скромность была в стиле Ройса. Он полагал, что люди расслабляются только на приемах, которые не поражают своим великолепием, а выглядят домашними и неофициальными. Важнее всего это было для приемов, не имеющих особой цели: они должны походить на непринужденную встречу приятных людей.
Ройс надеялся, что Джейн поддержит эту легкость общения, при которой каждый знает всех не только по имени, но и по роду занятий в большом мире, за стенами Коринф-Хауза.
Угощение, говорил Нед, как всегда, было классным. Ветчину и индюшку доставляли самолетом из штата Вирджиния. Приготовленные по старинному семейному рецепту Коннелов, они были нарезаны большими, но тонкими кусочками. Восхитительно выглядели воздушные корзиночки, наполненные чем-то вроде взбитых с маслом крабов и спаржи. По случаю приема в помощь к дворецкому Ройса и пяти слугам-филиппинцам был приглашен самый популярный в Лондоне бармен-ирландец Нунан. Он был не только расторопен, но помнил вкусы каждого, безошибочно предлагая крепкие или слабые напитки. Нунан обосновался в библиотеке, где был поставлен длинный стол с напитками. Услуги Нунана Ройс оплачивал из своего кармана, что сказывалось на его бюджете: денег хронически не хватало. Но Нунан стоил затрат.
– Мистер Харгрейвс собственной персоной, – сказал сдержанно ирландец, когда автор колонки слухов подошел к нему. – Ваш гостеприимный хозяин приготовил специально для вас «Чивас Ригал».
Харгрейвс еще не пришел в себя после ленча и был готов убить кого угодно за стакан выпивки, но отрицательно покачал пальцем. Они были старыми приятелями, поскольку ирландца нанимали на все лучшие приемы в Лондоне.
– Нунан, – сказал Харгрейвс гораздо тише, чем обычно, – если ты меня знаешь, а ты меня знаешь прекрасно, черт тебя подери, то должен помнить, что я терпеть не могу все эти дорогие и шикарные скотчи. Для развлечения, конечно, иногда можно выпить что-нибудь вроде коньяка. А вот для кайфа дай мне самый паршивый виски – такой, чтобы дух захватило, а из глаз слезы полились.
Бармен неуверенно достал бутылку «Уайт энд Маккей».
– Мне нравится вот этот. Для вас он не слишком легкий?
Харгрейвс жадно смотрел, как тот наливал хорошую порцию виски.
– Нам придется поэкспериментировать, Нунан. Нужен научный подход. Только так, черт подери, человечество может что-нибудь узнать, – он перешел на шепот, взяв стакан у бармена, – что касается знаний...
Глаза Нумана сузились.
– А у меня есть кое-что для вашей колонки, мистер... – Он остановился. – Да, мадам, еще немного белого бордо? Оно достаточно охлажденное на ваш тонкий вкус?
Харгрейвс отошел, попивая виски без всякого научного подхода: это больше походило на заглатывание. Хотя это был его первый стакан после явного перебора с Пономаренко, он все же умудрился толкнуть Неда и Лаверн Френч. Бормоча извинения, Харгрейвс сообразил, что ни разу не взглянул на Неда, но никак не может оторвать глаз от бюста его жены. Хотя на Лаверн была свободная одежда, скрадывающая ее формы, как ни драпируйся, старика Харгрейвса не обмануть.
* * *
В интересах панисламистской солидарности Берт не приближался к доктору Хаккаду, когда тот обходил своих гостей. Хефте перед этим объяснил Берту, что если он станет покровительствовать кому-то из молодых людей, то лишь такому, говоря деликатно, которого можно назвать сыном Пророка, а не штутгартского автомеханика.
Это вполне устраивало Берта, так как он вынужден был иметь дело с теми пьющими европейцами, которые в подпитии могли говорить и делать такое, чего не простил бы ни один мусульманин.
Берт участвовал в движении большую часть своей жизни. В двенадцать лет во франкфуртском депо он начал с того, что, проскользнув ночью мимо спящих железнодорожников, переключил стрелку: грузовой поезд врезался в пассажирский. Опыт общения с европейцами и мусульманами позволил ему увидеть, как вскипает кровь мусульманина из-за безобидных с виду слов европейца. Это напоминало высказывание Маркса о том, что капитализм содержит в себе семена собственного разрушения.
Из всех друзей по движению Берт был единственным, кому пришлось работать с арабами, хотя заранее это не было известно. Судьба его старых друзей оказалась тоже непредсказуемой, но о них и их целях он теперь думал редко. Когда-то в детстве его осенило множество примитивных и непоследовательных идей. Некоторые из них сохранились до сих пор. От своей бабушки, мягкой старухи, помнившей несбывшиеся надежды немецких рабочих коммун накануне Первой мировой войны, Берт усвоил романтическую любовь к угнетенным. Сам же додумался до того, что только насилие достигает цели. Эта мысль окрепла под влиянием отца, беспробудного пьяницы, готового избить кого угодно или устроить поножовщину, чтобы дракой добиться желаемого. Ребенку, постигающему жизнь, казалось очевидным, что всегда побеждает отчаянный, тот, кто не думает о других.
Берт обнаружил, что так же думают и молодые арабы – участники движения. Мысль о необходимости насилия для обретения свободы тесно сблизила их. В его работе с Хефте это не шло пока дальше слов. Но уже в воскресенье слова должны были отлиться в пули.
Сейчас, на приеме, слова затмили все. Доктор Хаккад залучил изрядно набравшегося журналиста из одной бульварной газеты, который сделал ошибку, назвав джихад главной целью («Знаете, что-то вроде священной войны...»).
– Дорогой сэр, – начал Хаккад, облизывая свои синеватые губы, подобно тому как скрипач-виртуоз смазывает канифолью смычок перед исполнением Паганини, – необходимо в конце концов подняться над уровнем заголовков бульварных газет, – он приятно улыбнулся, – типа «Неописуемый ужас: восемнадцатилетняя мать съела собственного ребенка».
– Да, но...
– Необходимо наконец думать более возвышенно, как говорил мне мой духовный наставник. Следует думать о журналистике как о профессии, требующей призвания более высокого, чем работа швеи или карманника.
– Но эта штуковина, джихад...
– ...способ достижения очевидных целей всех религий, исламская версия вашего собственного христианского обращения к душам верующих, вашего Бога, вашего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126