Ради партии надо все выдержать!»
Я отобрал около пятидесяти писем, содержавших особенно точные оценки складывающейся ситуации в стране, попросил снять с них копии, сложил в папку и как-то вечером передал Горбачеву. В отобранных письмах речь шла не только и не столько обо мне, сколько о положении в стране, о трудностях перестройки. Я не сомневался, что, прочитав эти тревожные письма, Михаил Сергеевич найдет способ обсудить складывающуюся обстановку. Либо на заседании Политбюро, либо в личной беседе.
Я ждал день, второй, третий. Прошла неделя, другая.
Михаил Сергеевич молчал.
Так что все же это — тактика или стратегия?
«Лигачев против Гдляна?»
27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:
«Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно. Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.
С большим уважением к Вам Усманходжаев».
Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.
Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжаевым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.
Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким «соусом»: будто бы он, Усманходжаев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.
Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?
И какое!
Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.
Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.
Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и «замелькали» фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.
Моей фамилии среди них не было.
Она появилась 25 октября, на следующем допросе.
Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он «абсолютно доверяет». В заявлении говорилось, «что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет».
А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.
Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.
Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.
Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.
Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидении возник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот — с позиций порядочности, нравственности — можно ли было скрывать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?
Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.
А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились — это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Я отобрал около пятидесяти писем, содержавших особенно точные оценки складывающейся ситуации в стране, попросил снять с них копии, сложил в папку и как-то вечером передал Горбачеву. В отобранных письмах речь шла не только и не столько обо мне, сколько о положении в стране, о трудностях перестройки. Я не сомневался, что, прочитав эти тревожные письма, Михаил Сергеевич найдет способ обсудить складывающуюся обстановку. Либо на заседании Политбюро, либо в личной беседе.
Я ждал день, второй, третий. Прошла неделя, другая.
Михаил Сергеевич молчал.
Так что все же это — тактика или стратегия?
«Лигачев против Гдляна?»
27 июня 1988 года, накануне XIX партийной конференции, я получил письмо такого содержания:
«Вы сейчас перед конференцией очень заняты, и попасть к вам трудно. Поэтому убедительно прошу вас обязательно прочитать мое письмо, может быть, последнее. Вопрос стоит о моей чести. Я сейчас из бывшего руководителя превращаюсь в преступника. Такое общественное мнение создают некоторые газеты и журналы. Еще и еще раз прошу поверить мне, коммунисту, что я никогда никаких подачек, взяток не брал и никому не давал. Все это клевета! Направленный удар по мне. Есть группа обиженных людей, которые хотят уничтожить меня и отомстить за все, что я сделал в борьбе с негативными явлениями в республике при большой помощи ЦК КПСС. Очень прошу внимательно рассмотреть мою просьбу и по справедливости решить мои вопросы. С большой надеждой смотрю и жду, что наш Центральный Комитет оградит от клеветы коммуниста.
С большим уважением к Вам Усманходжаев».
Усманходжаева до 1983 года я не знал, никогда с ним раньше не общался. Предложение выдвинуть его на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана поступило от Черненко. В тот период Андропов уже лежал в больнице, и кадровые дела все больше переходили к Черненко.
Осенью 1983 года, когда решался вопрос с Усманходжаевым, Черненко был вторым секретарем ЦК, но уже заметно возрастал вес Горбачева. Хотя он занимался вопросами сельского хозяйства и формально не мог оказывать решающего влияния на кадровые назначения. Однако в кабинете Черненко я часто заставал Михаила Сергеевича, и он принимал активное участие в обсуждении кандидатуры. Когда Черненко рекомендовал Усманходжаева, Горбачев и другие члены Политбюро и Секретариата ЦК его поддержали.
Таковы факты. Впоследствии от самого Усманходжаева стало известно, что Гдлян уговорил его дать показания против меня под таким «соусом»: будто бы он, Усманходжаев, отблагодарил Лигачева за назначение первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана.
Перед XIX партконференцией, когда я получил письмо от Усманходжаева, я посчитал, что во всем должно разобраться следствие. Разве мог я предположить, что письмо от Усманходжаева не будет последним, что я получу от него еще одно письмо?
И какое!
Но тут следует воскресить в памяти последовательность событий.
Усманходжаева арестовали 19 октября 1988 года. На первом допросе он вообще отрицал свою причастность к взяткам. Затем допрос был продолжен в воскресенье, 23 октября, хотя юристам хорошо известно, что без самой крайней необходимости по воскресным дням следственные действия не проводятся. Тем не менее следователи организовали допрос именно в воскресенье. Думаю, это было сделано с целью психологического давления на обвиняемого, создания взвинченной атмосферы. И еще для того, чтобы обойтись без лишних свидетелей.
Вот тогда-то, в воскресенье, в протоколе допроса и «замелькали» фамилии одиннадцати руководящих работников партии, аппарата ЦК КПСС, союзной прокуратуры.
Моей фамилии среди них не было.
Она появилась 25 октября, на следующем допросе.
Одновременно Усманходжаев направил Генеральному прокурору СССР заявление, в котором просил поручить расследование его дела только Гдляну и Иванову, а также их непосредственному начальнику Каракозову, которым он «абсолютно доверяет». В заявлении говорилось, «что другим сотрудникам никаких серьезных показаний давать не будет».
А затем произошло нечто неожиданное, видимо, Гдляном не запланированное, по сути, сорвавшее всю игру, весь замысел. Полностью получив следствие в свои руки, следователи, видимо, слишком лихо взяли с места в карьер, и Усманходжаев сразу понял, какую страшную ошибку он совершил, поддавшись на их посулы.
Моя фамилия продержалась в показаниях только восемь (!) дней.
Уже первого ноября на очередном допросе с применением звукозаписи Усманходжаев отказался от показаний в отношении меня и заявил, что никаких денег мне не передавал, принес извинения.
Естественно, в тот период я ничего не знал об этих вот допросах Усманходжаева. Все, что здесь написано, стало известно мне из выступления Генерального прокурора СССР Сухарева на сентябрьском Пленуме ЦК КПСС 1989 года. Сухарев сообщил также, что 8 марта 1989 года, то есть спустя пять месяцев, Усманходжаев через администрацию следственного изолятора направил Генеральному прокурору заявление, в котором отказался от показаний и в отношении других работников центра. В этой связи 8 апреля обвиняемого допросил лично Сухарев в присутствии двух своих заместителей. Усманходжаев заявил, что он по требованию Гдляна и Иванова оговорил честных людей.
Хочу обратить внимание читателей на следующее. Над следователями нависла угроза разоблачения, и они решили сыграть ва-банк. Вот почему на ленинградском телевидении возник Иванов. Ведь моя фамилия продержалась в показаниях всего-навсего восемь дней. Усманходжаев очень быстро отказался от оговора, а косвенных доказательств моей причастности к взяточничеству у следователей не было абсолютно. Между ноябрем 1988 года и маем 1989 года прошло полгода. Так вот — с позиций порядочности, нравственности — можно ли было скрывать от телезрителей тот факт, что Усманходжаев взял назад свои показания?
Я понимаю так: если уж ты, следователь, решил вступить в бой с коррупцией, то сам обязан быть предельно порядочным, честным. Впрочем, о таких категориях с Гдляном и Ивановым разговаривать, разумеется, бесполезно.
А политические события в стране, между тем, продолжали стремительно раскручиваться. После того как на сентябрьском Пленуме ЦК 1989 года я был полностью реабилитирован от обвинений следователя, нападки со стороны части прессы не прекратились — это, безусловно, был политический заказ. Они, конечно, связывали руки, мешали в полной мере противостоять тем действиям, которые я считал дестабилизирующими, деструктивными. Но я продолжал драться. Думаю, рано или поздно будут обнародованы документы заседаний, совещаний в ЦК и из них станет ясно, что мои предложения неизменно были нацелены на то, чтобы не допустить сползания в кризис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131