Подмывало въехать им промеж глаз, но сейчас имелись дела поважней.
Пастух вел точный отсчет времени. Пять минут прошло, шесть… Он вытащил из-за пазухи кальку — полетную карту с привязкой времени прохождения контрольных точек на маршруте. Сверился, просчитал… Все точно — по истечении этих самых десяти минут «Руслан» должен был пересечь государственную границу и покинуть воздушное пространство России.
Две минуты осталось, одна… Тридцать секунд! Двадцать!
И тут из рации послышалось то, что заставило Пастухова невольно вздрогнуть:
«Подари мне лунный камень… — прохрипел из рации маленький динамик. — Все пути преодолей…»
* * *
— Мать честная! Никак ты, Голубков?! Константин!
Голубков шагал во мраке, не зная — откликаться ли, выдавать ли себя… Но окликнувший его уже оказался рядом. Деваться было некуда.
— Bon soir, mon colonel! — на прекрасном французском приветствовал Голубкова грузный человек среднего роста, и полковник, к собственному изумлению, узнал в нем старинного своего приятеля, отличного мужика, коллегу по тем еще временам, когда он был в штате ГРУ, полковника ФСБ Витю Макарычева, с которым не один пуд соли съели они на разных континентах. — Здорово! — радостно воскликнул Макарычев, и несколько его молодых спутников вежливо отошли в сторону. На них попискивали рации и другие связные устройства, как обычно бывает на серьезных операциях.
— Здорово, черт! — крепко сжал его руку Голубков. — Какими судьбами тут?
— Какими? Служебными! А я, понимаешь, ексель-моксель, пока этого борова крылатого грузили, все смотрел издали — ты, не ты? Летуном вроде не был… А ты здесь чего?
— Да так, — усмехнулся Голубков, — гуляю…. Ты где теперь, Витя, все там же?
По прежнему ведомству?
— А куда нам, старичью, деваться? — засмеялся Макарычев. — Сейчас же знаешь как, на работу не устроишься. Только до тридцати пяти и берут. А ты куда делся?
Голубков знал, что кому-кому, а Витюхе Макарычеву можно сказать и доверить многое. Однако вопрос оставил без ответа.
— Ладно, — сказал Макарычев, — молчи. Догадываюсь и так.
Показав пропуска и удостоверения часовым у ворот, они подошли к своим машинам.
— Тебе в Москву? — спросил Макарычев. — Как поедем? Давай садись ко мне, посудачим по дороге, мои ребята поедут за нами в твоей.
— Охотно, — сказал Голубков, — сколько мы не виделись-то?
— Года три.
Макарычев сам сел за руль, завел мотор, и они покатили по ночной дороге в сторону Щелковского шоссе. Оба понимали, что многие темы не подлежат обсуждению, что у каждого из их ведомств своя специфика.
Они говорили о чем-то давнишнем, вспоминали, но вдруг до Голубкова как будто что-то дошло и страшно прояснилось в голове. Только безмерная его усталость помешала сразу и вовремя соединить и связать концы. Константин Дмитриевич порывисто схватил Макарычева за руку, сжимающую баранку черного руля его «сааба».
— А ну, Витя, остановись!
Тот непроизвольно резко нажал на тормоз и свернул к обочине шоссе. Идущая сзади машина проскочила, обогнав их на сотню метров и тоже остановилась.
— Знаю, задавать вопросов не имею права, — лихорадочно заговорил Голубков,как и ты мне. Вы там были на операции, это ясно. Скажи одно, но быстрей, быстрей! Она как-то связана с грузом этого «Руслана»?
— Ексель-моксель! — взволнованно вскрикнул Макарычев. — Откуда ты знаешь? Мы же у себя вышивали этот узор почти полгода. В полной тайне. В полнейшей! Костя, говори скорей.
— Но мы тоже ведем это дело, понимаешь… И тоже секретность три нуля. Ты пойми — там, на борту, мои люди!
— И… мои! — побелев, простонал сразу севшим голосом Макарычев. — Что ж там будет-то? Они же сейчас перебьют друг друга!
* * *
Ночь, которую провел Роберт Николаевич Стенин, расставшись с Клоковым, была самой страшной за всю его пятидесятилетнюю жизнь.
По роду деятельности ему доводилось видеть много тяжелого, но то, что случилось теперь, было совсем другое. Он знал, что придется платить, что платят всегда, но что цена будет назначена такая — и представить себе не мог. Он стал в одночасье заложником, жертвой, предназначенной к закланию. Все, что радовало еще утром, открывая простор идеям и начинаниям, в какие-то считанные минуты из белого стало черным, как «Белый дом» тогда, четвертого октября девяносто третьего. Теперь его сделали и сообщником убийства.
На ослабевших ногах он вышел из подъезда Дома правительства. Солнце уже село. Сгущались сумерки. Несколько минут он никак не мог найти свою машину среди черных правительственных «мерседесов», «вольво», «саабов» и «Волг». Наконец нашел ее по номеру и сразу понял причину своего замешательства: за то время, что он был в кабинете у Клокова, сменили его личного водителя и охранников в машине сопровождения. Не церемонясь, ему ясно дали понять реальное положение вещей.
Отныне всюду и везде ему суждено было жить под жесткой опекой клоковских клевретов.
Стенин возвращался домой, на Кутузовский проспект, думая о многом — о Черемисине, о его дочери, о собственной семье, которая тоже теперь была взята на прицел, о Клокове, которого он, оказывается, не сумел понять за столько лет, о том, кто он вообще — этот спокойный властный господин, за десять — двенадцать лет поднявшийся из небытия какого-то скромного НИИ на самый верхний этаж власти, о том, для чего мог потребоваться ему двигатель, и кому он предназначен и насколько надежна, неуязвима позиция Клокова — большого друга Черемисина, общеизвестного защитника интересов России и противника продвижения двигателя «РД‑018» на мировой рынок… Эта позиция Клокова была зафиксирована во многих заявлениях и документах — он создал себе неоспоримое алиби на всех уровнях. И на уровне юридическом и, что, может быть, еще важнее — в сфере людской психологии.
Чужие, незнакомые и страшные люди везли его домой. Люди, наверняка имевшие приказ в любую минуту разделаться с ним, если бы он вдруг вздумал выказать строптивость, хотя бы малейшее минутное неповиновение.
Во рту разливалась горечь — проклятый желчный пузырь, молчавший столько лет, решил напомнить о себе именно сейчас. Стенину было страшно. И в то же время его деятельная натура яростно противилась мертвящей покорности. Он должен был найти выход, как находил его всегда.
Тяжелее всего было сознавать, что косвенно или прямо, в той мере или иной, он был причастен к смерти своего начальника и наставника, масштаб и человеческие качества которого знал лучше других. И лишь одно не то чтобы оправдывало, но как бы слегка утешало — что там, в кабинете, он не успел сказать Клокову о том, куда так спешил Черемисин… В ином случае он был бы прямым виновником, прямым наводчиком и пособником убийц. И тогда у него остался бы лишь один выход… С таким на душе и совести он жить бы не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Пастух вел точный отсчет времени. Пять минут прошло, шесть… Он вытащил из-за пазухи кальку — полетную карту с привязкой времени прохождения контрольных точек на маршруте. Сверился, просчитал… Все точно — по истечении этих самых десяти минут «Руслан» должен был пересечь государственную границу и покинуть воздушное пространство России.
Две минуты осталось, одна… Тридцать секунд! Двадцать!
И тут из рации послышалось то, что заставило Пастухова невольно вздрогнуть:
«Подари мне лунный камень… — прохрипел из рации маленький динамик. — Все пути преодолей…»
* * *
— Мать честная! Никак ты, Голубков?! Константин!
Голубков шагал во мраке, не зная — откликаться ли, выдавать ли себя… Но окликнувший его уже оказался рядом. Деваться было некуда.
— Bon soir, mon colonel! — на прекрасном французском приветствовал Голубкова грузный человек среднего роста, и полковник, к собственному изумлению, узнал в нем старинного своего приятеля, отличного мужика, коллегу по тем еще временам, когда он был в штате ГРУ, полковника ФСБ Витю Макарычева, с которым не один пуд соли съели они на разных континентах. — Здорово! — радостно воскликнул Макарычев, и несколько его молодых спутников вежливо отошли в сторону. На них попискивали рации и другие связные устройства, как обычно бывает на серьезных операциях.
— Здорово, черт! — крепко сжал его руку Голубков. — Какими судьбами тут?
— Какими? Служебными! А я, понимаешь, ексель-моксель, пока этого борова крылатого грузили, все смотрел издали — ты, не ты? Летуном вроде не был… А ты здесь чего?
— Да так, — усмехнулся Голубков, — гуляю…. Ты где теперь, Витя, все там же?
По прежнему ведомству?
— А куда нам, старичью, деваться? — засмеялся Макарычев. — Сейчас же знаешь как, на работу не устроишься. Только до тридцати пяти и берут. А ты куда делся?
Голубков знал, что кому-кому, а Витюхе Макарычеву можно сказать и доверить многое. Однако вопрос оставил без ответа.
— Ладно, — сказал Макарычев, — молчи. Догадываюсь и так.
Показав пропуска и удостоверения часовым у ворот, они подошли к своим машинам.
— Тебе в Москву? — спросил Макарычев. — Как поедем? Давай садись ко мне, посудачим по дороге, мои ребята поедут за нами в твоей.
— Охотно, — сказал Голубков, — сколько мы не виделись-то?
— Года три.
Макарычев сам сел за руль, завел мотор, и они покатили по ночной дороге в сторону Щелковского шоссе. Оба понимали, что многие темы не подлежат обсуждению, что у каждого из их ведомств своя специфика.
Они говорили о чем-то давнишнем, вспоминали, но вдруг до Голубкова как будто что-то дошло и страшно прояснилось в голове. Только безмерная его усталость помешала сразу и вовремя соединить и связать концы. Константин Дмитриевич порывисто схватил Макарычева за руку, сжимающую баранку черного руля его «сааба».
— А ну, Витя, остановись!
Тот непроизвольно резко нажал на тормоз и свернул к обочине шоссе. Идущая сзади машина проскочила, обогнав их на сотню метров и тоже остановилась.
— Знаю, задавать вопросов не имею права, — лихорадочно заговорил Голубков,как и ты мне. Вы там были на операции, это ясно. Скажи одно, но быстрей, быстрей! Она как-то связана с грузом этого «Руслана»?
— Ексель-моксель! — взволнованно вскрикнул Макарычев. — Откуда ты знаешь? Мы же у себя вышивали этот узор почти полгода. В полной тайне. В полнейшей! Костя, говори скорей.
— Но мы тоже ведем это дело, понимаешь… И тоже секретность три нуля. Ты пойми — там, на борту, мои люди!
— И… мои! — побелев, простонал сразу севшим голосом Макарычев. — Что ж там будет-то? Они же сейчас перебьют друг друга!
* * *
Ночь, которую провел Роберт Николаевич Стенин, расставшись с Клоковым, была самой страшной за всю его пятидесятилетнюю жизнь.
По роду деятельности ему доводилось видеть много тяжелого, но то, что случилось теперь, было совсем другое. Он знал, что придется платить, что платят всегда, но что цена будет назначена такая — и представить себе не мог. Он стал в одночасье заложником, жертвой, предназначенной к закланию. Все, что радовало еще утром, открывая простор идеям и начинаниям, в какие-то считанные минуты из белого стало черным, как «Белый дом» тогда, четвертого октября девяносто третьего. Теперь его сделали и сообщником убийства.
На ослабевших ногах он вышел из подъезда Дома правительства. Солнце уже село. Сгущались сумерки. Несколько минут он никак не мог найти свою машину среди черных правительственных «мерседесов», «вольво», «саабов» и «Волг». Наконец нашел ее по номеру и сразу понял причину своего замешательства: за то время, что он был в кабинете у Клокова, сменили его личного водителя и охранников в машине сопровождения. Не церемонясь, ему ясно дали понять реальное положение вещей.
Отныне всюду и везде ему суждено было жить под жесткой опекой клоковских клевретов.
Стенин возвращался домой, на Кутузовский проспект, думая о многом — о Черемисине, о его дочери, о собственной семье, которая тоже теперь была взята на прицел, о Клокове, которого он, оказывается, не сумел понять за столько лет, о том, кто он вообще — этот спокойный властный господин, за десять — двенадцать лет поднявшийся из небытия какого-то скромного НИИ на самый верхний этаж власти, о том, для чего мог потребоваться ему двигатель, и кому он предназначен и насколько надежна, неуязвима позиция Клокова — большого друга Черемисина, общеизвестного защитника интересов России и противника продвижения двигателя «РД‑018» на мировой рынок… Эта позиция Клокова была зафиксирована во многих заявлениях и документах — он создал себе неоспоримое алиби на всех уровнях. И на уровне юридическом и, что, может быть, еще важнее — в сфере людской психологии.
Чужие, незнакомые и страшные люди везли его домой. Люди, наверняка имевшие приказ в любую минуту разделаться с ним, если бы он вдруг вздумал выказать строптивость, хотя бы малейшее минутное неповиновение.
Во рту разливалась горечь — проклятый желчный пузырь, молчавший столько лет, решил напомнить о себе именно сейчас. Стенину было страшно. И в то же время его деятельная натура яростно противилась мертвящей покорности. Он должен был найти выход, как находил его всегда.
Тяжелее всего было сознавать, что косвенно или прямо, в той мере или иной, он был причастен к смерти своего начальника и наставника, масштаб и человеческие качества которого знал лучше других. И лишь одно не то чтобы оправдывало, но как бы слегка утешало — что там, в кабинете, он не успел сказать Клокову о том, куда так спешил Черемисин… В ином случае он был бы прямым виновником, прямым наводчиком и пособником убийц. И тогда у него остался бы лишь один выход… С таким на душе и совести он жить бы не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114