Но начало, настоящую причину…
— Я же сказал тебе, что сам не знаю.
— Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их на помощь против Фердинанда.
— Не только я…
— Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок…
— Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось бы узнать, за что я попал сюда.
По двору под барабанный бой прошел отряд капыджи, и узники снова остались одни.
Балинт передернул плечами.
— И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе. Султан спросил меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. «Немцам? — с удивлением задал я вопрос. — Я сообщил не немцам, а Перени». — «Это все едино, один черт! — ответил султан. — Перени ведь стоял за немцев. — И султан с бешенством выпучил на меня глаза. — Если б ты не сообщил им, — сказал он, — мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех вельмож и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!» Когда этот мерзкий турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь, знаешь, всю жизнь был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.
— И ты встал на дыбы?
— Я не был груб. Только признался, что сообщил немцам о прибытии султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.
— О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!
— Да ведь я тогда еще был на воле.
— А что он ответил?
— Ничего. Ходил взад и вперед — думал. Вдруг повернулся к своему паше и приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а утром-де мы продолжим разговор.
— О чем же вы беседовали на следующий день?
— Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре, но больше не выпустили из него. Каждый раз, как я пытался выйти, мне приставляли к груди десять пик.
— Когда же на тебя надели оковы?
— Когда султан отправился домой.
— А мне надели на ноги кандалы сразу же, как схватили. Я плакал от ярости, как дитя.
— А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда родной отец умер.
— И о детях своих не плачешь?
Балинт Терек побледнел.
— Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. — И, вздохнув, он склонил голову на руку. — Мне частенько вспоминается один раб, — продолжал Терек, покачивая головой, — худой, злющий турок, которого я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И однажды он прямо в глаза проклял меня.
Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом снова погрузились в свои мысли.
Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел комендант крепости и, подойдя к ним, небрежно бросил:
— Господа, ворота закрываются!
Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени узникам полагалось быть у себя в комнатах.
— Капыджи-эфенди, — спросил Балинт Терек, — по какому случаю сегодня музыка играет?
— Сегодня праздник тюльпанов, — свысока ответил комендант. — Нынче ночью в серале не спят.
И он прошел дальше.
Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной был такой же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.
В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки «со всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга и продают разные безделушки — бусы, шелковые ткани, перчатки, чулки, туфли, вуали и прочую мелочь.
Женам султана — а их несколько сотен — никогда не разрешается ходить на базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.
В саду в этот день стоит веселый гомон. На деревьях и кустарниках развешаны клетки с попугаями, скворцами, соловьями, канарейками. Их приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.
Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы, пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает прогулку на этом корабле до самого Мраморного моря.
У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.
— Приятных снов, Иштван!
— Приятных снов, Балинт!
Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне узник всегда дома. Он занимается своими делами, словно это и есть день, а неволя — только сон.
Но Балинту Тереку вовсе не хотелось спать. Против обыкновения, он прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко сну. Он распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.
По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы проплывал корабль. Небо было звездное и безлунное. Сверкающая россыпь звезд отражалась в зеркальной глади моря — казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками, плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.
Каменная стена заслоняла от узника плывущий корабль, но музыка доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала, и щелкала чинча. В тоске заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.
К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса — сменялся и аккомпанемент.
Балинт Терек слушал рассеянно. Он смотрел, как небо медленно заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные их лохмотья кое-где проглядывали звезды.
«И небо здесь совсем иное, — подумал узник, — турецкое небо, турецкие облака…»
На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.
«И тишина здесь иная: турецкая тишина…»
Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенения и сдвинуться с места.
И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.
Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.
Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.
Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.
Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:
Кто испил воды из Тисы,
Хочет к Тисе возвратиться…
Эх, и я пила, девица!..
У Балинта Терека перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.
Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.
3
Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался в дверь комнаты сыновей Терека.
— Барич Гергей!
— Что случилось? Войди!
Он еще не спал. Читал при свече Горация.
Проснулись и сыновья Терека.
— Меня прислал караульный, — доложил слуга. — Какой-то господин стоит у ворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
— Я же сказал тебе, что сам не знаю.
— Жил ты в своем гнезде. Не могли же заподозрить, что ты мечтаешь стать королем или властителем! И с турками ты дружил. Сам призвал их на помощь против Фердинанда.
— Не только я…
— Но из них ты здесь один. Знаю, что не для этого ты позвал турок…
— Я и сам часто ломал голову над этим. Самому хотелось бы узнать, за что я попал сюда.
По двору под барабанный бой прошел отряд капыджи, и узники снова остались одни.
Балинт передернул плечами.
— И все-таки я думаю, что причина в той ночной беседе. Султан спросил меня, зачем я сообщил немцам о его приходе. Спросил с досадой. «Немцам? — с удивлением задал я вопрос. — Я сообщил не немцам, а Перени». — «Это все едино, один черт! — ответил султан. — Перени ведь стоял за немцев. — И султан с бешенством выпучил на меня глаза. — Если б ты не сообщил им, — сказал он, — мы застигли бы здесь немецкие войска врасплох. Схватили бы всех вельмож и сломили бы силу Фердинанда! Вена тоже была бы моей!» Когда этот мерзкий турок рявкнул на меня, во мне кровь вскипела. Я ведь, знаешь, всю жизнь был сам себе хозяином и думы свои не привык таить.
— И ты встал на дыбы?
— Я не был груб. Только признался, что сообщил немцам о прибытии султана, желая спасти тех венгров, которые были в немецком стане.
— О-о! Напрасно ты так сказал, это большая ошибка!
— Да ведь я тогда еще был на воле.
— А что он ответил?
— Ничего. Ходил взад и вперед — думал. Вдруг повернулся к своему паше и приказал отвести мне хороший шатер, чтобы я переночевал в нем, а утром-де мы продолжим разговор.
— О чем же вы беседовали на следующий день?
— Ни о чем. С тех пор я не видел его. Меня поместили в большущем шатре, но больше не выпустили из него. Каждый раз, как я пытался выйти, мне приставляли к груди десять пик.
— Когда же на тебя надели оковы?
— Когда султан отправился домой.
— А мне надели на ноги кандалы сразу же, как схватили. Я плакал от ярости, как дитя.
— А я не могу плакать, у меня нет слез. Я не плакал даже, когда родной отец умер.
— И о детях своих не плачешь?
Балинт Терек побледнел.
— Нет. Но всякий раз, как вспомню о них, будто ножами меня режут. — И, вздохнув, он склонил голову на руку. — Мне частенько вспоминается один раб, — продолжал Терек, покачивая головой, — худой, злющий турок, которого я захватил на берегу Дуная. Продержал я его у себя в крепости много лет. И однажды он прямо в глаза проклял меня.
Вдали заиграли трубы. Узники прислушались, потом снова погрузились в свои мысли.
Когда солнце зарумянило облака, по саду прошел комендант крепости и, подойдя к ним, небрежно бросил:
— Господа, ворота закрываются!
Ворота запирались обычно за полчаса до заката солнца, и к этому времени узникам полагалось быть у себя в комнатах.
— Капыджи-эфенди, — спросил Балинт Терек, — по какому случаю сегодня музыка играет?
— Сегодня праздник тюльпанов, — свысока ответил комендант. — Нынче ночью в серале не спят.
И он прошел дальше.
Узникам было уже известно, что это значит. И прошлой весной был такой же праздник. Все жены султана резвились в саду сераля.
В этот день султан устанавливает между цветниками ларьки и палатки «со всякими товарами. Роль продавщиц исполняют затворницы гарема низшего ранга и продают разные безделушки — бусы, шелковые ткани, перчатки, чулки, туфли, вуали и прочую мелочь.
Женам султана — а их несколько сотен — никогда не разрешается ходить на базар, так пусть они хоть раз в году насладятся тратой денег.
В саду в этот день стоит веселый гомон. На деревьях и кустарниках развешаны клетки с попугаями, скворцами, соловьями, канарейками. Их приносят из дворца. И птицы поют, состязаясь с музыкой.
Вечером в Босфоре на одном из кораблей зажигаются ароматические факелы, пестрые бумажные фонарики, и весь гарем под музыку совершает прогулку на этом корабле до самого Мраморного моря.
У подножия Кровавой башни узники пожали друг другу руки.
— Приятных снов, Иштван!
— Приятных снов, Балинт!
Ведь тут, кроме сновидений, другой радости и нет. Во сне узник всегда дома. Он занимается своими делами, словно это и есть день, а неволя — только сон.
Но Балинту Тереку вовсе не хотелось спать. Против обыкновения, он прилег после обеда и задремал, так что вечером его не клонило ко сну. Он распахнул окно. Сел к нему и смотрел на звездное небо.
По Мраморному морю мимо замка Еди-кулы проплывал корабль. Небо было звездное и безлунное. Сверкающая россыпь звезд отражалась в зеркальной глади моря — казалось, и море стало небом. Корабль, освещенный фонариками, плыл между звездами, трепетавшими в небе и в море.
Каменная стена заслоняла от узника плывущий корабль, но музыка доносилась к нему. Звенела турецкая цимбала, и щелкала чинча. В тоске заточения Балинт Терек слушал бы их охотно, но мысли его унеслись далеко.
К полуночи шумная музыка утихла. Запели женщины. Сменялись их голоса — сменялся и аккомпанемент.
Балинт Терек слушал рассеянно. Он смотрел, как небо медленно заволакивают рваные облака-скитальцы. Сквозь темные их лохмотья кое-где проглядывали звезды.
«И небо здесь совсем иное, — подумал узник, — турецкое небо, турецкие облака…»
На корабле наступило долгое молчание, и мысли Балинта сплетались одна с другой.
«И тишина здесь иная: турецкая тишина…»
Он уже решил было лечь, но все не мог преодолеть оцепенения и сдвинуться с места.
И вдруг в ночной тиши снова зазвучала арфа, и сквозь ветви деревьев во мраке турецкой ночи понеслась мелодия венгерской песни.
Какая-то сладостная боль пронизала все существо Балинта Терека.
Арфа умолкла на мгновение. Потом трепещущие аккорды снова вспорхнули и тихим рыданием поднялись во тьме ночной.
Балинт Терек поднял голову. Так вскидывает голову запертый в клетку лев, когда до него доносится дуновение южного ветра. Тоскливо смотрит он вдаль сквозь прутья решетки.
Струны арфы пели все тише, мягче, и звуки растаяли в ночной тишине, точно вздохи. Потом снова ударили по струнам, и высокий скорбный женский голос запел по-венгерски:
Кто испил воды из Тисы,
Хочет к Тисе возвратиться…
Эх, и я пила, девица!..
У Балинта Терека перехватило дыхание. Он поднял голову и устремил пристальный взгляд во тьму, откуда доносилась песня. Седая грива волос разметалась. Лицо стало белым, словно мрамор.
Старый лев, не шелохнувшись, слушал родную песню. Из глаз его жемчужинками скатились крупные слезы и потекли по щекам и бороде.
3
Ночью, часов в двенадцать, слуга постучался в дверь комнаты сыновей Терека.
— Барич Гергей!
— Что случилось? Войди!
Он еще не спал. Читал при свече Горация.
Проснулись и сыновья Терека.
— Меня прислал караульный, — доложил слуга. — Какой-то господин стоит у ворот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143