Порой топчу-баша, присев на корточки, оглядывал пушки, потом наводил их налево, направо, вверх, вниз.
Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю — северную башню, прикрывавшую дворцы.
— Видите, как он целится? — спросил Добо. — Не дулом, а задом пушки.
Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
— Господин капитан!
— Иди сюда! — ответил Добо.
Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на турецкие пушки, потом стал навытяжку.
— Господин капитан, — сказал он, — сержант Балаж спрашивает: можно нам выпалить в ответ?
— Скажи, пусть не стреляет, пока я не прикажу. Потом возвращайся обратно.
Топчу продолжали заряжать три зарбзена: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
— Так и хочется пальнуть! — горячился Мекчеи. — Не успели бы они приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
— Пусть позабавятся, — спокойно ответил Добо.
— Стукнуть бы их как следует! — запальчиво сказал Иов Пакши, брат капитана Комаромской крепости.
— У меня тоже руки чешутся, — пробормотал Борнемисса.
Добо улыбнулся.
— Поглядим, как они стреляют.
Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером и по команде толкали в пушку.
— Вот черти басурманы! — затрещал Цецеи. — Голубчик капитан, ну для чего эта пушка?
— Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не стреляю.
Топчу вытащили из мешка куски кожи — двое держали, один смазывал их говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной внутрь и обернули ею ядро.
— Может, они яйцами собрались пулять? — съязвил Золтаи.
Вернулся пушкарь.
— Стань передо мной, — сказал ему Добо. — Давеча я заметил, что ты боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
Парень, покраснев, встал на указанное место.
Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
— Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная — крикни, что турки будут сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если женщинам страшно, пускай ходят по южной стороне.
Топчу зарядили все три пушки ядрами. Трое пушкарей держали в руках зажженные фитили. Топчу, стоявший позади них, плюнул себе на ладонь, провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя, и друг за другом послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
— Ерунда! — Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще по два раза.
Вот начнется-то музыка, когда заухают сразу все триста — четыреста турецких орудий!
Четверть часа спустя на вышку прибежал Пете. За ним приплелся и подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
— Честь имею доложить: вот оно, ядро, — сказал Пете. — Упало в речку. Водоносы принесли его в бадье.
— Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не будем пока закрывать там крепостные ворота.
— А мы разве не выстрелим? — спросил и Пете.
— Нынче ведь воскресенье, — с улыбкой ответил Добо, — разве можно нам стрелять!
Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.
11
На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости — они стояли теперь посреди поляны, и было там уже не три, а шесть стенобитных пушек.
Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без ответа, и турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера и не стал отпугивать турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы. Ядра он не заворачивал в кожу, а просто смазывал их. Порох тоже сам заботливо отмерял шуфлой.
— Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником. А сейчас суй ядро…
Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки приготовятся за своими прикрытиями, и, лишь только грохнул первый выстрел турецкой пушки, скомандовал:
— Во имя бога — огонь!
К двенадцати венгерским пушкам были одновременно поднесены фитили, и разом грянуло двенадцать выстрелов.
Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня, топчу, скрывшихся за турами, вызвали в крепости хохот.
— Ну, отец, — весело сказал Добо старику Цецеи, — поняли вы теперь, почему мы вчера не палили?
Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал длинные усы.
Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось, как он предполагал. С тех пор как изобрели порох, Эгер больше всех городов мира отличался пристрастием к пальбе. В нем и нынче нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал пожарников, выборы, гулянье или любительский спектакль обходились без салюта. Пушки здесь заменяют афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши, но палить, однако ж, не забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
В крепости только один человек упал со стула при первом пушечном выстреле и завопил от страха.
Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из уголочка, куда он забился, и втащили на башню в том виде, в каком он был: босого, в желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
Двое держали его за руки, двое за ноги, один подпирал сзади, и все хором закричали туркам:
— Стреляйте в него!
Пока заряжали пушки, цыган еще кое-как крепился, но когда пушка громыхнула, он вырвался из рук солдат и невообразимыми, двухсаженными прыжками вмиг слетел с помоста. Очутившись на земле, он прежде всего ощупал себя — все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
— Ой, ой, ой! — кричал он, схватившись за голову. — И зачем я только приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот поганый конь ослеп, который привез меня сюда!
В тот день Добо разбил все турецкие пушки, стоявшие на Кирайсекеском холме.
Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты. Третьего унесли на полотнище шатра. На поле остались только опрокинутые и продырявленные туры, три дохлых верблюда, искалеченные пушки, ящики и рассыпавшиеся колеса лафетов.
Этого еще мало — в полночь Гергей налетел на турок и захватил двадцать лошадей и одного мула.
Но у турок было столько коней, людей и пушек, что к рассвету сплетенные из прутьев и набитые землей туры снова стояли на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143
Одна пушка была наведена на вышку башни, вторая на среднюю — северную башню, прикрывавшую дворцы.
— Видите, как он целится? — спросил Добо. — Не дулом, а задом пушки.
Какой-то солдат-пушкарь просунул голову в дверь вышки.
— Господин капитан!
— Иди сюда! — ответил Добо.
Парень взобрался наверх. С опаской поглядел на турецкие пушки, потом стал навытяжку.
— Господин капитан, — сказал он, — сержант Балаж спрашивает: можно нам выпалить в ответ?
— Скажи, пусть не стреляет, пока я не прикажу. Потом возвращайся обратно.
Топчу продолжали заряжать три зарбзена: железными шестами с прибойниками заталкивали им в брюхо порох.
— Так и хочется пальнуть! — горячился Мекчеи. — Не успели бы они приготовиться, как уже разлетелись бы вдребезги.
— Пусть позабавятся, — спокойно ответил Добо.
— Стукнуть бы их как следует! — запальчиво сказал Иов Пакши, брат капитана Комаромской крепости.
— У меня тоже руки чешутся, — пробормотал Борнемисса.
Добо улыбнулся.
— Поглядим, как они стреляют.
Турки уже забивали пыж в глотку зарбзена. Шест они держали вчетвером и по команде толкали в пушку.
— Вот черти басурманы! — затрещал Цецеи. — Голубчик капитан, ну для чего эта пушка?
— Старый друг мой, неужто и вы против меня? Завтра узнаете, почему я не стреляю.
Топчу вытащили из мешка куски кожи — двое держали, один смазывал их говяжьим салом. Потом они перевернули кожу несмазанной стороной внутрь и обернули ею ядро.
— Может, они яйцами собрались пулять? — съязвил Золтаи.
Вернулся пушкарь.
— Стань передо мной, — сказал ему Добо. — Давеча я заметил, что ты боишься. Так вот смотри: они стреляют в меня, а ты станешь передо мной.
Парень, покраснев, встал на указанное место.
Добо поглядел вниз и, увидев Пете, сказал ему:
— Сын мой, Гашпар! У тебя глотка здоровенная — крикни, что турки будут сейчас палить. Пусть никто не пугается. А если женщинам страшно, пускай ходят по южной стороне.
Топчу зарядили все три пушки ядрами. Трое пушкарей держали в руках зажженные фитили. Топчу, стоявший позади них, плюнул себе на ладонь, провел ею по голове с затылка к макушке и посмотрел вверх, на крепость.
Затравка вспыхнула, из пушек вырвались дым, пламя, и друг за другом послышались девять выстрелов, сотрясших землю.
Крепость содрогнулась от грохота. Затем наступила тишина.
— Ерунда! — Добо с улыбкой махнул рукой и прогнал пушкаря вниз.
Дым от выстрелов лениво поднимался к облакам.
Но как же так? Три пушки, а грянуло девять раз!
А разгадка вот в чем: эгерские горы повторили звук каждого выстрела еще по два раза.
Вот начнется-то музыка, когда заухают сразу все триста — четыреста турецких орудий!
Четверть часа спустя на вышку прибежал Пете. За ним приплелся и подручный мясника. Он тащил сильными руками вонючее дымящееся ядро.
— Честь имею доложить: вот оно, ядро, — сказал Пете. — Упало в речку. Водоносы принесли его в бадье.
— Скажи им, пусть не перестают таскать воду. Не будем пока закрывать там крепостные ворота.
— А мы разве не выстрелим? — спросил и Пете.
— Нынче ведь воскресенье, — с улыбкой ответил Добо, — разве можно нам стрелять!
Он смотрел, как турки охлаждают пушку и как вновь ее заряжают.
11
На следующее утро турецкие пушки придвинулись вдвое ближе к крепости — они стояли теперь посреди поляны, и было там уже не три, а шесть стенобитных пушек.
Вчерашняя пальба прошла впустую. Осажденные оставили ее без ответа, и турки, осмелев, установили орудия на расстоянии полета стрелы.
Добо знал, что так и будет. Потому-то он вчера и не стал отпугивать турок и попусту волновать население крепости бесполезной трескотней.
Он уже с рассвета был на ногах и сам готовил пушки для ответной пальбы. Ядра он не заворачивал в кожу, а просто смазывал их. Порох тоже сам заботливо отмерял шуфлой.
— Ну, теперь давай пыж. Забей-ка его хорошенько прибойником. А сейчас суй ядро…
Он долго, старательно наводил орудие, выждал, когда турки приготовятся за своими прикрытиями, и, лишь только грохнул первый выстрел турецкой пушки, скомандовал:
— Во имя бога — огонь!
К двенадцати венгерским пушкам были одновременно поднесены фитили, и разом грянуло двенадцать выстрелов.
Турецкие туры и лафеты валились и рвались, две пушки опрокинулись; одна из них разлетелась на куски. Яростные вопли и беготня, топчу, скрывшихся за турами, вызвали в крепости хохот.
— Ну, отец, — весело сказал Добо старику Цецеи, — поняли вы теперь, почему мы вчера не палили?
Добо стоял на стене, широко расставив ноги, и обеими руками подкручивал длинные усы.
Добо напрасно тревожился. Население крепости не так-то испугалось, как он предполагал. С тех пор как изобрели порох, Эгер больше всех городов мира отличался пристрастием к пальбе. В нем и нынче нельзя себе представить, чтобы какой-нибудь пикник, бал пожарников, выборы, гулянье или любительский спектакль обходились без салюта. Пушки здесь заменяют афиши. Иногда, правда, расклеиваются и афиши, но палить, однако ж, не забывают. На траве в крепости всегда валяется несколько мортир, и стреляет из них каждый, кому заблагорассудится. Так могли ли эгерчане испугаться!
В крепости только один человек упал со стула при первом пушечном выстреле и завопил от страха.
Нетрудно угадать, о ком идет речь, если я даже и не назову его.
Но солдаты задали трусу жару. Выволокли его милость из уголочка, куда он забился, и втащили на башню в том виде, в каком он был: босого, в желтом доломане, в шлеме и в красных штанах.
Двое держали его за руки, двое за ноги, один подпирал сзади, и все хором закричали туркам:
— Стреляйте в него!
Пока заряжали пушки, цыган еще кое-как крепился, но когда пушка громыхнула, он вырвался из рук солдат и невообразимыми, двухсаженными прыжками вмиг слетел с помоста. Очутившись на земле, он прежде всего ощупал себя — все ли уцелело, и, точно борзая, понесся к Старым воротам.
— Ой, ой, ой! — кричал он, схватившись за голову. — И зачем я только приехал сюда! Лучше б у меня ноги судорогой свело! Ой, ой, ой! Лучше б тот поганый конь ослеп, который привез меня сюда!
В тот день Добо разбил все турецкие пушки, стоявшие на Кирайсекеском холме.
Топчу разбежались, вопя от злости. Два их офицера были убиты. Третьего унесли на полотнище шатра. На поле остались только опрокинутые и продырявленные туры, три дохлых верблюда, искалеченные пушки, ящики и рассыпавшиеся колеса лафетов.
Этого еще мало — в полночь Гергей налетел на турок и захватил двадцать лошадей и одного мула.
Но у турок было столько коней, людей и пушек, что к рассвету сплетенные из прутьев и набитые землей туры снова стояли на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143