И вот, проклиная нищенскую Самегрело, паши клялись в Стамбуле, что владение Дадиани упоминается в суре корана, как проклятый аллахом ад, а дикое обращение владетеля с ними доказывает бесполезность его страны для Турции. Выслушивая пашей, султан, «падишах вселенной», терял охоту просить об увеличении дани, перестал беспокоить смиренного Дадиани присылкой высоких послов и обрушился на греков и македонцев. Поэтому, высокочтимые гости, я и назвал Гуриели кичливым ослом, ибо у него не проходит ни одной зимы без посещения приятных османов. И чем больше он кичится, тем больше беднеет, а чем больше я сижу на ветхом ковре, тем больше наполняются мои пятьдесят дворцов шелковыми керманшахскими коврами.
«Нелегко будет справиться с таким хитрецом», – подумал Саакадзе и, хотя спешил в Имерети, остался на трехдневное празднество, устроенное в его честь.
Между мужским пиром, напоминавшим скорее разгул воинов на стоянке, и пиром в покоях царственной Дареджан, второй жены Левана, состоялись конные игры. Разодетые тавади и азнауры, блистая клинками, расположились по обе стороны возвышения, где на керманшахских коврах восседали Дадиани и картлийцы.
Лишь только светлейший подал знак, как с двух сторон вынеслись на обширное поле две конные партии. На разгоряченных скакунах вместо чепраков пестрели шкуры тигров, а седла были крепко пригнаны подпругами из тройных ремней. Каждый наездник, как саблей, потрясал чогани – небольшой лопаточкой – и стремительно несся на середину поля, где лежал мяч, обшитый золотым позументом. Вырвавшись вперед, прославленный наездник, сын Липариани, на всем скаку вкатил мяч на чогани, круто повернул и помчался к возвышению, преследуемый кричащими игроками враждебной партии. Он подскакал к Моурави, подбросил вверх мяч, который, упав на землю, отскочил, по точному расчету, на чогани второго наездника той же партии. Резкий удар через плечо – и мяч снова вылетел на середину поля. Бешено вертясь в седлах, игроки вновь устремились за мячом, и их яростные выкрики перемешались с ржанием коней и свистом чогани. Под поощрительный рев отчаянный Липариани опять завладел мячом, вздыбил коня и взмахнул чогани. Мяч плавно описал круг и опустился у ног Левана.
Не успели наездники спешиться, как был вбит длинный шест с серебряным кубком на верхушке. Перед возвышением, по линии растянутого позумента, выстроились верховые. По знаку светлейшего они рванулись к шесту, пуская стрелу за стрелой. Но вот блеснул сбитый кубок, победитель подхватил его, спрыгнул у возвышения и преклонил колено. Светлейший небрежно бросил в кубок перстень…
Саакадзе высоко оценил искусство всадников и ловкость коней. Такая конница может стать надежным прикрытием Сурами.
Лишь на третий день состоялась беседа Моурави с владетелем. Через полуовальные окна струился чуть сладковатый запах рододендронов. Изобилие турецких и персидских ковров сочеталось с древними сосудами, испещренными затейливыми орнаментами и изречениями. Леван, любивший медленно обдумывать, а потом стремительно выполнять, выслушал откровенные высказывания Моурави, но продолжал безмолвствовать.
Умолк и Моурави: к такому началу серьезного разговора привык в Иране. Самегрело была им разгадана: воинственна, но коварна; богаты князья – беден народ; но все, от владетеля до нищего, жаждут боев ради славы и обогащения. Вглядываясь в застывшее лицо светлейшего, Саакадзе не без удивления припоминал вчерашний пир в покоях блистательной и коварной Дареджан.
Леван Дадиани казался там веселым, юным, думалось – никакая забота не может омрачить его чело. Наряд его был роскошен, хотя странен, – он мало отличался от одеяния Дареджан. Та же дамасская ткань, спускающаяся до пола, подбитая кротовым мехом, украшенная сверху донизу золотыми и жемчужными пуговицами, та же белая сафьяновая обувь на высоких каблуках.
Обряд приема гостей понравился Зурабу Эристави и царевичу Вахтангу, но Димитрий с трудом преклонял колено перед каждой из княгинь, сидевших в ряд, и багровел, когда красивые мегрелки отвечали ему приседаниями. Любопытный Автандил не отставал от царевича, попутно разглядывал янтарные, от впущенной мази, белки красавиц, их нежные лица, покрытые белилами из сока черешен, брови, сведенные на переносице, подчерненные ореховыми чернилами, и щеки, нарумяненные лаконосом.
Вспомнил Саакадзе и танец Дареджан. Она поднялась, стройная, как несгибающаяся ветка; две тяжелые косы, унизанные золотом и каменьями, спускались до пят и колыхались, как черные змеи; две другие, намотанные вокруг ушей, отливали сумраком мегрельского побережья, и еще две скрещивались под подбородком я исчезали, словно в тумане, в легких складках треугольной вуали. Гордо вскинутую голову увенчивала, наподобие короны, гагурджала – маленькая шапочка с причудливыми извивами и пышным султаном.
Когда Дареджан, изогнув руки, поплыла по ковру, длинные вырезанные рукава показались крыльями хищной птицы. И почудилось Саакадзе, что со стен кровавой лавиной сползают ковры… Его воспоминания прервал голос Левана. «Да, – подумал Саакадзе, – этого опасного упрямца необходимо или привлечь на свою сторону, или уничтожить в кровопролитной битве, но… сейчас еще не время».
– Союз с Имерети и Гурией мне невыгоден, Моурави! Также и с Абхазети! – сумрачно ронял слова Леван. – Эти дикари платят мне дань, ибо в дни моей борьбы с возмутившимися тавади они нападали и грабили моих подданных.
– Не потому ли, мой светлейший, твои подданные живут скорее в шалашах, чем в удобных жилищах?
– Э-о, мой Моурави! Там, где десять месяцев можно наслаждаться хорошей тенью под деревом, не нужны душные норы!
– Но зато каждому необходима одежда.
– Я одеваю, скольких могу, но конь и оружие у каждого, ибо счастье мегрельца в коне, оружии и собаке. А Гурию я все же заставлю стать в зависимость от Самегрело.
– А Имерети?
– Имерети решил завоевать.
– Должен тебя огорчить, светлейший Леван: Имерети этого не допустит.
– В подобных случаях не спрашивают разрешения! Имерети, хоть и царство, но неизмеримо слабее Самегрело. Я же в мирное время способен выставить тридцать тысяч шашек.
– Знаю. А в военное выставишь сто двадцать тысяч. Но вот шах Аббас в мирное время только в Исфахане держит под копьем сто двадцать тысяч. А когда идет войной, способен выставить четыреста тысяч сарбазов, снаряженных пушками, пищалями и пузырями с ядовитым паром.
– Нет мне дела до шаха Аббаса! Я – Леван Дадиани! Наши земли не сопредельны!
– Конечно, мой светлейший, нет дела тебе до шаха Аббаса, пока Картли и Кахети грудью защищают тебя. Но не думаешь ли ты, что может настать час, когда ради спасения царств Картли и Кахети договорятся с шахом Аббасом и чуть посторонятся, давая дорогу Ирану к давно желанному краю Грузии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134