Проходя по горбатым улочкам, стиснутым глинобитными заборами, Керим свернул к оврагам, заросшим кустами трагаканта. Длинный путь позволил Кериму подробно поговорить и о страданиях нежной, как лепесток лилии, царицы и о возвышенном, как витязь Мохаммета, царе.
Разноречивые чувства волновали Папуна: согласись Луарсаб на побег, что будет в Картли? Снова смута, ненависть, кровь!.. А Тэкле? Может, Георгий и помирится с Луарсабом, но до трона не допустит. Глупец, попавшийся в западню шаха, годами заставляет страдать дорогое дитя у проклятой темницы. За такую Тэкле я бы тридцать раз поклонился Магомету. Ведь, прибыв в Картли, не трудно после пыльного путешествия снова выкупаться в святой воде и благочестиво улечься на христианском ложе.
Керим засмеялся.
– Ты что? Разве я вслух думал? – спросил Папуна.
– Вслух, ага Папуна. Счастье, что только я мог услышать твои мысли.
– А по-твоему, я не прав?
– Сердце, сверкающее подобно алмазу, не может быть неправым… Я осмеливаюсь тоже так думать… Аллаху следовало бы больше заботиться о бедняках, тогда меньше слезились бы глаза у нужды и меньше блестели бы алчностью у ханов. Жаль, не я на небе сижу.
– Бритый котел! Неужели ты думаешь, аллахи сидят на небе?
– А где же?
– В головах мулл и монахов.
– Страшное изрекают твои уста, ага Папуна.
– Правда всегда страшна, ибо обнажена, как обезьяна. Напротив, ложь любит так нарядиться, что за нею все бегают, как за танцовщицей.
– Ага Папуна, думаю, через три дня ты исчезнешь из Гулаби. Любящие тебя не позволят тебе дразнить судьбу.
– Э, Керим, если верить фарситской мудрости, то у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.
Открыв калитку на условный стук, Горгасал отпрянул: они, бедные люди, гостей не принимают. И внезапно бросился обнимать Папуна – по голосу узнал.
За темным пологом послышался нежный голос Тэкле. Папуна приложил палец к губам, – в таком виде он не покажется царице! И пока Керим и Горгасал доказывали неразумность его намерения, Папуна успел содрать седые усы, захватил горсть земли, смочил из кувшина водой и усиленно принялся стирать со щек желто-коричневую краску.
Керим в отчаянии схватился за голову, но Горгасал его успокоил: он сошьет для Папуна страшную маску.
Долго Тэкле, то смеясь, то всхлипывая, как в детстве, осыпала поцелуями Папуна, затем с потемневшими от ужаса глазами упала на тахту. Святая влахернская божья матерь! Куда приехал, Папуна? Нет! Нет! Сегодня же, дорогой друг, должен покинуть проклятое место!
– Невозможно, моя Тэкле, я подвергну Датико подозрениям.
– Датико? Датико тоже потерял разум?
– Напротив, за время путешествия со мной – поумнел. К тому же он привез письмо царю…
– Письмо? От… от Трифилия? Керим!..
– Дорогое дитя, я уже сказал, Датико поумнел, он предпочел тяжесть плена совместно с Баака счастливой жизни в Твалади с ведьмой.
– Прекрасная царица цариц, – перебил Керим, видя нетерпение Тэкле, – азнаур привез письмо царю от высокорожденной матери, царицы Мариам. Написанные по-персидски слова прочитал Али-Баиндур и благосклонно допустил азнаура в круглую башню.
– Но что написала Мариам моему царю?.. – От возрастающей тревоги у Тэкле дрожали ресницы.
– Жалуется царица Мариам: плохая у нее жизнь, просит царя смириться перед шахом, пожалеть ее.
– А еще? О чем еще просит бессердечная женщина? Почему докучает царю, и без того удрученному?
– Прекрасная из прекрасных цариц, мудрец сказал: «Взгляни на солнце, и да оставит тебя печаль твоя». Да излечится от печали царь Луарсаб, ибо он созерцает солнце в твоем сердце…
– Я хочу видеть послание! Должна видеть! Керим, мой дорогой Керим, если бы ты знал! – Голос Тэкле дрогнул, большая слеза блеснула на опущенных ресницах.
Сердце Керима сжалось. Разве ему жаль отдать жизнь за сестру Георгия Саакадзе? Но как достать послание? Легче пощекотать ухо шайтана.
– Царица, ты прочтешь послание, хотя бы мне пришлось лишиться…
– Своего аллаха, – поспешно перебил Папуна. – Э, друзья, я вижу, вы забыли привычку Папуна запивать вкусную еду хорошим вином.
– Сейчас, сейчас, дорогой. У Мзехи все готово, – засуетился Горгасал.
Не хотела Тэкле омрачать час встречи и силилась скрыть охвативший ее страх. Папуна так искусно притворялся веселым, что обманул даже Тэкле. Любуясь искрами вина, выдавленного из лучшего винограда самим Горгасалом, он раньше выпил за ангелов-хранителей этого дома, а потом принялся рассказывать о государственных мероприятиях Георгия Саакадзе, о расцвете Картли, о всем том, что могло отогнать грустные мысли.
Жадно слушал его Керим: «Аллах да осветит мой путь в Грузию!»
Старикам хотелось выпить за здоровье Георгия Саакадзе, но они воздержались. Без конца подымали чаши за прекрасного царя Луарсаба и только мысленно благословляли Моурави, давшего их семье благополучие.
Керим был молчалив: он обдумывал рискованное дело… И как только позволило приличие, распрощался с близкими его сердцу, но несчастными друзьями. Папуна он воспретил выходить, пока не выяснит, безопасен ли путь.
– Напрасно ты, Керим, сокрушаешься, – успокаивал Горгасал, – если Папуна и выйдет на улицу, то с таким лицом, что даже «барсы» примут его за незнакомого соседа.
– Тем более, – добавил Папуна, – у меня пропускная грамота от самого Исмаил-хана…
Керим шагал по безмолвным закоулкам. Да поможет ему всемилостивый аллах! Надо еще раз попытаться спасти царя Луарсаба.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Лесные вершины терялись в синеве. Легкие перистые облака тянулись на север, где поджидали их семь снежных братьев, чтобы в летний полдень кружить их в глубоких ущельях. Террасами спускались покрытые изумрудным налетом поля. На крутых холмах нахохлились сторожевые башни, а под ними струятся сизые дымки деревень. В незримой дали теряется остывшая от весеннего буйства Кура. Лишь изредка ветерок доносит жар картлийских долин. Ностури гордо плещется в зеленых берегах, играет с солнечным лучом искристая форель, а над сероватыми отвесами повисли огромные прохладные камни.
Над высокой квадратной башней реет знамя Саакадзе: на багровом поле барс, потрясающий копьем. На нижних плитах башни еще видны почерневшие языки огня – память о нашествии Шадимана. Их не велел трогать Моурави. Обновленные зубцы стен сверкают шифером, и настороженно смотрят из бойниц мощные самострелы.
В разросшийся сад по мраморным ступенькам сбегают Маро и Хварамзе – съесть неспелое яблоко и поведать друг другу девичьи сны. Носятся, опьяненные свободой, Иорам и Бежан, сын Эрасти. Они то скачут на неоседланных конях через мост, где в молодости скакали их деды, то, схватив лук и колчан, бросаются в лес за маленькими лисицами, то собирают мальчишек и устраивают на церковной площади марткобский бой, и по всему Носте – от водяной мельницы до старой часовенки – слышатся ликующие крики победителей и вопли побежденных…
Воинственное Носте пробуждается юным поколением…
Больше всех хлопочет дед Димитрия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134