Разве так ходят монахини? Разве так улыбаются схимницы? А золотой поток, сплетенный в две тугие косы, разве не рвется из-под черной шапочки на волю? Не рвется из душных каменных стен?!. Где его юность? Где бедная сакля над обрывом? Откуда такая тоска?..
Ночью из оконца кельи Эрасти видел, как по дорожкам бурно разросшегося сада метался Саакадзе.
Непроглядное небо нависло над скалами. Вдруг, словно горящая слеза, сорвалась с темного купола звезда и мгновенно погасла. Георгий провел ладонью по глазам: кого ждет он, полный смятения? К чьей легкой поступи затаив дыхание прислушивается?.. Все тщетно, прошлое ушло безвозвратно, как река в море.
Георгий прощался с игуменьей. Спокойным голосом благодарил ее за отдых и молодые мысли, которые пробудила в нем золотая Нино.
Пообещав возместить вдвойне убытки, причиненные нашествием шаха Аббаса ее монастырю, Саакадзе легко вскочил, почти взлетел в седло и поскакал с каменистой крутизны.
«Слава тремстам шестидесяти пяти святым Георгиям – успокоился!» – вздохнул Эрасти и, рискуя свалиться в пропасть, помчался за Великим Моурави.
Стихийно, никем не званные, стекались толпы к Марткобскому монастырю. Шли купцы в траурных одеждах. Шли амкары с опущенными знаменами. Шли торговцы, держа в руках шапки. Шли монахи всех монастырей. На конях, покрытых черными чепраками, ехали князья. Медленно передвигались арбы, из-за темных тканей смотрели заплаканные глаза.
Молодые и старые, в знак печали, опирались на тонкие палки. По извилистым тропам тянулись босые и полуголые люди, сопровождая церковные хоры.
Крестьяне Носте шли отдельной толпой, все с бритыми головами, без усов, бород и бровей. В шерстяных мешках, в чувяках из козьей шкуры шерстью наружу, они шли, сгорбленные, показывая, что придавлены непосильным горем, оглашали отроги гор тяжелыми вздохами: «O-ox! O-ox!»
Спустились с гор тушины. Впереди них, склонив на кольчуги головы, ехали витязи Анта Девдрис и Мети. Спустились пшавы, хевсуры. Тихо ступали кони, на плечах арагвинцев повисли плащи из белых и черных полос. Дружинники Квливидзе ехали на конях с подстриженными гривами и хвостами. На белых и черных конях ехали тваладцы в уродливых козьих колпаках.
Марткобская равнина едва вместила траурных гостей. На самой середине стоял гроб, вынесенный из монастыря, покрытый парчой. Священники окропили красным вином землю вокруг возвышения. Каждый князь и приближенные азнауры прислали плакальщиц, прославленных умением выбить слезу даже из камня. В черных балахонах, с распущенными волосами, они царапали свое лицо, били себя кулаками в грудь и, вырывая космы, издавали страшные вопли, от которых вздрагивали горы. То в поэтических прославлениях возносили деяния Паата, подобного ангелу Гавриилу, то вдруг в полных отчаяния выкриках повествовали о потере витязя, о страдании благородной матери, о слезах родной земли. Рыдали женщины, суровые воины, убеленные годами старики, бились в истерике девушки. Всем казалось: померкло солнце, навсегда ушел смех. Торжествует смерть.
Оглядел Саакадзе равнину, где в битве была возвеличена Картли, ради которой отдал жизнь его сын Паата. Оглядел и разъярился: что за черные волны захлестывают Георгия Саакадзе? Словно тиной затягивает душу притворная людская печаль. Кто смеет оплакивать подвиг во имя родины? Где же радость жертвы во имя счастья? Кто хочет видеть слабость Георгия из Носте?
И, перекрывая вопль равнины голосом, «от которого стонало бранное поле», Саакадзе крикнул:
– Э-хэ, мои «барсы»! Кто не забыл, как любил Паата играть с копьем? Кто повторит его ловкость? Эй, зурначи, играйте арагвинскую походную!
Вздрогнул Дато, сердце его захлестнула боль. Взглянул на друга и все понял. Откинув рукава чохи, он, а за ним «барсы» очистили круг, схватили копья и под яростные удары дапи и вой дудуки воинским строем понеслись вокруг гроба, то выкрикивая угрозу, точно преследуя врага, то отскакивая, словно под ударом, то, перестраивая ряды, медленно соединяли и разъединяли копья, склоняя их над гробом.
– Э-хэ, девушки! Кто порадует витязя Паата боевой песней?
Звучный напев огласил равнину. Затаив дыхание смотрели люди на девушку с распущенными волосами, в белом, подобном савану, плаще. На выступе скалы, у башни святого Антония, пела Циала любимую колыбельную песню Паата:
Колыбель слезой согрета,
Иав-нанинао.
Барс прилег у вод Ностури,
Иав-нанинао.
Спят орлы у Гуджарета,
Иав-нанинао.
Звезды спят, умолкли бури,
Иав-нанинао.
Сердце спит в горах далеких,
Иав-нанинао.
Луч у скал заснул высоких,
Иав-нанинао.
Башни спят под звездной пряжей,
Иав-нанинао.
Но лишь рог затрубит вражий,
Иав-нанинао.
Ты, разбуженный тревогой,
Иав-нанинао.
Вмиг подымешь меч двурогий,
Иав-нанинао.
И взлетишь на бой высоко,
Иав-нанинао.
Боевой картлийский сокол,
Иав-нанинао.
И едва замолкла песня, снова «барсы», увлекая юношей, в неистовстве понеслись с копьями наперевес.
Потрясенные картлийцы смотрели на Георгия Саакадзе. Ветер спутал его непокорные волосы, огнем костров полыхали глаза.
«Барсы» подняли гроб и понесли. И, точно охваченная неведомой силой, загудела Марткобская равнина…
Но Русудан и тогда не уронила слезы, когда в Эртацминдском храме, под погребальный звон колоколов и стенания певчих, настоятель Трифилий присоединил к останкам голову в серебряной оправе.
Лишь Папуна горестно проронил:
– Наконец Паата найдет успокоение в родной земле.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В придорожном духане «Веселый бурдюк» не визжит зурна, не разлетаются с осколками кувшинов пьяные песни. Необычный говор наполняет все углы и ниши. В Мцхета съезд белого и черного духовенства. Это тревожит и волнует всю страну. Из городов и поселений народ стекается к первопрестольной. Что решат отцы церкви? Как дальше жить? Будут ли покровительствовать Моурави, или не все решили одобрить задуманное? Вот обещал Моурави подорожные княжеские рогатки снять. Потом, говорят, Моурави не только от подымной подати на два года освободит, но еще каждому отмерит по кисету серебряных монет новой чеканки. Вот в селении Жинвали такие кисеты приготовили, что кувшин орехов туда войдет. Еще, говорят, землю будут прирезывать участникам Марткоби, только от кого брать?.. О многом своем, наболевшем, торопится узнать народ, устремляясь, никем не позванный, в Мцхета.
Духан, стоявший на полпути от Тбилиси, уже не вмещал путников. Торговцы, странники, бродячие сказители, амкары, плотогоны, расправляясь со свежей рыбой и прохладным вином, жадно прислушивались к толкам и пересудам. Особым вниманием пользовались три сказителя. Говорили они туманно, раздувая гудаствири и приплясывая, пели о таком времени, когда черт больше угоден, чем бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Ночью из оконца кельи Эрасти видел, как по дорожкам бурно разросшегося сада метался Саакадзе.
Непроглядное небо нависло над скалами. Вдруг, словно горящая слеза, сорвалась с темного купола звезда и мгновенно погасла. Георгий провел ладонью по глазам: кого ждет он, полный смятения? К чьей легкой поступи затаив дыхание прислушивается?.. Все тщетно, прошлое ушло безвозвратно, как река в море.
Георгий прощался с игуменьей. Спокойным голосом благодарил ее за отдых и молодые мысли, которые пробудила в нем золотая Нино.
Пообещав возместить вдвойне убытки, причиненные нашествием шаха Аббаса ее монастырю, Саакадзе легко вскочил, почти взлетел в седло и поскакал с каменистой крутизны.
«Слава тремстам шестидесяти пяти святым Георгиям – успокоился!» – вздохнул Эрасти и, рискуя свалиться в пропасть, помчался за Великим Моурави.
Стихийно, никем не званные, стекались толпы к Марткобскому монастырю. Шли купцы в траурных одеждах. Шли амкары с опущенными знаменами. Шли торговцы, держа в руках шапки. Шли монахи всех монастырей. На конях, покрытых черными чепраками, ехали князья. Медленно передвигались арбы, из-за темных тканей смотрели заплаканные глаза.
Молодые и старые, в знак печали, опирались на тонкие палки. По извилистым тропам тянулись босые и полуголые люди, сопровождая церковные хоры.
Крестьяне Носте шли отдельной толпой, все с бритыми головами, без усов, бород и бровей. В шерстяных мешках, в чувяках из козьей шкуры шерстью наружу, они шли, сгорбленные, показывая, что придавлены непосильным горем, оглашали отроги гор тяжелыми вздохами: «O-ox! O-ox!»
Спустились с гор тушины. Впереди них, склонив на кольчуги головы, ехали витязи Анта Девдрис и Мети. Спустились пшавы, хевсуры. Тихо ступали кони, на плечах арагвинцев повисли плащи из белых и черных полос. Дружинники Квливидзе ехали на конях с подстриженными гривами и хвостами. На белых и черных конях ехали тваладцы в уродливых козьих колпаках.
Марткобская равнина едва вместила траурных гостей. На самой середине стоял гроб, вынесенный из монастыря, покрытый парчой. Священники окропили красным вином землю вокруг возвышения. Каждый князь и приближенные азнауры прислали плакальщиц, прославленных умением выбить слезу даже из камня. В черных балахонах, с распущенными волосами, они царапали свое лицо, били себя кулаками в грудь и, вырывая космы, издавали страшные вопли, от которых вздрагивали горы. То в поэтических прославлениях возносили деяния Паата, подобного ангелу Гавриилу, то вдруг в полных отчаяния выкриках повествовали о потере витязя, о страдании благородной матери, о слезах родной земли. Рыдали женщины, суровые воины, убеленные годами старики, бились в истерике девушки. Всем казалось: померкло солнце, навсегда ушел смех. Торжествует смерть.
Оглядел Саакадзе равнину, где в битве была возвеличена Картли, ради которой отдал жизнь его сын Паата. Оглядел и разъярился: что за черные волны захлестывают Георгия Саакадзе? Словно тиной затягивает душу притворная людская печаль. Кто смеет оплакивать подвиг во имя родины? Где же радость жертвы во имя счастья? Кто хочет видеть слабость Георгия из Носте?
И, перекрывая вопль равнины голосом, «от которого стонало бранное поле», Саакадзе крикнул:
– Э-хэ, мои «барсы»! Кто не забыл, как любил Паата играть с копьем? Кто повторит его ловкость? Эй, зурначи, играйте арагвинскую походную!
Вздрогнул Дато, сердце его захлестнула боль. Взглянул на друга и все понял. Откинув рукава чохи, он, а за ним «барсы» очистили круг, схватили копья и под яростные удары дапи и вой дудуки воинским строем понеслись вокруг гроба, то выкрикивая угрозу, точно преследуя врага, то отскакивая, словно под ударом, то, перестраивая ряды, медленно соединяли и разъединяли копья, склоняя их над гробом.
– Э-хэ, девушки! Кто порадует витязя Паата боевой песней?
Звучный напев огласил равнину. Затаив дыхание смотрели люди на девушку с распущенными волосами, в белом, подобном савану, плаще. На выступе скалы, у башни святого Антония, пела Циала любимую колыбельную песню Паата:
Колыбель слезой согрета,
Иав-нанинао.
Барс прилег у вод Ностури,
Иав-нанинао.
Спят орлы у Гуджарета,
Иав-нанинао.
Звезды спят, умолкли бури,
Иав-нанинао.
Сердце спит в горах далеких,
Иав-нанинао.
Луч у скал заснул высоких,
Иав-нанинао.
Башни спят под звездной пряжей,
Иав-нанинао.
Но лишь рог затрубит вражий,
Иав-нанинао.
Ты, разбуженный тревогой,
Иав-нанинао.
Вмиг подымешь меч двурогий,
Иав-нанинао.
И взлетишь на бой высоко,
Иав-нанинао.
Боевой картлийский сокол,
Иав-нанинао.
И едва замолкла песня, снова «барсы», увлекая юношей, в неистовстве понеслись с копьями наперевес.
Потрясенные картлийцы смотрели на Георгия Саакадзе. Ветер спутал его непокорные волосы, огнем костров полыхали глаза.
«Барсы» подняли гроб и понесли. И, точно охваченная неведомой силой, загудела Марткобская равнина…
Но Русудан и тогда не уронила слезы, когда в Эртацминдском храме, под погребальный звон колоколов и стенания певчих, настоятель Трифилий присоединил к останкам голову в серебряной оправе.
Лишь Папуна горестно проронил:
– Наконец Паата найдет успокоение в родной земле.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
В придорожном духане «Веселый бурдюк» не визжит зурна, не разлетаются с осколками кувшинов пьяные песни. Необычный говор наполняет все углы и ниши. В Мцхета съезд белого и черного духовенства. Это тревожит и волнует всю страну. Из городов и поселений народ стекается к первопрестольной. Что решат отцы церкви? Как дальше жить? Будут ли покровительствовать Моурави, или не все решили одобрить задуманное? Вот обещал Моурави подорожные княжеские рогатки снять. Потом, говорят, Моурави не только от подымной подати на два года освободит, но еще каждому отмерит по кисету серебряных монет новой чеканки. Вот в селении Жинвали такие кисеты приготовили, что кувшин орехов туда войдет. Еще, говорят, землю будут прирезывать участникам Марткоби, только от кого брать?.. О многом своем, наболевшем, торопится узнать народ, устремляясь, никем не позванный, в Мцхета.
Духан, стоявший на полпути от Тбилиси, уже не вмещал путников. Торговцы, странники, бродячие сказители, амкары, плотогоны, расправляясь со свежей рыбой и прохладным вином, жадно прислушивались к толкам и пересудам. Особым вниманием пользовались три сказителя. Говорили они туманно, раздувая гудаствири и приплясывая, пели о таком времени, когда черт больше угоден, чем бог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134