Мужественное, приятное лицо хана то хмурилось, то вспыхивало гневом. Погладив шрам на щеке, он повернулся к Гефезе.
– Аллах свидетель, тяжелый груз мыслей придавил меня, как ноша – верблюда. Посоветуй, умная Гефезе.
– Слушаю и повинуюсь! – Она пододвинула хану груду подушек.
Расправив широкие рукава алтабасового халата, Караджугай удобно расположился на подушках и, скрывая волнение, стал читать описание жизни Луарсаба после отъезда из Гулаби Джафар-хана.
То и дело Гефезе прикладывала к глазам расшитый бабочками платочек. Сидя на ковре, молодой хан все ниже опускал голову, покусывая шелковистый ус. Он любил Луарсаба и ненавидел Али-Баиндура. О, какое наслаждение вонзить ханжал в сердце гиены! Но шах-ин-шах ценит свирепого лазутчика, и жизнь его неприкосновенна…
Карджугай, понижая голос, дочитывал:
– "…Благородный из благородных Караджугай-хан, тебе мои скорбные слова. Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути испытаний, ниспосланных всемогущим… Но орел всегда орел, если даже он в деревянной клетке, а змея не становится львом, если даже посадят ее в золотой ящик. Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен, пусть бог помог ему пленить другого царя, но нельзя допускать подданных забывать их место. Опасно позволить думать, что они властны над жизнью богоравных. Это может навести на вредное понятие о достоинстве царских званий… Все мы не вечны, но жизнь надо прожить так, чтобы потомки не краснели за деяния наши. Не мне подсказывать благородные поступки, – вся жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими. Да продлит бог твои деяния до почетной старости! Да сохранит твоих сыновей на поле битвы и на раскаленном всякими предательствами жизненном пути…
О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе".
Караджугай поднялся, Гефезе торопливо подала ему боевую саблю и праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.
– Осторожность – спутник мудрости; не подвергай себя гневу шах-ин-шаха…
– Разреши благосклонно сопутствовать тебе, мой прославленный отец, – и Джафар поправил застежку на своей груди.
Караджугай окинул покои тем острым взглядом, каким прощаются с дорогим оазисом перед путешествием в неизвестность.
– Сегодня как раз удобный случай: после второго намаза шах повелел предстать перед его всеобъемлющим умом. Русийские послы домогаются тайного приема. Как всегда, начнут просить за царей Гурджистана… Может, шах-ин-шах обрадуется предлогу и смягчит участь Луарсаба… А тебе, мой Джафар, советую вспомнить обязанности хозяина. Ты, кажется, с гостями вернулся, если меня не обманул мой слух?
Въехав через южную арку на майдан, Караджугай придержал коня. В Давлет-ханэ еще рано, и он повернул к мраморной ограде. Здесь, оставив оруженосцев, он пешком направился к большому четырехугольному бассейну, сбросил сафьяновые сапоги и совершил омовение. Он знал, какой опасности подвергает себя, и решил отдать сегодняшний день на волю аллаха. По ступеням благоговейно поднялся на широкую площадку и через мраморные ворота прошел в любимую мечеть. Его взор никогда не уставал любоваться тяжелыми мраморными колоннами, украшенными позолоченной резьбой, и необычайно высоким сводом, выложенным небесно-голубыми изразцами, расписанными золотом.
Опустившись на коврик, он предался думам.
Всего неделя, как от Али-Баиндура прискакал гонец. Кроме вечных жалоб на своевольство царя Луарсаба, гонец привез шаху Аббасу письмо, посланное царицей Мариам своему царственному сыну. Отбросив без внимания начертанные вопли Али-Баиндура, шах Аббас с удовольствием прочел начертанные вздохи царицы-матери, которая умоляла сына пожалеть ее и покориться милостивой воле шах-ин-шаха. Черными чернилами она описала злодейские дела Саакадзе, не впустившего ее в наследственный удел Багратидов дальше Твалади. Но и в летний тесный дворец она въехала лишь благодаря настойчивой просьбе княгини Хорешани и настоятеля Трифилия, которым не мог отказать ностевский плебей.
Упоминание о Трифилии согнало улыбку с губ шаха. Этот назойливый пастух ангелов не перестает надоедать Московии мольбами заступиться за Луарсаба. Шах искренне пожалел, что не срубил голову проныре в черном саване в дни своего пребывания в Тбилиси. Но пообещал советникам исправить ошибку при новом вторжении… И вот теперь он – покорная тень «льва Ирана», Караджугай-хан – тоже осмеливается предстать с просьбой о Луарсабе.
В мечети было прохладно, вековой покой исходил от молчаливых стен, но молитва не дала успокоения хану. Он встал и вздохнул: у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее, и если возможно отвратить ее, то только путем трусости. Караджугай решительно направился к выходу…
В диван-ханэ советники ждали милостивого соизволения переступить порог круглой комнаты «уши шаха». Дежурный хан в третий раз перевернул песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался из одного хрустального шара в другой.
Открыв дверь, Мусаиб предложил ханам затаив дыхание переступить порог, за которым таится величие ума шах-ин-шаха.
Шах Аббас с утра был чем-то рассержен, поэтому он даже не обернулся на осторожные шаги, но в потайное венецианское зеркальце наблюдал за советниками. На коленях его покоилась книга Фирдоуси «Источник мудрости». Не подымая глаз, повелитель Ирана сквозь зубы процедил:
– Уж не с похорон ли явился ко мне Караджугай?
– Хуже, всемилостивейший шах-ин-шах… И если твой раб заслужил благосклонное внимание…
– Говори! – резко ответил шах. – Наверно, узнал о неустойчивости Тебриза?
– Слава аллаху, нет! Мельче рыба бьется у берегов моих забот, – и, точно ринувшись в пекло, Караджугай скороговоркой прочел послание Баака.
Едва дослушав, Аббас в ярости закричал:
– Пошли гонца в Гулаби, пусть верный Али-Баиндур самолично сбросит в грязь глупую голову князя. Не следует оставлять лишнюю тяжесть на плечах этой сторожевой собаки.
Караджугай снял с себя саблю, которой столько лет одерживал шаху победу, положил у ног шаха и пригнул голову. Ханы замерли. Бесстрашный Эреб-хан зажмурил глаза, ему почудилась на ковре дымящаяся кровь.
Аббас перебирал страницы Фирдоуси: «Караджугай не перенесет позора. Ведь князь Херхеулидзе доверил ему свою жизнь и судьбу царя, ибо Луарсаб тоже не перенесет гибели преданного князя».
– Да будет тебе известно, Караджугай, эту саблю я вручил моему полководцу для истребления врагов, а не самого себя. Ты ничего мне не говорил – я ничего не слышал.
– Аллах да ниспошлет великому из великих, милосердному из милосердных шаху Аббасу успех во всех его желаниях! – прочувствованно сказал Караджугай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Аллах свидетель, тяжелый груз мыслей придавил меня, как ноша – верблюда. Посоветуй, умная Гефезе.
– Слушаю и повинуюсь! – Она пододвинула хану груду подушек.
Расправив широкие рукава алтабасового халата, Караджугай удобно расположился на подушках и, скрывая волнение, стал читать описание жизни Луарсаба после отъезда из Гулаби Джафар-хана.
То и дело Гефезе прикладывала к глазам расшитый бабочками платочек. Сидя на ковре, молодой хан все ниже опускал голову, покусывая шелковистый ус. Он любил Луарсаба и ненавидел Али-Баиндура. О, какое наслаждение вонзить ханжал в сердце гиены! Но шах-ин-шах ценит свирепого лазутчика, и жизнь его неприкосновенна…
Карджугай, понижая голос, дочитывал:
– "…Благородный из благородных Караджугай-хан, тебе мои скорбные слова. Не о себе моя забота, я добровольно сопутствую царю по мрачному пути испытаний, ниспосланных всемогущим… Но орел всегда орел, если даже он в деревянной клетке, а змея не становится львом, если даже посадят ее в золотой ящик. Бог каждому определил судьбу. Пусть один царь велик и грозен, пусть бог помог ему пленить другого царя, но нельзя допускать подданных забывать их место. Опасно позволить думать, что они властны над жизнью богоравных. Это может навести на вредное понятие о достоинстве царских званий… Все мы не вечны, но жизнь надо прожить так, чтобы потомки не краснели за деяния наши. Не мне подсказывать благородные поступки, – вся жизнь доблестного Караджугай-хана наполнена ими. Да продлит бог твои деяния до почетной старости! Да сохранит твоих сыновей на поле битвы и на раскаленном всякими предательствами жизненном пути…
О, господи, помилуй раба твоего князя Баака Херхеулидзе".
Караджугай поднялся, Гефезе торопливо подала ему боевую саблю и праздничный джеркеси, она знала, куда идет ее благородный муж.
– Осторожность – спутник мудрости; не подвергай себя гневу шах-ин-шаха…
– Разреши благосклонно сопутствовать тебе, мой прославленный отец, – и Джафар поправил застежку на своей груди.
Караджугай окинул покои тем острым взглядом, каким прощаются с дорогим оазисом перед путешествием в неизвестность.
– Сегодня как раз удобный случай: после второго намаза шах повелел предстать перед его всеобъемлющим умом. Русийские послы домогаются тайного приема. Как всегда, начнут просить за царей Гурджистана… Может, шах-ин-шах обрадуется предлогу и смягчит участь Луарсаба… А тебе, мой Джафар, советую вспомнить обязанности хозяина. Ты, кажется, с гостями вернулся, если меня не обманул мой слух?
Въехав через южную арку на майдан, Караджугай придержал коня. В Давлет-ханэ еще рано, и он повернул к мраморной ограде. Здесь, оставив оруженосцев, он пешком направился к большому четырехугольному бассейну, сбросил сафьяновые сапоги и совершил омовение. Он знал, какой опасности подвергает себя, и решил отдать сегодняшний день на волю аллаха. По ступеням благоговейно поднялся на широкую площадку и через мраморные ворота прошел в любимую мечеть. Его взор никогда не уставал любоваться тяжелыми мраморными колоннами, украшенными позолоченной резьбой, и необычайно высоким сводом, выложенным небесно-голубыми изразцами, расписанными золотом.
Опустившись на коврик, он предался думам.
Всего неделя, как от Али-Баиндура прискакал гонец. Кроме вечных жалоб на своевольство царя Луарсаба, гонец привез шаху Аббасу письмо, посланное царицей Мариам своему царственному сыну. Отбросив без внимания начертанные вопли Али-Баиндура, шах Аббас с удовольствием прочел начертанные вздохи царицы-матери, которая умоляла сына пожалеть ее и покориться милостивой воле шах-ин-шаха. Черными чернилами она описала злодейские дела Саакадзе, не впустившего ее в наследственный удел Багратидов дальше Твалади. Но и в летний тесный дворец она въехала лишь благодаря настойчивой просьбе княгини Хорешани и настоятеля Трифилия, которым не мог отказать ностевский плебей.
Упоминание о Трифилии согнало улыбку с губ шаха. Этот назойливый пастух ангелов не перестает надоедать Московии мольбами заступиться за Луарсаба. Шах искренне пожалел, что не срубил голову проныре в черном саване в дни своего пребывания в Тбилиси. Но пообещал советникам исправить ошибку при новом вторжении… И вот теперь он – покорная тень «льва Ирана», Караджугай-хан – тоже осмеливается предстать с просьбой о Луарсабе.
В мечети было прохладно, вековой покой исходил от молчаливых стен, но молитва не дала успокоения хану. Он встал и вздохнул: у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее, и если возможно отвратить ее, то только путем трусости. Караджугай решительно направился к выходу…
В диван-ханэ советники ждали милостивого соизволения переступить порог круглой комнаты «уши шаха». Дежурный хан в третий раз перевернул песочные часы. Зелено-золотой песок медленно пересыпался из одного хрустального шара в другой.
Открыв дверь, Мусаиб предложил ханам затаив дыхание переступить порог, за которым таится величие ума шах-ин-шаха.
Шах Аббас с утра был чем-то рассержен, поэтому он даже не обернулся на осторожные шаги, но в потайное венецианское зеркальце наблюдал за советниками. На коленях его покоилась книга Фирдоуси «Источник мудрости». Не подымая глаз, повелитель Ирана сквозь зубы процедил:
– Уж не с похорон ли явился ко мне Караджугай?
– Хуже, всемилостивейший шах-ин-шах… И если твой раб заслужил благосклонное внимание…
– Говори! – резко ответил шах. – Наверно, узнал о неустойчивости Тебриза?
– Слава аллаху, нет! Мельче рыба бьется у берегов моих забот, – и, точно ринувшись в пекло, Караджугай скороговоркой прочел послание Баака.
Едва дослушав, Аббас в ярости закричал:
– Пошли гонца в Гулаби, пусть верный Али-Баиндур самолично сбросит в грязь глупую голову князя. Не следует оставлять лишнюю тяжесть на плечах этой сторожевой собаки.
Караджугай снял с себя саблю, которой столько лет одерживал шаху победу, положил у ног шаха и пригнул голову. Ханы замерли. Бесстрашный Эреб-хан зажмурил глаза, ему почудилась на ковре дымящаяся кровь.
Аббас перебирал страницы Фирдоуси: «Караджугай не перенесет позора. Ведь князь Херхеулидзе доверил ему свою жизнь и судьбу царя, ибо Луарсаб тоже не перенесет гибели преданного князя».
– Да будет тебе известно, Караджугай, эту саблю я вручил моему полководцу для истребления врагов, а не самого себя. Ты ничего мне не говорил – я ничего не слышал.
– Аллах да ниспошлет великому из великих, милосердному из милосердных шаху Аббасу успех во всех его желаниях! – прочувствованно сказал Караджугай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134