).
Он начал с язвительных эпиграмм, героями которых стали сильные мира сего, вследствие чего одиннадцать месяцев провел в Бастилии, где сочинил трагедию «Эдип» и поэму «Генриада». Так как ему по приговору суда было запрещено пользоваться в камере чернилами и бумагой, он заучил свои сочинения наизусть и зафиксировал их на бумаге лишь по выходе на свободу.
«Эдип» принес Вольтеру громкую славу, с которой, собственно, и берет начало его всемирная известность.
С 1745 года Вольтер становится придворным историографом Людовика XV, а с 1746 — членом Французской Академии.
Он искренне восхищался Фридрихом Вторым и при их первой встрече называл его не «Ваше Величество», а «Ваше Человечество». Король не остался в долгу: «Если я когда-нибудь прибуду во Францию, первое, что я спрошу, будет: „Где господин Вольтер?“ Ни король, ни двор, ни Париж, ни Версаль, ни женщины, ни развлечения не будут интересовать меня. Только вы».
Фридрих настойчиво приглашал Вольтера пожить при его дворе, не скупясь на самые цветистые выражения: «Вы подобны белому слону, из-за обладания которым ведут войны персидский шах и Великий Могол; тот, кто его получит в конце концов, увеличивает свои титулы указанием того, чем он владеет. Когда Вы приедете сюда, то увидите в начале моих титулов следующее: „Фридрих, Божьей милостью король Прусский, курфюрст Бранденбургский, владелец Вольтера“.
С 1751 по 1753 гг. Вольтер пользуется гостеприимством Фридриха Великого, который буквально осыпал его почестями, наградами и прочими выражениями своего расположения. Однако Вольтер стал довольно скоро тяготиться своим статусом экзотической птицы в золотой клетке, да и прославленный король-полководец также чувствовал себя весьма дискомфортно рядом с великим мудрецом, который не мог, да и не хотел скрывать своего отношения к деспотии, закамуфлированной под просвещенную монархию.
И снова скитания, снова конфликты с сильными мира сего и опасные последствия этих конфликтов…
Нужно заметить, что он был несдержан на язык, а это весьма опасное качество в сочетании с болезненным чувством справедливости. С другой стороны, не обладая опасными качествами, не станешь кумиром миллионов…
КСТАТИ:
«Не бойтесь высмеивать суеверия, друзья мои. Я не знаю лучшего способа убить суеверие, чем выставление его в смешном виде. Что сделалось смешным, не может быть опасным».
Вольтер
Он не просто высмеивал суеверия, он давал им бой, яростный, беспощадный и напрочь исключающий мирные соглашения.
1762 год. Суд города Тулузы — по требованию местной общественности — рассмотрел дело семидесятидвухлетнего протестанта Каласа, обвиненного в убийстве собственного сына.
Поводом к убийству якобы послужило решение двадцатисемилетнего молодого человека принять католичество. Рассматривая это дело, суд почему-то (!) не принял во внимание таких очевидных обстоятельств, как необычайную физическую силу покойного, его сумасшествие и неоднократные попытки покончить жизнь самоубийством, что он и сделал в данном случае. Щуплый и больной старик — его отец — практически никак не мог повесить этого молодого и сильного (как все сумасшедшие) человека.
Да, если объективно, то все так, однако Калас был протестантом, и «доброжелательные» соседи не раз слышали, как он пренебрежительно отзывался о католической мессе, поэтому его судьба была предопределена, и суд превратился в пустую формальность. Старик был колесован на городской площади, а остальных его детей сослали на галеры.
В этом деле не было ничего необычного для того времени, и затерялось бы оно в длинном списке подобных дел, наглядно подтверждающих гуманизм христианской (как, впрочем, и всякой иной) религии, если бы не Вольтер, который был так потрясен случившимся, что запретил себе улыбаться до тех пор, пока невинная жертва религиозного фанатизма и судебного произвола не будет реабилитирована, а дети Каласа не будут возвращены с галер.
Он не улыбался ровно три года, пока вследствие его титанических усилий Парижский парламент не отменил преступный приговор Тулузского суда.
Ненависть Вольтера к католицизму со временем переросла в ненависть к религии вообще. К религии как к социальному институту, но не к вере во всемогущего Творца. Это очень важно. Церковники ведь из кожи вон лезут, чтобы вбить в массовую голову осознание идентичности своей религии и веры любого нормального человека в непознанную основу Мирозданья. Так же, как чиновники веками вбивают в массовое сознание идентичность понятий «родина» и «держава». Мотив один и тот же — корысть.
Вольтер вел обширную переписку. Его послания друзьям, да и вообще всем, кого он искренне уважал, неизменно касались Церкви и «растления ею духовной жизни общества», после чего он писал одну и ту же фразу: «Раздавите гадину!»
Вершиной его антиклерикализма стал «карманный философский словарь», изданный в 1764 году и ставший знаменитым бестселлером. Напрасно один из церковных графоманов, некий аббат Шодон тужился, сочиняя противовес вольтеровскому шедевру — «Анти-философский словарь». Напрасно. Чтобы противостоять Вольтеру, нужно быть каким-нибудь Анти-Вольтером, но не каким-то истекающим злобой попом.
Этот аббат написал в итоге: «Из всех сочинений, которые извергла на свет ярость безбожия, нет ни одного, отмеченного более мрачными чертами, чем „Философский словарь“… Его все читают, все его цитируют — военные, магистры, женщины, аббаты; эта чаша, из которой все состояния и все возрасты отравляются ядом безбожия…»
Не безбожия, малоуважаемый, а внутренней свободы, независимости от ваших мертвящих догм и стереотипов. Впрочем, вам этого не понять…
А девятнадцатилетний де ла Бар был в 1766 году казнен по обвинению в безбожии, и главной уликой послужил найденный у него «Философский словарь» Вольтера.
КСТАТИ:
«Суеверие — самый страшный враг человеческого рода»
«Растет новое поколение, которое ненавидит фанатизм. Наступит день, когда у руководства встанут философы. Грядет царство разума».
Вольтер
Как бы не так, безмерно уважаемый господин Вольтер! Как бы не так. Вам очень повезло не дожить до кровавого и совершенно безмозглого хаоса, называемого Французской революцией, иначе бы ее вожди припомнили одну из самых знаменитых Ваших фраз: «Если чернь принимается рассуждать — все погибло!» И натравили бы на Вас эту самую чернь, которая бы решительно потребовала казни «врага народа» (этот термин возник гораздо раньше, но тогда вот засиял с новой силой), а глас народа — это… Понятно. Так что Вам повезло…
А сколько появится желающих извратить Ваше понятие «царства разума»!
Помнится, в бытность заведующим кафедрой, идя по коридору, я услышал за полуотворенной дверью одной из аудиторий бодрый голос своего коллеги, утверждающего, что «Вольтер был провидцем, особым чутьем ощущавшим неизбежность такого исторического события, как Великая Октябрьская Социалистическая Революция, то самое „царство разума“, о котором…»
Когда этот мой коллега после лекции вернулся в помещение кафедры, я пригласил его в свой кабинет и как можно более доброжелательно заметил, что Вольтер, судя по его произведениям, никак не мог отождествлять пролетарскую революцию с идеальным «царством разума», ну никак…
Коллега в ответ слегка покачал головой, а затем спросил, что я усматриваю такого уж неразумного в Октябрьской революции, если столь уверенно противопоставляю ее вольтеровскому «царству разума».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166
Он начал с язвительных эпиграмм, героями которых стали сильные мира сего, вследствие чего одиннадцать месяцев провел в Бастилии, где сочинил трагедию «Эдип» и поэму «Генриада». Так как ему по приговору суда было запрещено пользоваться в камере чернилами и бумагой, он заучил свои сочинения наизусть и зафиксировал их на бумаге лишь по выходе на свободу.
«Эдип» принес Вольтеру громкую славу, с которой, собственно, и берет начало его всемирная известность.
С 1745 года Вольтер становится придворным историографом Людовика XV, а с 1746 — членом Французской Академии.
Он искренне восхищался Фридрихом Вторым и при их первой встрече называл его не «Ваше Величество», а «Ваше Человечество». Король не остался в долгу: «Если я когда-нибудь прибуду во Францию, первое, что я спрошу, будет: „Где господин Вольтер?“ Ни король, ни двор, ни Париж, ни Версаль, ни женщины, ни развлечения не будут интересовать меня. Только вы».
Фридрих настойчиво приглашал Вольтера пожить при его дворе, не скупясь на самые цветистые выражения: «Вы подобны белому слону, из-за обладания которым ведут войны персидский шах и Великий Могол; тот, кто его получит в конце концов, увеличивает свои титулы указанием того, чем он владеет. Когда Вы приедете сюда, то увидите в начале моих титулов следующее: „Фридрих, Божьей милостью король Прусский, курфюрст Бранденбургский, владелец Вольтера“.
С 1751 по 1753 гг. Вольтер пользуется гостеприимством Фридриха Великого, который буквально осыпал его почестями, наградами и прочими выражениями своего расположения. Однако Вольтер стал довольно скоро тяготиться своим статусом экзотической птицы в золотой клетке, да и прославленный король-полководец также чувствовал себя весьма дискомфортно рядом с великим мудрецом, который не мог, да и не хотел скрывать своего отношения к деспотии, закамуфлированной под просвещенную монархию.
И снова скитания, снова конфликты с сильными мира сего и опасные последствия этих конфликтов…
Нужно заметить, что он был несдержан на язык, а это весьма опасное качество в сочетании с болезненным чувством справедливости. С другой стороны, не обладая опасными качествами, не станешь кумиром миллионов…
КСТАТИ:
«Не бойтесь высмеивать суеверия, друзья мои. Я не знаю лучшего способа убить суеверие, чем выставление его в смешном виде. Что сделалось смешным, не может быть опасным».
Вольтер
Он не просто высмеивал суеверия, он давал им бой, яростный, беспощадный и напрочь исключающий мирные соглашения.
1762 год. Суд города Тулузы — по требованию местной общественности — рассмотрел дело семидесятидвухлетнего протестанта Каласа, обвиненного в убийстве собственного сына.
Поводом к убийству якобы послужило решение двадцатисемилетнего молодого человека принять католичество. Рассматривая это дело, суд почему-то (!) не принял во внимание таких очевидных обстоятельств, как необычайную физическую силу покойного, его сумасшествие и неоднократные попытки покончить жизнь самоубийством, что он и сделал в данном случае. Щуплый и больной старик — его отец — практически никак не мог повесить этого молодого и сильного (как все сумасшедшие) человека.
Да, если объективно, то все так, однако Калас был протестантом, и «доброжелательные» соседи не раз слышали, как он пренебрежительно отзывался о католической мессе, поэтому его судьба была предопределена, и суд превратился в пустую формальность. Старик был колесован на городской площади, а остальных его детей сослали на галеры.
В этом деле не было ничего необычного для того времени, и затерялось бы оно в длинном списке подобных дел, наглядно подтверждающих гуманизм христианской (как, впрочем, и всякой иной) религии, если бы не Вольтер, который был так потрясен случившимся, что запретил себе улыбаться до тех пор, пока невинная жертва религиозного фанатизма и судебного произвола не будет реабилитирована, а дети Каласа не будут возвращены с галер.
Он не улыбался ровно три года, пока вследствие его титанических усилий Парижский парламент не отменил преступный приговор Тулузского суда.
Ненависть Вольтера к католицизму со временем переросла в ненависть к религии вообще. К религии как к социальному институту, но не к вере во всемогущего Творца. Это очень важно. Церковники ведь из кожи вон лезут, чтобы вбить в массовую голову осознание идентичности своей религии и веры любого нормального человека в непознанную основу Мирозданья. Так же, как чиновники веками вбивают в массовое сознание идентичность понятий «родина» и «держава». Мотив один и тот же — корысть.
Вольтер вел обширную переписку. Его послания друзьям, да и вообще всем, кого он искренне уважал, неизменно касались Церкви и «растления ею духовной жизни общества», после чего он писал одну и ту же фразу: «Раздавите гадину!»
Вершиной его антиклерикализма стал «карманный философский словарь», изданный в 1764 году и ставший знаменитым бестселлером. Напрасно один из церковных графоманов, некий аббат Шодон тужился, сочиняя противовес вольтеровскому шедевру — «Анти-философский словарь». Напрасно. Чтобы противостоять Вольтеру, нужно быть каким-нибудь Анти-Вольтером, но не каким-то истекающим злобой попом.
Этот аббат написал в итоге: «Из всех сочинений, которые извергла на свет ярость безбожия, нет ни одного, отмеченного более мрачными чертами, чем „Философский словарь“… Его все читают, все его цитируют — военные, магистры, женщины, аббаты; эта чаша, из которой все состояния и все возрасты отравляются ядом безбожия…»
Не безбожия, малоуважаемый, а внутренней свободы, независимости от ваших мертвящих догм и стереотипов. Впрочем, вам этого не понять…
А девятнадцатилетний де ла Бар был в 1766 году казнен по обвинению в безбожии, и главной уликой послужил найденный у него «Философский словарь» Вольтера.
КСТАТИ:
«Суеверие — самый страшный враг человеческого рода»
«Растет новое поколение, которое ненавидит фанатизм. Наступит день, когда у руководства встанут философы. Грядет царство разума».
Вольтер
Как бы не так, безмерно уважаемый господин Вольтер! Как бы не так. Вам очень повезло не дожить до кровавого и совершенно безмозглого хаоса, называемого Французской революцией, иначе бы ее вожди припомнили одну из самых знаменитых Ваших фраз: «Если чернь принимается рассуждать — все погибло!» И натравили бы на Вас эту самую чернь, которая бы решительно потребовала казни «врага народа» (этот термин возник гораздо раньше, но тогда вот засиял с новой силой), а глас народа — это… Понятно. Так что Вам повезло…
А сколько появится желающих извратить Ваше понятие «царства разума»!
Помнится, в бытность заведующим кафедрой, идя по коридору, я услышал за полуотворенной дверью одной из аудиторий бодрый голос своего коллеги, утверждающего, что «Вольтер был провидцем, особым чутьем ощущавшим неизбежность такого исторического события, как Великая Октябрьская Социалистическая Революция, то самое „царство разума“, о котором…»
Когда этот мой коллега после лекции вернулся в помещение кафедры, я пригласил его в свой кабинет и как можно более доброжелательно заметил, что Вольтер, судя по его произведениям, никак не мог отождествлять пролетарскую революцию с идеальным «царством разума», ну никак…
Коллега в ответ слегка покачал головой, а затем спросил, что я усматриваю такого уж неразумного в Октябрьской революции, если столь уверенно противопоставляю ее вольтеровскому «царству разума».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166