«Нас было много на челне.» В. И. Ленин с глубоким уважением называл их «дворянами-революционерами».
И случилось так, что за долгие годы книжного общения с декабристами незаметно для себя, почти неуловимо, я привязалась к ним как к живым. И в этой дружбе не могло быть разочарования! Я читала их биографии, письма, вникала в бесконечные подробности. Я знала, что это «лишние» данные, «ненужные» дополнения, которые не войдут в книгу. О них я знаю много больше, чем о живых своих друзьях. Знаю не только их лица по картинам и акварелям, но и дневники их, тайны, признания. То, что в жизни недопустимо — читать чужие интимные письма, рассматривать чужие доходы и счета, судить о чужих вкусах и привязанностях, — в данном случае я делала без чувства неловкости. Я знаю, как они держались в минуты самых тяжелых испытаний. Знаю, как они писали одно в «официальных» письмах, другое — в своих дневниках. Я знаю кольца на бледных и нежных руках их жен, знаю даже их мебель, клавесины в их салонах, их любимые цветы!
Что дает нам на это право? Кто нам дарит эту моральную привилегию? Только их вечная немота? Или, может быть, Время учреждает новый кодекс для писателя и исследователя?
Но мне кажется, что они сами выдают нам пропуск на каждую страницу их жизни. Они сами избрали свой путь, пленили нас своим подвигом, и историческая их судьба принадлежит сегодня всем.
И как в подлинной жизни по каким-то необъяснимым токам притяжения любишь одних людей больше, чем других, — так произошло и с декабристами. Среди них у меня есть свои любимцы и кумиры.
Эта книга имеет сугубо личный характер. Это не исторический обзор той эпохи, не история декабризма. Хотя читатель может найти в ней черты того и другого. В книге наряду с известными именами, наряду с великими мучениками декабристского движения читатель встретит знакомые стихи Пушкина и прочтет пространные выдержки из писем и дневников, может быть, неведомых ему лиц. Каждая строчка этой книги документальна, каждая фраза была произнесена, записана. Вымысел здесь неуместен. Книга задумана как художественно-документальное повествование о декабристах.
И пусть простит меня читатель, если ему признаюсь, без попытки «оправдать» себя или объяснить причины: для меня сильнейший, мужественнейший и умнейший человек, которого люблю неописуемой любовью, — Лунин.
Когда я читала о нем, изучала его жизнь, записки, латинские и древнегреческие фразы, начертанные его рукой, его философские рассуждения, письма и дневники — сколько раз останавливалась в отчаянии, была сокрушена. И — нелогично, смешно — вытирала слезы. Плакала о человеке, который личность историческая, персонаж школьных учебников. И теперь не могу спокойно смотреть на фотографию его могилы в Сибири. Своим многочисленным русским друзьям всегда говорю: «Если бы я жила в России 150 лет назад, „первым другом“ избрала бы себе Лунина».
Но эти 150 лет лежат между нами и делают мои слова, увы, гиперболой моего увлечения. Но пусть хоть крупицу этой моей любви передаст эта книга!
В Советском Союзе свято сберегают материалы, документы, архивы, картины и портреты — все, связанное с декабристами. Я встретила здесь много добрых, самоотверженных людей, научных работников, которые с увлечением, с жаром и русской щедростью делились со мной своими книгами, знаниями и своим временем.
Всем им моя глубокая и искренняя признательность. Спасибо!
Москва, март 1983 г.
Бригита Йосифова
Молодые штурманы
Петербург напоминает о своем могуществе на каждом шагу. Каски, щиты, копья изображены в бесчисленной лепнине на стенах столь же бесчисленных дворцов и казенных зданий. Они же в точности повторяются на парадных фасадах богатых частных домов. Лавровые венки и военные атрибуты вплетены в чугунные решетки и ограды. Петербург постоянно напоминал о том, что он является столицей империи, местом пребывания самодержавного властелина.
И если иностранец случайно попадал в этот русский край и с изумлением взирал на обутых в лапти русских крепостных крестьян, то умные люди ему обычно советовали:
— Не обманывайся, иноземец! Эти бедные селяне могут взяться за топор, если еще какой-нибудь Наполеон попытается поджечь их деревянные жилища. Не обманывайся, иноземец, когда любуешься русской природой, не обманывайся ленивым течением летних рек, застывшим покоем бескрайней русской степи…
Петербург — зеркало могущества самодержца. Каналы пересекают его стройные улицы с каменными мостовыми, воды Невы омывают гранит ее набережных. Все это придает городу облик северного Амстердама, с той лишь разницей, что здесь нет бесчисленных ветряных мельниц, отсутствует эфемерность европейского пейзажа.
Частые дожди омывают стены прекрасных дворцов, выстроенных неизвестной рукой в архитектурные ансамбли. Низкие облака, как зловещее предзнаменование, плывут над городом.
А город богатый, гордый, царственно надменный. Чугунные решетки садов, кружева металла рассказывают об искусстве мастеров, их таланте. Но только не о свободе и легкости. Каменные арки украшают входы многих зданий, но только и они не более чем отражение военного или триумфального мира.
Строгость, геометричная стройность и военная сила — характерные особенности этого города. Этой хмурой силе не могут придать теплоты даже купола многочисленных храмов, столь роскошно сверкающие золотом.
Поэтам и мечтателям неуютно было в этом городе. Они смотрели на него иными глазами, вслушиваясь в шум ветра, который звенел в чугунных решетках просторных парков. Неумолимое время шло мимо монолитных стен Петропавловской крепости.
Только поэты грезят о других мирах, о других небесах, о другом солнце, но русской аристократии, ее баловням и любимцам этот город уютен — и теплый, и свой.
И все же не всем.
9 февраля 1816 года. В одной из казарм лейб-гвардии Семеновского полка собрались несколько молодых гвардейских офицеров. Среди них и Никита Муравьев — сын наставника императора. Пришли князь Сергей Трубецкой и два брата — Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. Их гостем был молодой Иван Якушкин.
На их лицах возбуждение. Они нервно ходят по большой комнате, некоторые энергично жестикулируют, перебивают друг друга.
— Что гнетет и душит русский народ? — Ответ не у всех одинаков, но в конечном счете прозвучал предельно кратко: деспотизм, самодержавие?
Иван Якушкин срывается с места и бросается к друзьям. Он останавливается перед братьями Муравьевыми-Апостолами и страстно говорит:
— Поколение за поколением рождаются рабами, которые получают в наследство страну, пропитанную с древнейших времен жестокостью. Жизнь ее терзаема алогизмами и противоречиями.
Никита Муравьев поправляет свои густые черные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
И случилось так, что за долгие годы книжного общения с декабристами незаметно для себя, почти неуловимо, я привязалась к ним как к живым. И в этой дружбе не могло быть разочарования! Я читала их биографии, письма, вникала в бесконечные подробности. Я знала, что это «лишние» данные, «ненужные» дополнения, которые не войдут в книгу. О них я знаю много больше, чем о живых своих друзьях. Знаю не только их лица по картинам и акварелям, но и дневники их, тайны, признания. То, что в жизни недопустимо — читать чужие интимные письма, рассматривать чужие доходы и счета, судить о чужих вкусах и привязанностях, — в данном случае я делала без чувства неловкости. Я знаю, как они держались в минуты самых тяжелых испытаний. Знаю, как они писали одно в «официальных» письмах, другое — в своих дневниках. Я знаю кольца на бледных и нежных руках их жен, знаю даже их мебель, клавесины в их салонах, их любимые цветы!
Что дает нам на это право? Кто нам дарит эту моральную привилегию? Только их вечная немота? Или, может быть, Время учреждает новый кодекс для писателя и исследователя?
Но мне кажется, что они сами выдают нам пропуск на каждую страницу их жизни. Они сами избрали свой путь, пленили нас своим подвигом, и историческая их судьба принадлежит сегодня всем.
И как в подлинной жизни по каким-то необъяснимым токам притяжения любишь одних людей больше, чем других, — так произошло и с декабристами. Среди них у меня есть свои любимцы и кумиры.
Эта книга имеет сугубо личный характер. Это не исторический обзор той эпохи, не история декабризма. Хотя читатель может найти в ней черты того и другого. В книге наряду с известными именами, наряду с великими мучениками декабристского движения читатель встретит знакомые стихи Пушкина и прочтет пространные выдержки из писем и дневников, может быть, неведомых ему лиц. Каждая строчка этой книги документальна, каждая фраза была произнесена, записана. Вымысел здесь неуместен. Книга задумана как художественно-документальное повествование о декабристах.
И пусть простит меня читатель, если ему признаюсь, без попытки «оправдать» себя или объяснить причины: для меня сильнейший, мужественнейший и умнейший человек, которого люблю неописуемой любовью, — Лунин.
Когда я читала о нем, изучала его жизнь, записки, латинские и древнегреческие фразы, начертанные его рукой, его философские рассуждения, письма и дневники — сколько раз останавливалась в отчаянии, была сокрушена. И — нелогично, смешно — вытирала слезы. Плакала о человеке, который личность историческая, персонаж школьных учебников. И теперь не могу спокойно смотреть на фотографию его могилы в Сибири. Своим многочисленным русским друзьям всегда говорю: «Если бы я жила в России 150 лет назад, „первым другом“ избрала бы себе Лунина».
Но эти 150 лет лежат между нами и делают мои слова, увы, гиперболой моего увлечения. Но пусть хоть крупицу этой моей любви передаст эта книга!
В Советском Союзе свято сберегают материалы, документы, архивы, картины и портреты — все, связанное с декабристами. Я встретила здесь много добрых, самоотверженных людей, научных работников, которые с увлечением, с жаром и русской щедростью делились со мной своими книгами, знаниями и своим временем.
Всем им моя глубокая и искренняя признательность. Спасибо!
Москва, март 1983 г.
Бригита Йосифова
Молодые штурманы
Петербург напоминает о своем могуществе на каждом шагу. Каски, щиты, копья изображены в бесчисленной лепнине на стенах столь же бесчисленных дворцов и казенных зданий. Они же в точности повторяются на парадных фасадах богатых частных домов. Лавровые венки и военные атрибуты вплетены в чугунные решетки и ограды. Петербург постоянно напоминал о том, что он является столицей империи, местом пребывания самодержавного властелина.
И если иностранец случайно попадал в этот русский край и с изумлением взирал на обутых в лапти русских крепостных крестьян, то умные люди ему обычно советовали:
— Не обманывайся, иноземец! Эти бедные селяне могут взяться за топор, если еще какой-нибудь Наполеон попытается поджечь их деревянные жилища. Не обманывайся, иноземец, когда любуешься русской природой, не обманывайся ленивым течением летних рек, застывшим покоем бескрайней русской степи…
Петербург — зеркало могущества самодержца. Каналы пересекают его стройные улицы с каменными мостовыми, воды Невы омывают гранит ее набережных. Все это придает городу облик северного Амстердама, с той лишь разницей, что здесь нет бесчисленных ветряных мельниц, отсутствует эфемерность европейского пейзажа.
Частые дожди омывают стены прекрасных дворцов, выстроенных неизвестной рукой в архитектурные ансамбли. Низкие облака, как зловещее предзнаменование, плывут над городом.
А город богатый, гордый, царственно надменный. Чугунные решетки садов, кружева металла рассказывают об искусстве мастеров, их таланте. Но только не о свободе и легкости. Каменные арки украшают входы многих зданий, но только и они не более чем отражение военного или триумфального мира.
Строгость, геометричная стройность и военная сила — характерные особенности этого города. Этой хмурой силе не могут придать теплоты даже купола многочисленных храмов, столь роскошно сверкающие золотом.
Поэтам и мечтателям неуютно было в этом городе. Они смотрели на него иными глазами, вслушиваясь в шум ветра, который звенел в чугунных решетках просторных парков. Неумолимое время шло мимо монолитных стен Петропавловской крепости.
Только поэты грезят о других мирах, о других небесах, о другом солнце, но русской аристократии, ее баловням и любимцам этот город уютен — и теплый, и свой.
И все же не всем.
9 февраля 1816 года. В одной из казарм лейб-гвардии Семеновского полка собрались несколько молодых гвардейских офицеров. Среди них и Никита Муравьев — сын наставника императора. Пришли князь Сергей Трубецкой и два брата — Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы. Их гостем был молодой Иван Якушкин.
На их лицах возбуждение. Они нервно ходят по большой комнате, некоторые энергично жестикулируют, перебивают друг друга.
— Что гнетет и душит русский народ? — Ответ не у всех одинаков, но в конечном счете прозвучал предельно кратко: деспотизм, самодержавие?
Иван Якушкин срывается с места и бросается к друзьям. Он останавливается перед братьями Муравьевыми-Апостолами и страстно говорит:
— Поколение за поколением рождаются рабами, которые получают в наследство страну, пропитанную с древнейших времен жестокостью. Жизнь ее терзаема алогизмами и противоречиями.
Никита Муравьев поправляет свои густые черные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125