Враз точно все и узрели: мчатся навстречу друг другу конные отряды пугачевцев и царских драгун. Впереди мужицких воинов на круглобоком пегом жеребце огромный волосатый детина, кузнец Иван Большой, с пикой наперевес. Съехались, столкнулись… Встали на дыбы кони. Ржание, гиканье, скрежет. И могучим ударом сшибает с лошади кузнец дюжего драгуна, пригвоздив его пикой к земле…
– Давай, Данила, – прошептал Прошка Седой.
Склонился над братиной Данила, губу прикусил, бисеринки пота на лбу заблестели, а в глазах – восторг и вдохновение. Повел резцом по теплому золоту медленную линию – и возник всадник, кузнец Иван Большой, пика занесена над поверженным противником. Застыл на боку братины миг народной войны.
– Теперь ты, Егорка…
У Егорки в руках молоточек и зубило крохотное. Еле прикасался к Данилкиному рисунку: наковка-насечка – ремесло ювелирное.
Тан-тан! – удары звонкие. Тан-тан!..
Не торопится Егорка, язык высунул и кончик прикусил слегка. Еле-еле зубила молоточком касается, по звуку определяет, ладно ли насечка ложится. А пока ухо к братине повертывает, слышно, как за слепыми оконцами мастерской пурга-хороводница свои заунывные песни поет. Вот и возник первый, короткий, как вздох, рисунок на боку золотой братины.
– Головушки вы мои светлые, – прошептал Прошка Седой и обнял за плечи Данилку и Егорку. – Ну, кто дале что скажет?
– А как Еремей, сын Никитин, за деток своих у избы стоял? – вздохнул Данилка, и слезы заблестели у него в глазах. – В сельце Зыкине у Буян-горы?…
Опять все разом увидели: горят избы, мечутся бабы, дети, старые люди, скотина мычит – погибель. У своей избы (в окнах детские личики нарисовались) перед дверью стоит высокий, худой, жилистый мужик в исподней рубахе, с колом в руках, отбивается от четырех царевых солдат с ружьями, к которым длинные штыки примкнуты. Стоит мужик насмерть. Да разве равный, честный бой?… В самую мужицкую грудь штык вонзился, оседает наземь Еремей, сын Никитин. Не отворачивайся, не отворачивайся, Данилка!.. Изо рта в густой бороде кровь темной жилой.
– Давай, Данилка, давай, сынок… – Голос у Прошки Седого прервался. – Не закрывай очи, зри! Чтоб и внуки наши, и правнуки увидели.
Медленно, осторожно ведет резец в Данилкиной руке линию на боку золотой братины…
– Теперь твое дело, Егорка.
И еще один рисунок родился, тоже короткий до непостижимого предела. А что удивительно – не поймешь, как это получилось: нет и тени страха в смертный миг во всем облике русского мужика Еремея, сына Никитина. Почему – спросите? А вот почему: уходит он свободным человеком в мир иной ответ держать перед Всевышним.
– Ну а ты ч?, Васятко? – спросил Прошка Седой.
– А я ч?? – откликнулся Васька Лапоть. – Я щас.
Подошел к горну, по привычке пару раз лемех качнул – слетела с тлеющих углей зола, запылали они малиновым пламенем. Запел Васька Лапоть зычным голосом:
Емельян Пугач, ждем-пождем тебя.
Все в глазах стоит битва прежняя:
Разогнул народ спину битую,
Воля вольная в руки дадена…
– Вот, Данилка, и изладь волю, что мужик и работный человек получили… – вздохнул тяжко мастер Прошка Седой. – Получили, коли б наша взяла.
– Изл?жу, дядя Проша…
И еще один рисунок на золотой бок братины лег: стоит отрок, волосы ветер сбил, кушак в тонкой талии ремешком перехвачен, в руке древко со знаменем-треугольником – победа!
– А далее вот что, – смутился Егорка. И оробел, маки на щеках зарделись. – Как ты, дядя Прохор, и мы с тобою тут, под заводом нашим, за волю стояли.
– Верно! – подхватил Данилка. – Я щас тебя, дядя Прохор, изображу!
Подумал мастер Прошка Седой, голову опустив, сказал наконец:
– Ладно, изобрази. Ч? было – то было. Из песни слова не выкинешь. Давай, Данилка…
И еще один рисунок на боку братины появился. Сколько дней прошло? Кто считал? Изрядно. Время-то людской жизни быстротечно… Вон за оконцами мастерской ясный звонкий день стоит, с морозом, правда, лютым – хоть во двор не выходи. Солнце алое в белесом небе застыло над снегами бескрайними. И готова чаша-братина: стоит рядом со скифской, серебряной, от давнего времени потускневшей, – сияние огненное, формы совершенные, а если медленно в руках поворачивать, проходит перед глазами вся война крестьянская под началом Емельяна Ивановича Пугачева, в чем-то главном в этих скупых пунктирных рисунках переданная. Вот в чем? Не понять… Загадка. Тайна…
– Теперь вот что, – сказал Прошка Седой, от братины взора не отрывая, – сотворю я формы всего сервиза – и блюда, и чаши, и кубки, и тарелки, и подносы… Отольем – и на каждое дело наше вы, Данилка и Егорка, лишь малую часть перенесете из картин, что на братине. Какие? Вместе решать будем…
Работают мастера и, как время летит, не замечают.
И настал день. Неужто весна-красна уже близехонько? Потому как за оконцами в небе синь бездонная, гляди-ка, и прозрачные слюдяные сосульки с карнизов свесились, и псы дворовые больно радостно разбрехались: чуют, видать, скорые собачьи свадьбы.
Да, настал этот день: на чугунной плите весь сервиз выставлен – все триста пятьдесят предметов. А триста пятьдесят первый – сама золотая братина, как матка посреди пчелиного роя. Вместе с мастером и подмастерьями стоял возле сервиза управляющий Катлинским заводом Людвиг Штильрах, не отрываясь смотрел на сервиз, – впервые его целиком увидел, – теребил свою растрепанную черную бороду. Дыхание перехватило, зажмуриться охота. Нет, нет, невозможно… Невозможно, чтобы это волшебство и роскошество сотворили руки человеческие!..
– Изладили… – тихо сказал мастер.
– Теперь, чай, мы вольные? – с внезапным изумлением прошептал Данилка.
– Подождем, однако, воли. – Прошка Седой вздохнул. – Пока в Питер да к нам обратно…
Невообразимо пусто стало в душе и сердце гениального мастера – будто все из него вынули без остатка. Спать, что ли, под образа завалиться? И пусть над тобой ликам святых отцов тихо лампадка светит. Пусть сверчок за печкой поскрипывает. Ох, грехи наши тяжкие…
Путешествие «Золотой братины»
Глава 29
«Сервиз – в руках разбойников»
Берлин, 11 ноября 1918 года, раннее утро
Догорела спичка в руке Франсуа. Этьен в несколько глубоких затяжек докурил папироску, затушенный окурок спрятал в карман. Знак для Франсуа – приступаем. Молчуны работали споро и слаженно: несколько движений ломиком-джимми – и Этьен вскрыл витрину, в которой искусно была расставлена «Золотая братина». Франсуа из большого пакета вынул четыре пакета поменьше, тоже из прочной материи. Стали укладывать в них предметы сервиза. На эту операцию ушло не более пяти минут. Бесшумно оттащили пакеты к дверям салона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160